побуждает меня подбираться к этому столу (мы, призраки, так
осторожны!) не со стороны дома, откуда сошлись к нему
остальные, а извне, из глубины парка, точно мечта, для того
чтоб иметь право вернуться, должна подойти босиком, беззвучными
шагами блудного сына, изнемогающего от волнения. Сквозь
трепетную призму я различаю лица домочадцев и родственников,
двигаются беззвучные уста, беззаботно произнося забытые речи.
Мреет пар над шоколадом, синим блеском отливают тарталетки с
черничным вареньем. Крылатое семя спускается как маленький
геликоптер с дерева на скатерть, и через скатерть легла,
бирюзовыми жилками внутренней стороны к переливчатому солнцу,
голая рука девочки, лениво вытянувшаяся с раскрытой ладонью в
ожидании чего-то -- быть может, щипцов для орехов. На том
месте, где сидит очередной гувернер, вижу лишь текучий,
неясный, переменный образ, пульсирующий вместе с меняющимися
тенями листвы. Вглядываюсь еще, и краски находят себе
очертания, и очертания приходят в движение: точно по включении
волшебного тока, врываются звуки: голоса, говорящие вместе,
треск расколотого ореха, полушаг небрежно переданных щипцов.
Шумят на вечном вырском ветру старые деревья, громко поют
птицы, а из-за реки доносится нестройный и восторженный гам
купающейся деревенской молодежи, как дикие звуки растущих
оваций.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
1
Мне было одиннадцать лет, когда отец решил, что получаемое
мною домашнее образование может с пользой пополняться школой. В
январе 1911-го года я поступил в третий семестр Тенишевского
Училища: семестров было всего шестнадцать, так что третий
соответствовал первой половине второго класса гимназии.
Учебный год длился с начала сентября до первой трети мая,
с обычными праздничными перерывами, во время которых гигантская
елка касалась своей нежной звездой высокого, бледно-зелеными
облаками расписанного, потолка в одной из нижних зал нашего
дома, или же сваренное вкрутую яйцо опускалось с овальным
звуком в дымящуюся фиолетовую хлябь.
Когда камердинер, Иван Первый (затем забранный в солдаты),
или Иван Второй (додержавшийся до тех времен, когда я его
посылал с романтическими поручениями), будил меня, смуглая мгла
еще стояла за окнами, жужжало в ушах, поташнивало, и
электрический свет в спальне резал глаза мрачным йодистым
блеском. За какие-нибудь полчаса надобно было подготовить
скрытый накануне от репетитора урок (о, счастливое время, когда
я мог сфотографировать мозгом десять страниц в столько же
минут!), выкупаться, одеться, побрекфастать. Таким образом утра
мои были скомканы, и пришлось временно отменить уроки бокса и
фехтованья с удивительно гуттаперчевым французом Лустало. Он
продолжал приходить почти ежедневно, чтобы боксировать и биться
на рапирах с моим отцом, и, проглотив чашку какао в столовой на
нижнем этаже, я оттуда кидался, уже надевая пальто, через
зеленую залу (где мандаринами и бором пахло так долго после
Рождества), по направлению к "библиотечной", откуда доносились
топот и шарканье. Там я находил отца, высокого, плотно
сложенного человека, казавшегося еще крупнее в своем белом,
стеганом тренировочном костюме и черной выпуклой решетчатой
маске: он необыкновенно мощно фехтовал, передвигаясь то вперед,
то назад по наканифоленному линолеуму, и возгласы проворного
его противника--"Battez!", "Rompez!" -- смешивались с лязгом
рапир. Попыхивая, отец снимал маску с потного розового лица,
чтобы поцеловать меня. В этой части обширной библиотеки приятно
совмещались науки и спорт: кожа переплетов и кожа боксовых
перчаток. Глубокие клубные кресла с толстыми сиденьями стояли
там и сям вдоль книгами выложенных стен. В одном конце
поблескивали штанги выписанного из Англии пунчинг-бола,-- эти
четыре штанги подпирали крышеобразную лакированную доску, с
которой висел большой, грушевидный, туго надутый кожаный мешок
для боксовых упражнений; при известной сноровке, можно было так
по нему бить, чтобы производить пулеметное "ра-та-та-та" об
доску, и однажды в 1917-ом году этот подозрительный звук
привлек через сплошное окно ватагу до зубов вооруженных уличных
бойцов, тут же удостоверившихся, впрочем, что я не урядник в
засаде. Когда, в ноябре этого пулеметного года (которым
по-видимому кончилась навсегда Россия, как в свое время
кончились Афины или Рим), мы покинули Петербург, отцовская
библиотека распалась, кое-что ушло на папиросную завертку, а
некоторые довольно странные остаточки и бездомные тени
появлялись--как на спиритическом сеансе,--за границей. Так, в
двадцатых годах, найденыш с нашим экслибрисом подвернулся мне
на уличном лотке в Берлине, причем довольно кстати это
оказалось "Войной миров" Уэллса. Прошли еще годы,-- и вот держу
в руках обнаруженный в Нью-Иоркской Публичной Библиотеке
экземпляр каталога отцовских книг, который был отпечатан еще
тогда, когда они стояли плотные и полнокровные на дубовых
полках, и застенчивая старуха-библиотекарша в пенсне работала
над картотекой в неприметном углу. Он снова надевал маску, и
возобновлялись топ, выпады и стрепет. Я же спешил обратно тем
же путем, что пришел, словно репетируя сегодняшнее посещение.
После густого тепла вестибюля, где, за тяжелой решеткой,
которую одной рукой мог поднять здоровенный сынок швейцара,
трещали в камине березовые дрова, наружный мороз ледяной рукой
сжимал легкие. Прежде всего я смотрел, который из двух
автомобилей, "Бенц" или "Уолзлей", подан, чтобы мчать меня в
школу. Первый из них состоял под управлением кроткого
бледнолицего шофера Волкова; это был мышиного цвета ландолет.
(А. Ф. Керенский просил его впоследствии для бегства из Зимнего
Дворца, но отец объяснил, что машина и слаба, и стара и едва ли
годится для исторических поездок -- не то что дивный рыдван
пращурки, одолженный Людовику для бегства в Варенн). По
сравнению с бесшумной электрической каретой, ему
предшествовавшей, очерк этого "Бенца" поражал своей
динамичностью, но, в свою очередь, стал казаться старомодным и
косно квадратным, как только новый длинный черный английский
лимузин ролс-ройсовых кровей стал делить с ним гараж во дворе
дома.
Начать день поездкой в новой машине значило начать его
хорошо. Пирогов, второй шофер, был довольно независимый
толстячок, покинувший царскую службу оттого, что не захотел
быть ответственным за какой-то не нравившийся ему мотор, К
рыжеватой комплекции пухлого Пирогова очень шла лисья шуба,
надетая поверх его вельветиновой формы, и бутылообразные
оранжевые краги. Если задержка в уличном движении заставляла
этого коротыша неожиданно затормозить -- упруго упереться в
педали,-- его затылок, отделенный от меня стеклом перегородки,
наливался кровью, что впрочем случалось и тогда, когда, пытаясь
ему что-нибудь передать при помощи не очень разговорчивого
рупора, я сжимал писклявую, бледно-серой материей и сеткой
обтянутую грушу, сообщавшуюся с бледно-серым шнуром, ведущим к
нему. Этой драгоценной городской машине он откровенно
предпочитал красный, с красными кожаными сиденьями,
"Торпедо-Опель", которым мы пользовались в деревне; на нем он
возил нас по Варшавскому шоссе, открыв глушитель, со скоростью
семидесяти километров в час, что тогда казалось упоительный, и
как гремел ветер, как пахли прибитая дождем пыль и темная
зелень полей,-- а теперь мой сын, гарвардский студент, небрежно
делает столько же в полчаса, запросто катя из Бостона в
Альберту, Калифорнию или Мексику. Когда в 1913-ом году Пирогова
призвали, его заменил корявый, кривоногий, черный, с каким-то
диким выражением желтых глаз, Цыганов, бывший гонщик,
участвовавший в международных состязаниях и сломавший себе три
ребра в Бельгии. Летом или осенью 1917- го года он решил,
несмотря на энергичные протесты отца, спасти страстно
полюбившийся ему "Уолзлей" от возможной конфискации, для чего
разобрал его на части, а части попрятал в различные, одному ему
известные места, и вероятно был бы привлечен моим отцом к суду,
если бы не помешали более важные события. Не знаю почему, но на
петербургских торцах снег и гололедица не мешали так езде, как,
скажем, в асфальтированном Бостоне сорок лет спустя,-- на
параллели Неаполя и при гораздо более совершенных машинах. Не
помню, чтобы когда-либо погода помешала мне доехать до училища
всего в несколько минут. Наш розовый гранитный особняк был щ 47
по Большой Морской. За ним следовал дом Огинского (щ45). Затем
шли итальянское посольство (щ43), немецкое посольство (щ41) и
обширная Мариинская площадь, после которой номера домов
продолжали понижаться по направлению к Дворцовой Площади. Слева
от Мариинской площади, между ней и великолепным, но
приедающимся Исаакием, был сквер; там однажды нашли в листве
невиннейшей липы ухо террориста, павшего при неряшливой до
легкомыслия перепаковке смертоносного свертка в снятой им
комнате недалеко от площади. Те же самые деревья (филигранный
серебряный узор над горкой, с которой мы громко скатывались,
ничком на плоских санках, в детстве) были свидетелями того, как
конные жандармы, укрощавшие Первую Революцию, сбивали удалыми
выстрелами, точно хлопая по воробьям, ребятишек,
вскарабкавшихся на ветки.
Повернув на Невский, автомобиль минут пять ехал по нему, и
как весело бывало без усилия обгонять самых быстрых и храпливых
коней,-- какого-нибудь закутанного в шинель гвардейца в легких
санях, запряженных парой вореных под синей сеткой. Мы
сворачивали влево по улице с прелестным названием Караванная,
навсегда связанной у меня с магазином игрушек Пето и с цирком
Чинизелли, из круглой кремовой стены которого выпрастывались
каменные лошадиные головы. Наконец, за каналом, мы сворачивали
на Моховую и там останавливались у ворот училища. Перепрыгнув
через подворотню, я бежал по туннельному проходу и пересекал
широкий двор к дверям школы.
3
Став одним из лидеров Конституционно-демократической
партии, мой отец тем самым презрительно отверг все те чины,
которые так обильно шли его предкам. На каком-то банкете он
отказался поднять бокал за здоровье монарха -- и преспокойно
поместил в газетах объявление о продаже придворного мундира.
Училище, в которое он меня определил, было подчеркнуто
передовое. Как мне пришлось более подробно объяснить в
американском издании этой книги, классовые и религиозные
различия в Тенишевском Училище отсутствовали, ученики формы не
носили, в старших семестрах преподавались такие штуки как
законоведение, и по мере сил поощрялся всякий спорт. За вычетом
этих особенностей, Тенишевское не отличалось ничем от всех
прочих школ мира. Как во всех школах мира (да будет мне
позволено подделаться тут под толстовский дидактический
говорок), ученики терпели некоторых учителей, а других
ненавидели. Как во всех школах, между мальчиками происходил
постоянный обмен непристойных острот и физиологических
сведений; и как во всех школах, не полагалось слишком
выделяться. Я был превосходным спортсменом; учился без особых
потуг, балансируя между настроением и необходимостью; не
отдавал школе ни одной крупицы души, сберегая; все свои силы
для домашних отрад,-- своих игр, своих увлечений
и причуд, своих бабочек, своих любимых книг, -- и в
общем не очень бы страдал в школе, если бы дирекция только
поменьше заботилась о спасении моей гражданской души. Меня
