"Compagnie Internationale des Wagons-Lits et des Grands Express
Europйens" ("Международное Общество спальных вагонов и
европейских акспрессов дальнего следования" (франц.)). С
моей постели под койкой брата (спал ли он? был ли он там
вообще?) я наблюдал в полумраке отделения, как опасливо шли и
никуда не доходили предметы, части предметов, тени, части
теней. Деревянное что-то потрескивало и скрипело. У двери в
уборную покачивалась на крюке одежда или тень одежды, и в такт
ей моталась кисть синего двустворчатого колпака, снизу
закрывавшего потолочную лампу, которая бодрствовала за лазурью
материи. Эти пошатывания и переборы, эти нерешительные подступы
и втягивания было трудно совместить в воображении с диким
полетом ночи вовне, которая -- я знал -- мчалась там стремглав,
в длинных искрах.
Я и дома старался бывало заманить сон тем, что пускал
сознание по привычному кругу, видя себя, скажем, водителем
поезда, а тут и вправду мчало меня. Реалия, замыкаясь дремотой,
блаженно обтекала сознание по мере того, как я все так хорошо
устраивал,-- и беззаботные пассажиры (забота была моя, забота
меня дурманила) гордились властителем-машинистом, покуривали,
обменивались знающими улыбками, ложились, дремали; а поездная
прислуга (которую мне, собственно, некуда было деть) после них
пировала в вагоне-ресторане; сам же я, в гоночных очках и весь
в масле и саже, высовывался из паровозной будки, стараясь
высмотреть сквозь ветер рубиновую точку в черной дали. Но
затем, уже во сне, я видел совсем-совсем другое -- цветной
стеклянный шарик, закатившийся под рояль, или игрушечный
паровозик, упавший набок и все продолжавший работать бодро
жужжащими колесами.
Течение моего сна иногда прерывалось тем, что ход поезда
замедлялся. Тихо шагали мимо огни; проходя, каждый из них
заглядывал в ту же щелку, и световой циркуль медленно мерил
мрак купе. Поезд останавливался с протяжным вздохом
вестингаузовских тормозов. Сверху вдруг падало что-нибудь
(например, братние очки). Необыкновенно интересно было
подползти к изножию койки -- в сопровождении вывороченного
одеяла,--дабы осторожно отцепить шторку с нижней кнопки и
откатить ее вверх до половины (дальше не пускал край верхней
койки). За стеклом был сказочный мир,-- сказочный потому, что я
его подглядывал нечаянно и беззаконно, без малейшей возможности
принять в нем участие. Как сателлиты огромной планеты, бледные
ночные бабочки вращались вокруг газового фонаря. Разъединенная
на части газета ехала, погоняемая толчками ветра, по вылощенной
скамье. Где-то в вагоне слышались глухие голоса, уютное
покашливанье. Ничего особенно замечательного не было в
случайной части безымянной станции, невинно обнажившейся передо
мной и стынувшей, как мои ноги, но почему-то я не мог
оторваться от нее, покуда она сама не уезжала--Боже мой, как
гладко снимался с места мой волшебный Норд-Экспресс.
На другое утро уже белелась и мчалась мимо мутная Бельгия;
кафе-о-ле с отвратительными пенками как-то шло виду в окне,
мокрым полям, искалеченным ивам по радиусу канавы, шеренге
тополей, перечеркнутых полосой тумана. Поезд приходил в Париж в
четыре пополудни, и, даже если мы там только ночевали, я всегда
успевал купить что-нибудь, например маленькую медную Эйфелеву
башню, грубовато покрытую серебряной хряской,--прежде, чем
сесть в полдень на Сю-Экспресс, который, по пути в Мадрид,
доставлял нас к десяти вечера в Биарриц, в нескольких
километрах от испанской границы.
2
Биарриц в те годы еще сохранял свою тонкую сущность.
Пыльные кусты ежевики и плевелистые terrains а vendre (Участки
для продажи (франц.)), полные прелестных геометрид,
окаймляли белую дорогу, ведущую к нашей вилле. Карлтон тогда
еще только строился, и суждено было пройти тридцати шести годам
до того, как генерал Мак Кроскей займет королевские апартаменты
в Отель дю Пале, построенном на месте того дворца, где в
шестидесятых годах невероятно изгибчивый медиум Daniel Ноте был
пойман, говорят, на том, что босой ступней ("ладонью"
вызванного духа) гладил императрицу Евгению по доверчивой щеке.
На каменном променаде у казино видавшая виды пожилая цветочница
с лиловатыми бровями ловко продевала в петлицу какому-нибудь
потентату в штатском тугую дулю гвоздики -- он скашивал взгляд
на ее жеманные пальцы, и слева у него вспухала складка
подбрюдка. Вдоль променада, по задней линии пляжа, глядящего в
блеск моря, парусиновые стулья заняты были родителями детей,
играющих впереди на песке. Делегату-читателю нетрудно будет
высмотреть среди них и меня: стою на голых коленях и стараюсь
при помощи увеличительного стекла поджечь найденную в песке
гребенку. Щегольские белые штаны мужчин показались бы сегодня
комически ссевшимися в стирке; дамы же в летний сезон того года
носили бланжезые или гри-перлевые легкие манто с шелковыми
отворотами, широкополые шляпы с большими тульями, густые
вышитые белые вуали,-- и на всем были кружевные оборки -- на
блузках, рукавах, парасолях. От морского ветра губы становились
солеными: пляж трепетал как цветник, и безумно быстро через
него проносилась залетная бабочка, оранжевая с черной каймой.
Проходили продавцы разной соблазнительной дряни--орешков чуть
слаще моря, витых, золотых леденцов, засахаренных фиалок,
нежно-зеленого мороженого и громадных ломких, вогнутых вафель,
содержавшихся в красном жестяном бочонке: старый вафельщик с
этой тяжелой штукой на согнутой спине быстро шагал по глубокому
мучнистому песку, а когда его подзывали, он, рванув ее за
ремень, сваливал с плеча на песок и ставил стойком свою красную
посудину, затем стирал пот с лица и, получив один су, пальцем
приводил в трескучее движение стрелку лотерейного счастья,
вращающуюся по циферблату на крышке бочонка: фортуне полагалось
определять размер порции, и чем больше выходил кусок
вафли, тем мне жальче бывало торговца.
Ритуал купанья происходил в другой части пляжа.
Профессиональные беньеры, дюжие баски в черных купальных
костюмах, помогали дамам и детям преодолевать страх и прибой.
Беньер ставил клиента спиной к накатывающей волне и держал его
за ручку, пока вращающаяся громада, зеленея и пенясь, бурно
обрушивалась сзади, одним мощным ударом либо сбив клиента с
ног, либо вознеся его к морскому, разбитому солнцу, вместе с
тюленем-спасителем. После нескольких таких схваток со стихией,
глянцевитый беньер вел тебя,-- отдувающегося, влажно сопящего,
дрожащего от холода,-- на укатанную отливами полосу песка, где
незабвенная босоногая старуха с седой щетиной на подбородке,
мифическая мать всех этих океанских банщиков, быстро снимала с
веревки и накидывала на тебя ворсистый плащ с капюшоном, В
пахнущей сосной купальной кабинке принимал тебя другой
прислужник, горбун с лучистыми морщинками; он помогал выйти из
набухшего водой, склизкого, отяжелевшего от прилипшего песка,
костюма и приносил таз с упоительно горячей водой для омовения
ног. От него я узнал и навеки сохранил в стеклянной ячейке
памяти, что бабочка на языке басков "мизериколетея".
3
Как-то, играя на пляже, я оказался действующим лопаткой
рядом с французской девочкой Колетт. Ей должно было исполниться
десять в ноябре, мне исполнилось десять в апреле: Она важно
обратила мое внимание на зазубренный осколок фиолетовой
раковинки, оцарапавшей ее узкую, длиннопалую ступню. "Je suis
Parisienne,-- объявила она,-- et vous--are you English?" ("Я из
Парижа, а вы -- вы англичанин?" (франц.. англ.)) В ее
светло-зеленоватых глазах располагались по кругу зрачка рыжие
крапинки, словно переплавляющаяся вплавь часть веснушек,
которыми было усыпано ее несколько эльфовое, изящное,
курносенькое лицо. Оттого что она носила по тогдашней
английской моде синюю фуфайку и синие узкие вязаные штаны,
закатанные выше колен, я еще накануне принял ее за мальчика, а
теперь, слушая ее порывистый щебет, с удивлением видел
браслетку на худенькой кисти, шелковистые спирали коричневых
локонов, свисавших из-под ее матросской шапочки.
Двумя годами раньше, на этом самом пляже, я был горячо
увлечен другой своей однолеткой,-- прелестной,
абрикосово-загорелой, с родинкой под сердцем, невероятно
капризной Зиной, дочкой сербского врача; а еще раньше, в Болье,
когда мне было лет пять, что ли, я был влюблен в румынскую
темноглазую девочку, со странной фамилией Гика. Познакомившись
же с Колетт, я понял, что вот это -- настоящее. По сравнению с
другими детьми, с которыми я игрывал на пляже в Биаррице, в ней
было какое-то трогательное волшебство; я понимал, между прочим,
что она менее счастлива, чем я, менее любима: синяк на ее тонко
заштрихованном пушком запястье давал повод к ужасным догадкам.
Как-то она сказала по поводу упущенного краба: "Он так же
больно щиплется, как моя мама". Я придумывал разные героические
способы спасти ее от ее родителей,-- господина с нафабренными
усами и дамы с овальным, "сделанным", словно эмалированным,
лицом; моя мать спросила про них какого-то знакомого, и тот
ответил, пожав плечом, "Ce sont de bourgeois de Paris" ("Они
парижские буржуа" (франц.)). Я по-своему объяснил себе
эту пренебрежительную оценку, зная, что они приехали из Парижа
в Биарриц на своем сине-желтом лимузине (что не так уж часто
делалось в 1909 году), а девочку с фокстерьером и английской
гувернанткой послали в скучном "сидячем" вагоне обыкновенного
rapide (Скорый поезд (франц.)). Фокстерьер был
экзальтированной сучкой с бубенчиком на ошейнике и виляющим
задом. Из чистой жизнерадостности эта собачка, бывало, лакала
морскую воду, набранную Колетт в синее ведерко: вижу яркий
рисунок на нем--парус, закат и маяк,-- но не могу припомнить
имя собачки, и это мне так досадно.
За два месяца пребывания в Биаррице моя страсть к этой
девочке едва ли не превзошла увлечения бабочками. Я видел ее
только на пляже, но мечталось мне о ней беспрестанно. Если она
являлась заплаканной, то во мне вскипало беспомощное страдание.
Я не мог перебить комаров, искусавших ее тоненькую шею, но зато
удачно отколотил рыжего мальчика, однажды обидевшего ее. Она
мне совала горсточками теплые от ее ладони леденцы. Как-то мы
оба наклонились над морской звездой, витые концы ее локонов
защекотали мне ухо, и вдруг она поцеловала меня в щеку. От
волнения я мог только пробормотать: "You little monkey" ("Ах
ты, обезьянка" (англ.)).
У меня была золотая монета, луидор, и я не сомневался, что
этого хватит на побег. Куда же я собирался Колетт увезти? В
Испанию? В Америку? В горы над По? "Lа-bas, lа-bas dans la
montagne" ("Туда, туда, скорее в горы" (франц.)) , как
пела Кармен в недавно слышанной опере. Помню странную,
совершенно взрослую, прозрачно-бессонную ночь: я лежал в
постели, прислушивался к повторному буханью океана и составлял
план бегства. Океан приподнимался, слепо шарил в темноте и
тяжело падал ничком.
О самом побеге мне почти нечего рассказать. В памяти
только отдельные проблески: Колетт, с подветренной стороны
хлопающей палатки, послушно надевает парусиновые туфли, пока я
запихиваю в коричневый бумажный мешок складную рампетку для
ловли андалузских бабочек. Убегая от погони, мы сунулись в
кромешную темноту маленького кинематографа около казино,--что,
разумеется, было совершенно незаконно. Там мы сидели, нежно
соединив руки поверх фокстерьера, изредка позвякивавшего
бубенчиком у Колетт на коленях, и смотрели судорожный, мигающий
