внимания",-- говорила она и продолжала есть, пока слезы не
затопляли ее; тогда, с ужасным всхлипом, она вставала и чуть ли
не ощупью выбиралась из столовой. Добивались очень постепенно
пустячной причины ее горя: она, например, все более убеждалась,
что если общий разговор временами и велся по-французски, то
делалось это по сговору ради дьявольской забавы -- не давать ей
направлять и украшать беседу. Бедняжка так торопилась влиться в
понятную ей речь до возвращения разговора в русский хаос, что
неизменно попадала впросак. "А как поживает ваш парламент.
Monsieur Nabokoff?"--бодро выпаливала она, хотя уж много лет
прошло со времени Первой Думы. А не то ей покажется, что
разговор коснулся музыки, и многозначительно она преподносила:
"Помилуйте, и в тишине есть мелодия! Однажды, в дикой
альпийской долине, я--вы не поверите, но это факт --
слышала тишину". Невольным следствием таких реплик --
особливо когда слабеющий слух подводил ее, и она отвечала на
мнимый вопрос -- была мучительная пауза, а вовсе не вспышка
блестящей, легкой causerie (Болтовни (франц.)). Между
тем, сам по себе ее французский язык был так обаятелен! Неужто
нельзя было забыть поверхностность ее образования, плоскость
суждений, озлобленность нрава, когда эта жемчужная речь журчала
и переливалась, столь же лишенная истинной мысли и поэзии, как
стишки ее любимцев Ламартина и Коппе! Настоящей французской
литературе я приобщился не через нее, а через рано открытые
мною книги в отцовской библиотеке; тем не менее хочу
подчеркнуть, сколь многим обязан я ей, сколь возбудительно и
плодотворно действовали на меня прозрачные звуки ее языка,
подобного сверканью тех кристаллических солей, кои
прописываются для очищения крови. Потому-то так грустно думать
теперь, как страдала она, зная, что никем не ценится соловьиный
голос, исходящий из ее слоновьего тела. Она зажилась у нас, все
надеясь, что чудом превратится в некую grande prйcieuse
(Хозяйку светского салона (франц.)), царящую в золоченой
гостиной и блеском ума чарующей поэтов, вельмож,
путешественников.
Она бы продолжала ждать и надеяться, если бы не Ленский,
розовый, полнолицый студент с рыжеватой бородкой, голубой
обритой головою и добрыми близорукими глазами, который в
десятых годах жил у нас в качестве репетитора. У него
было несколько предшевствеников, ни одного из них Mademoiselle
не любила, но про Ленского говорила, что это le comble (Хозяйку
светского салона (франц.)) -- дальше идти некуда. Он был
довольно неотесанный одессит с чистыми идеалами и, преклоняясь
перед моим отцом, откровенно осуждал кое-что в нашем обиходе,
как, например, лакеев в синих ливреях, реакционных приживалок,
"снобичность" некоторых забав и, увы, французский язык,
неуместный по его мнению в доме у демократа. Mademoiselle,
которой за все время их совместного прозябания ни разу не
пришло в голову, что Ленский не знает ни слова по-французски,
решила, что если он на все ей отвечает мычанием (чудак, за
неимением других прикрас, старался по крайней мере его
германизировать), то делает он это с намерением ее грубо
оскорбить и осадить при всех -- ведь никто за нее не
заступится. Это были незабываемые сцены, и постоянное
повторение их не делало чести уму ни той, ни другой стороне.
Сладчайшим тоном, но уже со зловещим подрагиванием губ.
Mademoiselle просила соседа передать ей хлеб, а сосед кивал,
бурча что-то вроде "их денке зо аух", и спокойно продолжал
хлебать суп; при этом в Надежде Ильиничне, не жаловавшей
Mademoiselle за сожжение Москвы, а Ленского за распятие Христа,
злорадство боролось с сочувствием. Наконец, преувеличенно
широким движением, Mademoiselle ныряла через тарелку Ленского
по направлению к корзинке с французской булкой и втягивалась
обратно через него же, крикнув "Merci, Monsieur!" с такой
сокрушительной интонацией, что пушком поросшие уши Ленского
становились алее герани. "Скот? Наглец! Нигилист!"--всхлипывая,
жаловалась она моему брату, смирно сидевшему на ее постели,--
которая давно переехала из смежной с нами комнаты в ее
собственную.
В нашем петербургском особняке был небольшой водяной лифт,
который всползал по бархатистому каналу на третий этаж вдоль
медленно спускавшихся подтеков и трещин на какой-то внутренней
желтоватой стене, странно разнящейся от гранита фронтона, но
очень похожей на другой, тоже наш, дом со стороны двора, где
были службы и сдавались, кажется, какие-то конторы, судя по
зеленым стеклянным 'колпакам ламп, горящих среди ватной темноты
в тех скучных потусторонних окнах. Оскорбительно намекая на ее
тяжесть, этот лифт часто бастовал, и Mademoiselle бывала
принуждена, со многими астматическими паузами, подниматься по
лестнице. К ней навстречу по этим ступеням тяжеловато, но резво
сбегал, бывало, Ленский, и в течение двух зим она доказывала,
что, проходя, он непременно толкнет ее, пихнет, собьет с ног,
растопчет ее безжизненное тело. Все чаще и чаще уходила она
из-за стола,-- и какой-нибудь пломбир или профит-роль, о
котором она бы пожалела, дипломатично посылался ей вдогонку. Из
глубины как бы все удалявшейся комнаты своей она писала матери
письма на шестнадцати страницах, и мать спешила наверх и
заставала ее трагически укладывающей чемодан в присутствии
удрученного Сережи. И однажды ей дали доуложиться.
8
Она переехала куда-то, мы еще иногда виделись, а в самом
начале Первой мировой войны она вернулась в Швейцарию.
Советская революция переместила нас на полтора года в Крым, а
оттуда мы навсегда уехали за границу. Я учился в Англии, в
Кембриджском Университете, и как-то во время зимних каникул, в
1921 г., что ли, поехал с товарищем в Швейцарию на лыжный спорт
-- и на обратном пути, в Лозанне, посетил Mademoiselle.
Ещ° потолстевшая, совсем поседевшая и почти совершенно
глухая, она встретила меня бурными изъявлениями любви. Ей
должно быть было лет семьдесят -- возраст свой она всегда
скрывала с какой-то страстью и могла бы сказать "l'вge est mon
seul trйsor" ("Годы -- мое единственное сокровище"
(франц,.)). Изображение Шильонского замка заменила
аляповатая тройка, выжженная на крышке лаковой шкатулки. Она с
таким же жаром вспоминала свою жизнь в России, как если бы это
была ее утерянная родина. И то сказать: в Лозанне проживала
целая колония таких бывших гувернанток, ушедших на покой; они
жались друг к дружке и ревниво щеголяли воспоминаниями о
прошлом, образуя странно ностальгический островок среди чуждой
стихии: "Аргентинцы изнасиловали всех наших молодых
девушек",--уверяла все еще красноречивая Mademoiselle. Лучшим
ее другом была теперь сухая старушка, похожая на мумию
подростка, бывшая гувернантка моей матери, M-lle Golay, которая
тоже вернулась в Швейцарию, причем они не разговаривали друг с
другом, пока обе жили у нас. Человек всегда чувствует себя дома
в своем прошлом, чем отчасти и объясняется как бы посмертная
любовь этих бедных созданий к далекой и между нами говоря
довольно страшной стране, которой они по-настоящему не знали и
в которой никакого счастья не нашли.
Так как беседа мучительно осложнялась глухотой
Mademoiselle, мы с приятелем решили принести ей в тот же день
аппарат, на который ей явно не хватало средств. Сначала она
неправильно приладила сложный инструмент, что впрочем не
помешало ей сразу же поднять на меня влажный взгляд, посильно
изображавший удивление и восторг. Она клялась, что слышит даже
мой шепот. Между тем этого не могло быть, ибо, озадаченный и
огорченный поведением машинки, я не сказал ни слова, а если бы
заговорил, то предложил бы ей поблагодарить моего товарища,
заплатившего за аппарат. Быть может, она слышала то самое
молчание, к которому прислушивалась когда-то в уединенной
долине: тогда она себя обманывала, теперь меня.
Прежде, чем покинуть Лозанну, я вышел пройтись вокруг
озера холодным, туманным вечером. В одном месте особенно унылый
фонарь разбавлял мглу, и, проходя через его тусклую ауру, туман
обращался в бисер дождя. Вспомнилось: "II pleut toujours en
Suisse" ( "В Швейцарии всегда идет дождь" (франц.)) --
утверждение, которое некогда доводило Mademoiselle до слез.
"Mais non,-- говорила она,--il fait si beau" (^ "Да нет
же, погода там такая хорошая" (франц.)),--и от обиды не
могла определить точнее это "beau". За парапетом шла по воде
крупная рябь, почти волна -- когда-то поблизости чуть не
погибла в бурю Жюли де Вольмар. Вглядываясь в тяжело плещущую
воду, я различил что-то большое и белое. Это был старый,
жирный, неуклюжий, похожий на удода, лебедь. Он пытался
забраться в причаленную шлюпку, но ничего у него не получалось.
Беспомощное хлопанье его крыльев, скользкий звук его тела о
борт, колыханье и чмоканье шлюпки, клеенчатый блеск черной
волны под лучом фонаря -- все это показалось мне насыщенным
странной значительностью, как бывает во сне, когда видишь, что
кто-то прижимает перст к губам, а затем указывает в сторону, но
не успеваешь досмотреть и в ужасе просыпаешься.
Память об этой пасмурной прогулке вскоре заслонилась
другими впечатлениями; но когда года два спустя я узнал о
смерти сироты-старухи (удалось ли мне вызволить ее из моих
сочинений, не знаю), первое, что мне представилось, было не ее
подбородки, и не ее полнота, и даже не музыка ее французской
речи, а именно тот бедный, поздний, тройственный образ: лодка,
лебедь, волна.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1
Проснешься, бывало, летним утром и сразу, в отроческом
трепете, смотришь: какова щель между ставнями? Ежели
водянисто-бледна, то валишься назад на подушки; не стоит и
растворять ставни, за которыми заранее видишь всю досадную
картину -- свинцовое небо, рябую лужу, потемневший гравий,
коричневую кашицу опавших соцветий под кустами сирени и
преждевременно блеклый древесный листок, плоско прилипший к
мокрой садовой скамейке! Но если ставни щурились от
ослепительно-росистого сверканья, я тотчас принуждал окно
выдать свое сокровище: одним махом комната раскалывалась на
свет и тень. Пропитанная солнцем березовая листва поражала
взгляд прозрачностью, которая 'бывает у светло-зеленого
винограда; еловая же хвоя бархатно выделялась на синеве, и эта
синева была такой насыщенности, какою мне довелось опять
насладиться только много лет спустя в горноборовой зоне
Колорадо.
Сыздетства утренний блеск в окне говорил мне одно, и
только одно: есть солнце -- будут и бабочки. Началось все это,
когда мне шел седьмой год, и началось с довольно банального
случая. На персидской сирени у веранды флигеля я увидел первого
своего махаона -- до сих пор аоническое обаяние этих голых
гласных наполняет меня каким-то восторженным гулом!
Великолепное, бледно-желтое животное в черных и синих
ступенчатых пятнах, с попугаячьим глазком над каждой из парных
черно-палевых шпор, свешивалось с наклоненной малиново-лиловой
грозди и, упиваясь ею, все время судорожно хлопало своими
громадными крыльями. Я стонал от желанья. Один из слуг -- тот
самый Устин, который был швейцаром у нас в Петербурге, но
почему-то оказался тем летом в Выре -- ловко поймал бабочку в
форменную фуражку, и эта фуражка с добычей была заперта в
платяной шкал, где пленнице полагалось и ночь умереть от
нафталина; но когда m другое утро Mademoiselle отперла шкап,
