звездным узором, тринадцать двоюродных братьев (с большинством
из которых я был в разное время дружен) и шесть двоюродных
сестер (в большинство из которых я был явно или тайно влюблен).
С некоторыми из этих семейств, по взаимной ли симпатии или по
соседству земель, мы виделись значительно чаще, чем с другими.
Пикники, спектакли, бурные игры, наш таинственный вырский парк,
прелестное бабушкино Батово, великолепные витгенштейновские
имения--Дружноселье за Сиверской и Каменка в Подольской
губернии -- все это осталось идиллически гравюрным фоном в
памяти, находящей теперь схожий рисунок только в совсем старой
русской литературе.
4
Со стороны матери у меня был всего один близкий
родственник -- ее единственный оставшийся в живых брат Василий
Иванович Рукавишников; был он дипломат, как и его свояк
Константин Дмитриевич Набоков, которого я упомянул выше и
теперь хочу подробнее воскресить в мыслях,--до вызова более
живого, но в грустном и тайном смысле одностихийного, образа
Василья Ивановича.
Константин Дмитриевич был худощавый, чопорный, с
тревожными глазами, довольно меланхоличный холостяк, живший на
клубной квартире в Лондоне, среди фотографий каких-то молодых
английских офицеров, и не очень счастливо воевавший с
соперником по посольскому первенству Саблиным. Ответив как-то
"Нет, спасибо, мне тут рядом", а в другом случае изменив планы
и возвратив билет, он дважды в жизни избег
необыкновенной смерти: первый раз, в Москве, когда его
предложил подвезти вел. кн. Сергей Александрович, обреченный
через минуту встретиться с Каляевым; другой раз, когда он
собрался было плыть в Америку на "Титанике", обреченном
встретиться с айсбергом. Умер он в двадцатых годах от сквозняка
в продувном лондонском гошпитале, где поправлялся после легкой
операции. Он опубликовал довольно любопытные "Злоключения
Дипломата" и перевел на английский язык "Бориса Годунова".
Однажды, в 1940 году, в Нью-Йорке, где сразу по прибытии в
Америку мне посчастливилось окунуться в сущий рай научных
исследований, я спустился по лифту с пятого этажа Американского
Музея Естествоведения, где проводил целые дни в
энтомологической лаборатории, и вдруг -- с мыслью, что может
быть я переутомил мозг -- увидел свою фамилию, выведенную
большими золотыми русскими литерами на фресковой стене в
вестибюльном зале. При более внимательном рассмотрении фамилия
приложилась к изображению Константина Дмитриевича: молодой,
прикрашенный, с эспаньолкой, он участвует, вместе с Витте,
Коростовцом и японскими делегатами, в подписании Портсмутского
мира под благодушной эгидой Теодора Рузвельта -- в память
которого и построен музей. Но вот Василий Иванович Рукавишников
нигде не изображен, и тут наступает его очередь быть
обрисованным хотя бы моими цветными чернилами.
Его александровских времен усадьба, белая,
симметричнокрылая, с колоннами и по фасаду и по антифронтону,
высилась среди лип и дубов на крутом муравчатом холму за рекой
Оредежь, против нашей Выры. В раннем детстве дядя Вася и все,
что принадлежало ему, множество фарфоровых пятнистых кошек в
зеркальном предзальнике его дома, его перстни и запонки,
невероятные фиолетовые гвоздики в его оранжерее, урны в
романтическом парке, целая роща черешен, застекленная в защиту
от климата петербургской губернии, и самая тень его, которую,
применяя секретный, будто бы египетский, фокус, он умел
заставлять извиваться на песке без малейшего движения со
стороны собственной фигуры,--все это казалось мне причастным не
к взрослому миру, а к миру моих заводных поездов, клоунов,
книжек с картинками, всяких детских одушевленных вещиц, и такое
бывало чувство, как когда в нарядном заграничном городе, под
лучистым от уличных огней дождем, вдруг набредешь, ребенком, в
коричневых лайковых перчатках, на совершенно сказочный магазин
игрушек или бабочек, Наезжал он в Россию только летом, да и то
не всякий год, и тогда поднимался фантастических цветов флаг на
его доме, и почти каждый день, возвращаясь с прогулки, я мог
видеть, как его коляска прокатывает через мост на нашу сторону
и летит вдоль ельника парка. За завтраком у нас всегда бывало
много народу, потом все это переходило в гостиную или на
веранду, а он, задержавшись в опустевшей солнечной столовой,
садился на венский стул, стоявший на своем решетчатом
отражении, брал меня на колени и со всякими смешными словечками
ласкал милого ребенка, и почему-тоя бывал рад, когда отец
издали звал: "Вася, on vous attend" (Вас ждут (франц.)
),--и тут же слуги с наглыми лицами убирали со стола, и
страдая, Елена Борисовна норовила из-под них вытащить, чтобы
унести и спрятать, пол-яблока. булочку, одинокую в луже
редиску. Как-то, после перерыва в полтора года, я с братом и
гувернером поехал встречать его на станцию. Мне должно быть шел
одиннадцатый год, и вот вздохнули и стали длинные карие вагоны
Норд-Экспресса, который дядя подкупал, чтобы тот останавливался
на дачной станции, и страшно быстро из багажного выносилось
множество его сундуков,-- и вот он сам сошел по приставленным
ковровым ступенькам, и, мельком взглянув на меня, проговорил
"Que vous кtes devenu jaune et laid, mon pauvre garзon" (как ты
пожелтел, как подурнел, бедняга). В день же пятнадцатых моих
именин он отвел меня в сторону и довольно хмуро, на своем
порывистом, точном, старомодном французском языке, объявил меня
своим наследником. Он добавил, что сожжет усадьбу дотла, ежели
немцы--это было в 1914 г.--когда-либо дойдут до наших мест. "А
теперь,--сказал он,--можешь идти, аудиенция кончена, je n'ai
plus rien а vous dire" (Мне больше нечего вам сказать
(франц.)).
Вижу, как на картине, его небольшую, тонкую, аккуратную
фигуру, смугловатое лицо, серо-зеленые со ржавой искрой глаза,
темные пышные усы, темный бобрик; вижу и очень подвижное между
крахмальными отворотцами адамово яблоко, и змееобразное, с
опалом, кольцо вокруг узла светлого галстука. Опалы носил он и
на пальцах, а вокруг черно-волосатой кисти -- золотую цепочку.
В петлице бледно-сизого, или еще какого-нибудь нежного оттенка,
пиджака почти всегда была гвоздика, которую он бывало быстро
нюхал -- движением птицы, вздумавшей вдруг обшарить клювом
плечевой пух. Как я уже говорил, он появлялся у нас в деревне
только летом (помню не больше двух-трех заграничных с ним
встреч), и сквозь этот-то жаркий перелив в дорогом камне
минувшего времени мне теперь и представляется он -- вот
опустился на ступень веранды для еще одного снимка (как любили
сниматься тогда, как пытались задержать уходящее!) и сидит с
тенью лавров на белой фланели штанов, с руками, сложенными на
набалдашнике трости, с солнцем на выпуклом, веснушчатом лбу в
ореоле далеко назад сдвинутого канотье.
Осенью он. возвращался за границу, в Рим, Париж, Биарриц,
Лондон, Нью-Йорк; в свои южные именья-- итальянскую виллу,
пиренейский замок около Раи; и была знаменитая в летописях
моего детства поездка его в Египет, откуда он мне ежедневно
посылал глянцевитые открытки с большеногими фараонами, сидящими
рядком, и вечерними отражениями силуэтных пальм в розовом Ниле,
через который резко и неопрятно шел его странно-некрасивый весь
в углах, дикий, вопящий, какой-то, т, е. совсем
непохожий на него самого, почерк. И опять в июне, на
восхитительном севере, когда весело цвела имени безумного
Батюшкова млечная черемуха, и солнце припекало после очередного
ливня, крупные, иссиня-черные с белой перевязью бабочки
(восточный подвид тополевой нимфы) низко плавали кругами над
лакомой грязью дороги, с которой их спугивала его мчавшаяся к
нам коляска, С обещанием дивного подарка в голосе, жеманно
переступая маленькими своими ножками в белых башмаках на
высоких каблуках, он подводил меня к ближайшей липке и, изящно
сорвав листок, протягивал его со словами: "Pour mon neveu, ia
chose la plus belle au monde --une feuille verte" (
"Моему племяннику--самая прекрасная вещь в мире--зеленый
листок" (франц) ). Или же из Нью-Йорка он мне привозил
собранные в книжки цветные серии--смешные приключения Buster
Brown'a, теперь забытого мальчика в красноватом костюме с
большим отложным воротником и черным бантом; если очень близко
посмотреть, можно было различить совершенно отдельные малиновые
точки, из которых составлялся цвет его блузы. Каждое
приключение кончалось для маленького Брауна феноменальной
поркой, причем его мать, дама с осиной талией и тяжелой рукой,
брала что попало--туфлю, щетку для волос, разламывающийся от
ударов зонтик, даже дубинку услужливого полисмена,-- и какие
тучи пыли выколачивала она из жертвы, ничком перекинутой через
ее колени! Так как меня в жизни никто никогда не шлепал, эти
истязания казались мне диковинной, экзотической, но довольно
однообразной пыткой--менее интересной, чем, скажем, закапывание
врага с выразительными глазами по самую шею в песок кактусовой
пустыни, как было показано на заглавном офорте одного из
лондонских изданий Майн-Рида.
5
Василий Иванович вел праздную и беспокойную жизнь.
Дипломатические занятия его, главным образом при нашем
посольстве в Риме, были довольно туманного свойства. Он
говорил, впрочем, что мастер разгадывать шифры на пяти языках.
Однажды мы его подвергли испытанию, и, в самом деле, он очень
быстро обратил "5.13 24.11 13.16 9.13.5 5.13 24.11" в начальные
слова известного монолога Гамлета. В розовом фраке, верхом на
взмывающей через преграды громадной гнедой кобыле, он
участвовал в лисьих охотах в Италии, в Англии. Закутанный в
меха он однажды попытался проехать на автомобиле из Петербурга
в По, но завяз в Польше. В черном плаще (спешил на бал) он
летел на фанерно-проволочном аэроплане и едва не погиб, когда
аппарат разбился о Бискайские скалы (я все интересовался, как
реагировал, очнувшись, несчастный летчик, сдававший машину. "Il
sanglotait" ( "Он рыдал" (франц.)),--подумавши, ответил
дядя). Он писал романсы-- меланхолически-журчащую музыку и
французские стихи, причем хладнокровно игнорировал все правила
насчет учета немого "е". Он был игрок и исключительно хорошо
блефовал в покере.
Его изъяны и странности раздражали моего полнокровного и
прямолинейного отца, который был очень сердит, например, когда
узнал, что в каком-то иностранном притоне, где молодого Г.,
неопытного и небогатого приятеля Ва-силья Ивановича, обыграл
шулер, Василий Иванович, знавший толк в фокусах, сел с шулером
играть и преспокойно передернул, чтобы выручить приятеля.
Страдая нервным заиканьем на губных звуках, он не задумался
переименовать своего кучера Петра в Льва--и мой отец обозвал
его крепостником. По-русски Василий Иванович выражался с
нарочитым трудом, предпочитая для разговора замысловатую смесь
французского, английского и итальянского. Всякий его переход на
русский служил средством к издевательству, заключавшемуся в
том, чтобы исковеркать или некстати употребить простонародный
оборот, прибаутку, красное словцо. Помню, как за столом,
подытоживая всяческие свои горести -- замучила сенная
лихорадка, улетел один из павлинов, пропала любимая борзая,--
он вздыхал и говорил: "Je suis comme une (Я как
(франц.)) былинка в поле!" --с таким видом, точно и
впрямь могла такая поговорка существовать.
Он уверял, что у него неизлечимая болезнь сердца, и что
