юстиции в Крымское Краевое Правительство и уехал в Симферополь,
а мы переселились в Ливадию. Ялта ожила. Как почему-то водилось
в те годы, немедленно возникли всякие театральные предприятия,
начиная с удручающе вульгарных кабаре и кончая киносъемками
Хаджи-Мурата. Однажды, поднимаясь на Ай-Петри в поисках
местного подвида испанской сатириды, я встретился на горной
тропе со странным всадником в черкеске. Его лицо было
удивительным образом расписано желтой краской, и он, не
переставая, неуклюже и гневно, дергал поводья лошади, которая,
не обращая никакого внимания на всадника, спускалась по крутой
тропе, с сосредоточенным выражением гостя, решившего по личным
соображениям покинуть шумную вечеринку. В несчастном Хаджи я
узнал столь знакомого нам с Тамарой актера Мозжухина, которого
лошадь уносила со съемки. "Держите проклятое животное",--
сказал он, увидев меня, но в ту же минуту, с хрустом и грохотом
осыпи, поддельного Хаджи нагнало двое настоящих татар, а я со
своей рампеткой продолжал подниматься сквозь бор и буковый лес
к зубчатым скалам.
В течение всего лета я переписывался с Тамарой. Насколько
прекраснее были ее удивительные письма витиеватых и банальных
стишков, которые я когда-то ей посвящал; с какой силой и
яркостью воскрешала она северную деревню! Слова ее были бедны,
слог был обычным для восемнадцатилетней барышни, но
интонация... интонация была исключительно чистая и таинственным
образом превращала ее мысли в особенную музыку. "Боже, где
оно--все это далекое, светлое, милое!" Вот этот звук дословно
помню из одного ее письма,-- и никогда впоследствии не удалось
мне лучше нее выразить тоску по прошлому.
Этим письмам ее, этим тогдашним мечтам о ней я обязан
особому оттенку, 8 который с тех пор окрасилась тоска по
родине. Она впилась, эта тоска, в один небольшой уголок земли,
и оторвать ее можно только с жизнью. Ныне, если воображаю
колтунную траву Яйлы или Уральское ущелье, или солончаки за
Аральским морем, я остаюсь столь же холоден в патриотическом и
ностальгическом смысле, как в отношении, скажем, полынной
полосы Невады или рододендронов Голубых Гор; но дайте мне, на
любом материке, лес, поле и воздух, напоминающие Петербургскую
губернию, и тогда душа вся перевертывается. Каково было бы в
самом деле увидать опять Выру и Рождествено, мне трудно
представить себе несмотря на большой опыт. Часто думаю: вот,
съезжу туда с подложным паспортом, под фамильей Никербокер. Это
можно было бы сделать.
Но вряд ли я когда-либо сделаю это. Слишком долго,
праздно, слишком расточительно я об этом мечтал. Я промотал
мечту. Разглядываньем мучительных миниатюр, мелким шрифтом,
двойным светом, я безнадежно испортил себе внутреннее зрение.
Совершенно так же я истратился, когда в 1918-ом году
мечтал, что к зиме, когда покончу с энтомологическими
прогулками, поступлю в Деникинскую армию и доберусь до
тамариного хуторка; но зима прошла--и я все еще собирался, а в
марте Крым стал крошиться под напором красных, и началась
эвакуация. На небольшом греческом судне "Надежда", с грузом
сушеных фруктов возвращавшемся в Пирей, мы в начале апреля
вышли из севастопольской бухты. Порт уже был захвачен
большевиками, шла беспорядочная стрельба, ее звук, последний
звук России, стал замирать, но берег все еще вспыхивал, не то
вечерним солнцем в. стеклах, не то беззвучными отдаленными
взрывами, и я старался сосредоточить мысли на шахматной партии,
которую играл с отцом (у одного из коней не хватало головы,
покерная фишка заменяла недостающую ладью), и я не знаю, что
было потом с Тамарой.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
1
Летом 1919-го года мы поселились в Лондоне. Отец и раньше
бывал в Англии, а в феврале 1916-го года приезжал туда с пятью
другими видными деятелями печати (среди них были Алексей
Толстой, Немирович-Данченко, Чуковский) по приглашению
британского правительства, желавшего показать им свою военную
деятельность, которая недостаточно оценивалась русским
общественным мнением. Были обеды и речи. Во время аудиенции
у Георга Пятого Чуковский, как многие русские
преувеличивающий литературное значение автора "Дориана Грея",
внезапно, на невероятном своем английском языке, стал
добиваться у короля, нравятся ли ему произведения -- "дзи
воркс" -- Оскара Уайльда. Застенчивый и туповатый король,
который Уайльда не читал, да и не понимал, какие слова
Чуковский так старательно и мучительно выговаривает, вежливо
выслушал его и спросил на французском языке, ненамного лучше
английского языка собеседника, как ему нравится лондонский
туман--"бруар"? Чуковский только понял, что король меняет
разговор, и впоследствии с большим торжеством приводил это как
пример английского ханжества,--замалчивания гения писателя
из-за безнравственности его личной жизни.
Об этом и о других забавных недоразумениях отец
замечательно рассказывал за обеденным столом, но в его книжке
"Из воюющей Англии" (Петроград, 1916 г.) я нахожу мало примеров
его обычного юмора; он не был писателем, и я не слышу его
голоса, например, в описании посещения английских окопов во
Фландрии, где гостеприимство хозяев любезно включило даже взрыв
немецкого снаряда вблизи посетителей. Отчет этот сначала
печатался в "Речи"; в одной из статей отец рассказал, с
несколько старосветским простодушием, о том, как он подарил
свое вечное перо Swan адмиралу Джеллико, который за завтраком
занял его, чтобы автографировать меню, и похвалил его
плавность. Неуместное обнародование названия фирмы получило
немедленный отклик в огромном газетном объявлении от фирмы
Mabie, Todd & Со. Ltd., которая цитировала отца и
изображала его на рисунке предлагающим ее изделие командиру
флота под хаотическим небом морского сражения.
Но теперь, три года спустя, не было ни речей, ни
банкетов, После года пребывания в Лондоне отец с матерью и
тремя младшими детьми переехал в Берлин (где до своей смерти
28-го марта 1922 года редактировал с И. В. Гессеном
антисоветскую газету "Руль"), между тем как брат мой и я
поступили осенью 1919-го года в Кембриджский университет--он в
Christ's Collиge, а я в Trinity.
2
Помню мутный, мокрый и мрачный октябрьский день, когда с
неловким чувством, что участвую в каком-то ряженье, я в первый
раз надел тонкотканый иссиня-черный плащ средневекового покроя
и черный квадратный головной убор с кисточкой, чтобы
представиться Гаррисону, моему "тютору", наставнику, следящему
за успехами студента. Обойдя пустынный и туманный двор
колледжа, я поднялся по указанной мне лестнице и постучал в
слегка приоткрытую массивную дверь. Далекий голос отрывисто
пригласил войти. Я миновал небольшую прихожую и попал в
просторный кабинет. Сумерки опередили меня; в кабинете не было
света, кроме пышущего огня в большом камине, около
которого сидела темная фигура. Я подошел со словами "Моя
фамилья --" и вступил в чайные принадлежности, стоявшие на
ковре около низкого камышового кресла Гаррисона. С недовольным
кряком он наклонился с сиденья и зачерпнул с ковра в
небрезгливую горсть, а затем шлепнул обратно в чайник черное
месиво чайных листьев. Так студенческий цикл моей жизни начался
с неловкости, и этим предопределилась длинная серия
неуклюжестей, ошибок и всякого рода неудач и глупостей, включая
романтические, которые преследовали меня в продолжение
трех-четырех последовавших лет.
Гаррисону показалась блестящей идея дать мне в сожители
другого White Russian, так что сначала я делил квартирку в
Trinity Lane с несколько озадаченным соотечественником, который
все советовал мне, дабы восполнить непонятные пробелы в моем
образовании, почитать "Протоколы Сионских мудрецов" да какую-то
вторую книгу, попавшуюся ему в жизни, кажется "L'homme qui
Assassina" ("Человек, который убил" (франц.)) Фаррера. В
конце года он, не выдержав первокурсных экзаменов, вынужден был
согласно регламенту покинуть Кембридж, и остальные два года я
жил один. Апартаменты, которые я занимал, поражали меня своим
убожеством по сравнению с обстановкой моего русского детства,
ибо,-- как теперь мне ясно,--я, метя в Англию, рассчитывал
попасть не в какое-то неизвестное продолжение юности, а назад,
в красочное младенчество, которому именно Англия, ее язык,
книги и вещи придавали нарядность и сказочность. Вместо этого
был просиженный, пылью пахнущий диван, мещанские подушечки,
тарелки на стене, раковины на камине, и, на видном месте,
ветхая пианола с грыжей, ужасные, истошные и трудные звуки
которой квартирная хозяйка позволяла и даже просила выдавливать
в любой день, кроме воскресений. То, что кто-то совершенно
посторонний мог мне что-нибудь позволять или запрещать, было
мне настолько внове, что сначала я был уверен, что штрафы,
которыми толстомордые колледжевые швейцары в котелках грозили,
скажем, за гулянье по мураве,-- просто традиционная шутка. Мимо
моего окна шел к службам пятисотлетний переулочек, вдоль
которого серела глухая стена. В спальне не полагалось топить.
Из всех щелей дуло, постель была как глетчер, в кувшине за ночь
набирался лед, не было ни ванны, ни даже проточной воды;
приходилось поэтому по утрам совершать унылое паломничество в
ванное заведение при колледже, идти по моему переулочку среди
туманной стужи, в тонком халате поверх пижамы, с губкой в
клеенчатом мешке под мышкой. Я часто простужался, но ничто в
мире не могло бы заставить меня носить те нательные фуфайки,
чуть ли не из медвежьей шерсти, которые англичане носили под
сорочкой, после чего поражали иностранца тем, что зимой гуляли
без пальто. Рядовой кембриджский студент носил башмаки на
резиновых подошвах, темно-серые фланелевые панталоны, бурый
вязаный жилет с рукавами (джемпер) и спортивный пиджак с
хлястиком. Модники предпочитали пиджак от хорошего костюма,
ярко-желтый джемпер, бледно-серые фланелевые штаны и старые
бальные туфли. Пора моих онегинских забот длилась недолго, но
живо помню, как было приятно открыть существование рубашек с
пришитыми воротничками и необязательность подвязок. Не буду
продолжать опись этих маскарадных впечатлений. Настоящая
история моего пребывания в английском университете есть история
моих потуг удержать Россию. У меня было чувство, что Кембридж и
все его знаменитые особенности,-- величественные ильмы,
расписные окна, башенные часы с курантами, аркады, серо-розовые
стены в пиковых тузах плюща,-- не имеют сами по себе никакого
значения, существуя только для того, чтобы обрамлять и
подпирать мою невыносимую ностальгию. Я был в состоянии
человека, который, только что потеряв нетребовательную, нежно к
нему относившуюся старую родственницу, вдруг понимает, что
из-за какой-то лености души, усыпленной дурманом житейского, он
как-то никогда не удосужился узнать покойную по-настоящему и
никогда не высказал своей тогда мало осознанной любви, которую
теперь уже ничем нельзя было разрешить и облегчить. Под
бременем этой любви я сидел часами у камина, и слезы
навертывались на глаза от напора чувств, от разымчивой
банальности тлеющих углей, одиночества, отдаленных курантов,--
и мучила мысль о том, сколько я пропустил в России, сколько я
бы успел рассовать по всем карманам души и увезти с собой, кабы
предвидел разлуку.
Некоторым моим Собратьям по изгнанию эти чувства были
