Главная · Поиск книг · Поступления книг · Top 40 · Форумы · Ссылки · Читатели

Настройка текста
Перенос строк


    Прохождения игр    
Roman legionnaire vs Knight Artorias
Ghost-Skeleton in DSR
Expedition SCP-432-4
Expedition SCP-432-3 DATA EXPUNGED

Другие игры...


liveinternet.ru: показано число просмотров за 24 часа, посетителей за 24 часа и за сегодня
Rambler's Top100
Классика - Набоков Вл. Весь текст 408.53 Kb

Другие берега

Предыдущая страница Следующая страница
1 2 3 4 5 6 7  8 9 10 11 12 13 14 ... 35
для  облегчения припадка ему необходимо бывает лечь навзничь на
пол.  Никто,  даже  мнительная  моя  мать,  этого  не  принимал
всерьез,  и  когда  зимой  1916  года, всего сорока пяти лет от
роду, он действительно помер от грудной  жабы--совсем  один,  в
мрачной   лечебнице   под  Парижем--с  каким  щемящим  чувством
вспоминалось то, что казалось пустым чудачеством, глупой сценой
-- когда бывало входил с  послеобеденным  кофе  на  расписанном
пионами подносе непредупрежденный буфетчик и мой отец косился с
досадой  на распростертое посреди ковра тело шурина, а затем, с
любопытством, на начавшуюся пляску подноса в руках  у  все  еще
спокойного на вид слуги.
     От  других, более сокровенных терзаний, донимавших его, он
искал облегчения--если я правильно понимаю эти странные вещи--в
религии:  сначала,  кажется,  в   какой-то   отрасли   русского
сектантства, а потом по-видимому в католичестве; лет за пять до
его  смерти  моя мать и кузина отца Екатерина Дмитриевна Данзас
однажды не могли заснуть в своем отделении  от  рокота  и  рева
латинских   гимнов,  заглушавших  шум  поезда  --  и  несколько
опешили, узнав, что это поет на сон грядущий Василий Иванович в
смежном купе.  А  помощь  ему  с  его  натурой  была  верно  до
крайности   нужна.   Его   красочной  неврастении  подобало  бы
совмещаться с гением, но он был лишь светский дилетант. В  юные
годы  он  много натерпелся от Ивана Васильевича, его странного,
тяжелого, безжалостного к нему отца. На старых снимках это  был
благообразный  господин  с  цепью  мирового  судьи,  а  в жизни
тревожно-размашистый чудак с дикой страстью к охоте, с  разными
затеями,  с  собственной гимназией для сыновей, где преподавали
лучшие петербургские профессора, с частным театром, на  котором
у  него играли Варламов и Давыдов, с картинной галереей, на три
четверти полной всякого темного вздора. По позднейшим рассказам
матери, бешеный его нрав угрожал  чуть  ли  не  жизни  сына,  и
ужасные   сцены   разыгрывались   в   мрачном   его   кабинете.
Рождественская усадьба--купленная им собственно  для  старшего,
рано  умершего, сына -- была, говорили, построена на развалинах
дворца,  где  Петр  Первый,  знавший  толк   в   отвратительном
тиранстве,  заточил  Алексея.  Теперь  это  был очаровательный,
необыкновенный дом. По истечении почти сорока лет я  без  труда
восстанавливаю  и  общее  ощущение  и подробности его в памяти:
шашечницу мраморного пола в прохладной и звучной зале, небесный
сверху свет, белые галерейки, саркофаг в одном  углу  гостиной,
орган  в  другом, яркий запах тепличных цветов повсюду, лиловые
занавески в кабинете, ру-косбразный предметик из слоновой кости
для чесания спины -- и уже относящуюся к другой  главе  в  этой
книге,  незабвенную колоннаду заднего фасада, под романтической
сенью которой сосредоточились в 1915  году  счастливейшие  часы
моей счастливой юности.
     После  1914  года  я  больше  его  не  видал.  Он  тогда в
последний раз уехал за границу и  спустя  два  года  там  умер,
оставив  мне  миллионное  состояние и петербургское свое имение
Рождествено с этой белой усадьбой на зеленом холму, с  дремучим
парком  за  ней,  с  еще  более  дремучими лесами, синеющими за
нивами, и с несколькими  стами  десятин  великолепных  торфяных
болот,  где  водились  замечательные  виды  северных бабочек да
всякая аксаково-тур-генево-толстовская дичь.  Не  знаю,  как  в
настоящее  время, но до Второй мировой войны дом, по донесениям
путешественников, все еще стоял  на  художественно-исторический
показ  иностранному  туристу,  проезжающему мимо моего холма по
Варшавскому шоссе, где -- в шестидесяти верстах  от  Петербурга
-- расположено  за одним рукавом реки Оредежь село Рождествено,
а за другим--наша Выра. Река местами подернута парчой  нитчатки
и  водяных  лилий, а дальше, по ее излучинам, как бы врастают в
облачно-голубую воду совершенно черные отражения  еловой  глуши
по  верхам крутых красных берегов, откуда вылетают из своих нор
стрижи и веет черемухой; и если двигаться вниз, вдоль  высокого
нашего  парка, достигнешь, наконец, плотины водяной мельницы --
и тут, когда смотришь через перила на бурно текущую пену, такое
бывает чувство, точно плывешь все назад да назад, стоя на самой
корме времени.

     6

     В  сем  месте  американской  и   великобританской   версий
нынешней  книги, в назидание беспечному иностранцу, получившему
в свое время через умных  пропагандистов  и  дураков-попутчиков
чисто  советское  представление  о  нашем  русском прошлом (или
просто потерявшему деньги  в  каком-нибудь  местном  банковском
крахе  и  потому  полагающему, что "понимает" меня), я позволил
себе небольшое отступление, которое привожу  здесь  только  для
полноты; суть его покажется слишком очевидной русскому читателю
моего поколения:
     "Мое давнишнее расхождение с советской диктатурой никак не
связано  с имущественными вопросами. Презираю россиянина-зубра,
ненавидящего коммунистов потому, что они, мол,  украли  у  него
деньжата  и  десятины.  Моя  тоска  по родине лишь своеобразная
гипертрофия тоски по утраченному детству", И еще:
     Выговариваю себе право тосковать по экологической нише  --
в горах Америки моей вздыхать по северной России.

     7

     Мне  было  семнадцать лет; вторая любовь и первые паузники
занимали все мои  досуги,  о  материальном  строе  жизни  я  не
помышлял  --да  и  на  фоне  общего  благополучия семьи никакое
наследство не могло особенно выделиться; но  теперь  мне  вчуже
странно,  и  даже  немного  противно,  думать,  что  в  течение
короткого года, пока я владел этим  обреченным  наследством,  я
слишком был поглощен общими местами юности -- уже терявшей свою
первородную     самоцветность,--чтобы    испытать    какое-либо
добавочное  удовольствие  от  вещественного  владения  домом  и
дебрями,  которыми  и  так владела душа, или какую-либо досаду,
когда  большевицкий   переворот   это   вещественное   владение
уничтожил  в  одну  ночь.  Мне это противно -- точно я поступил
неблагодарно по  отношению  к  дяде  Васе,  взглянул  на  него,
чудака, с улыбкой снисхождения, с которой на него смотрели даже
те,  кто  его  любил. И уже с совершенной обидой вспоминаю, как
наш швейцарец гувернер, коренастый и обычно добродушный Нуазье,
брызгал ядовитым сарказмом, разбирая однажды французские  стихи
и  музыку  дяди--"Octobre"--лучший  его  романс. Он сочинил эту
может быть и банальную, но певуче-ручьистую вещь как-то осенью,
в своем замке около По, в Нижних Пиренеях, недалеко,  помнится,
от  имения  Ростана,  мимо  которого  мы проезжали по дороге из
Биаррица. Имение называлось Перпинья,--он его завещал какому-то
итальянцу. Глядя с террасы на виноградники, желтеющие внизу  по
скатам, на горы, лиловеющие вдали, терзаемый астмой, сердечными
перебоями, ознобом, каким-то прустовским обнажением всех чувств
(он  лицом  несколько  походил  на  Пруста), бедный Рука -- как
звали его друзья-иностранцы -- отдал мучительную  дань  осенним
краскам  --  "chapelle  ardente  de feuilles aux tons violents"
("Часовня  из  огнецветных   листьев"   (франц.).)   как
выпелось  y  него,--  и  единственный,  кто  запомнил романс от
начала до конца, был мой брат, непривлекательный тогда  увалень
в  очках,  которого  Василий Иванович едва замечал и который за
смертью не может ныне  помочь  мне  восстановить  забытые  мною
слова.
     L'air transparent fait monter de la plajne...--
     (Прозрачный воздух доносит с равнины... {франц.))

     высоким   тенором   пел  Василий  Иванович,  приехавший  к
завтраку, а пока  что  присевший  у  белого  рояля,  наполовину
отраженного в палевом паркете вырской гостиной,-- и ежели я, со
своей  рампеткой из зеленой кисеи, шел в эту минуту домой через
парк (вдоль которого по ломаной линии молодого  ельника  только
что  пронесся  ассирийский профиль дядиного кучера,-- бархатный
бюст, малиновые рукава,-- и дядино канотье) ужасно  жалобные  и
переливчатые звуки:

      Un vol de tourterelles strie le ciel tendre,
      Les chrysanthиmes se parent pour la Toussaint.
       ( Голубиная стая штрихует нежное небо,
      Хризантемы   наряжаются   к   празднику   Всех  Святых...
(франц.).)

     доплывали до меня в петлистых тенях дышащей в такт  аллеи,
и  в  ее  конце открывался мне красный песок садовой площадки с
углом зеленой усадьбы, из бокового окна которой, как  из  раны,
лилась эта музыка, это пенье.

     8

     Заклинать  и  оживлять  былое я научился Бог весть в какие
ранние годы -- еще тогда, когда в сущности никакого былого и не
было. Эта страстная энергия  памяти  не  лишена,  мне  кажется,
патологической  подоплеки -- уж чересчур ярко воспроизводятся в
наполненном солнцем мозгу разноцветные стекла веранды, и  гонг,
зовущий  к  завтраку,  и  то,  что  всегда  тронешь  проходя --
пружинистое круглое место в голубом сукне  карточного  столика,
которое   при   нажатии  большого  пальца  с  приятной  спазмой
мгновенно выгоняет тайный ящичек, где лежат красные  и  зеленые
фишки  и  какой-то ключик, отделенный навеки от всеми забытого,
может быть и тогда уже не существовавшего замка. Полагаю, кроме
того, что моя способность держать при  себе  прошлое  --  черта
наследственная. Она была и у Рукавишниковых и у Набоковых. Было
одно  место  в лесу на одной из старых троп в Батово, и был там
мосток через ручей, и было подгнившее бревно  с  края,  и  была
точка  на  этом бревне, где пятого по старому календарю августа
1883 года вдруг села, раскрыла шелковисто-багряные с павлиньими
глазками крылья и была поймана  ловким  немцем-гувернером  этих
предыдущих    набоковских    мальчиков    исключительно   редко
попадавшаяся в  наших  краях  ванесса.  Отец  мой  как-то  даже
горячился,  когда  мы с ним задерживались на этом мостике, и он
перебирал и разыгрывал всю сцену сначала,  как  бабочка  сидела
дыша,  как ни он, ни братья не решались ударить рампеткой и как
в напряженной тишине немец ощупью выбирал у него из рук  сачок,
не сводя глаз с благородного насекомого.
     На  адриатической вилле, которую летом 1904 года мы делили
с Петерсонами (я узнаю ее до сих пор по большой белой башне  на
видовых  открытках Аббации), предаваясь мечтам во время сиесты,
при  спущенных  шторах,  в  детской  моей  постели,  я   бывало
поворачивался  на живот,--и старательно, любовно, безнадежно, с
художественным совершенством в подробностях (трудно совместимым
с нелепо малым числом сознательных лет),  пятилетний  изгнанник
чертил  пальцем  на подушке дорогу вдоль высокого парка, лужу с
сережками и мертвым жуком, зеленые столбы и навес подъезда, все
ступени его и  непременно  почему-то  блестящую  между  колеями
драгоценную  конскую подкову вроде той, что посчастливилось мне
раз найти--и при этом у меня разрывалась  душа,  как  и  сейчас
разрывается.  Объясните-ка,  вы,  нынешние  шуты-психологи, эту
пронзительную репетицию ностальгии!
     А  вот  еще  помню.  Мне  лет  восемь.  Василий   Иванович
поднимает   с   кушетки   в  нашей  классной  книжку  из  серии
Bibliothиque Rosй. Вдруг, блаженно застонав, он находит  в  ней
любимое  им  в  детстве  место:  "Sophie  n'йtait pas jolie..."
("Соня не была хороша собой..." (франц.)); и через сорок
лет я  совершенно  так  же  застонал,  когда  в  чужой  детской
случайно набрел на ту же книжку о мальчиках и девочках, которые
сто  лет  тому  назад  жили во Франции тою стилизованной vie de
chвteau (Усадебная жизнь (франц.)), на которую  M-me  de
Sйgur,  nйe  Rastopchine  (Мадам  де  Сегюр,  рожд.  Растопчина
(франц.)) добросовестно  перекладывала  свое  детство  в
России,--   почему   и  налаживалась,  несмотря  на  вульгарную
сентиментальность всех этих  "Les  Malheurs  de  Sophie",  "Les
Petites  Filles  Modиles",  "Les  Vacances"  ("Сонины проказы".
"Примерные девочки", "Каникулы" (франц)),  тонкая
связь  с  русским  усадебным  бытом.  Но  мое положение сложнее
дядиного, ибо когда читаю опять, как Софи остригла себе  брови,
Предыдущая страница Следующая страница
1 2 3 4 5 6 7  8 9 10 11 12 13 14 ... 35
Ваша оценка:
Комментарий:
  Подпись:
(Чтобы комментарии всегда подписывались Вашим именем, можете зарегистрироваться в Клубе читателей)
  Сайт:
 

Реклама