мое странное появление. Собаки, которые по словам мистера Хаггеруэллса,
чувствуют, возможно, то, что недоступно чувствам человека.
Осторожно пробравшись среди безмятежно дремавшей живности, я вышел из
хлева, от всей души надеясь, что собаки уже устали - мне совсем не
улыбалось начинать путешествие с хозяйских колотушек. Наставления Барбары
оказались не к месту; можно было подумать, она или Эйс научились затыкать
собакам их чертовы глотки. Но вряд ли это можно сделать, не нарушая
правила ни на что не воздействовать.
Едва я вышел на знакомую хановерскую дорогу, все колебания мои и все
страхи улетучились разом; радостное возбуждение овладело мною. Чудесным
образом я перенесся в 1863 год; полдня и каких-нибудь тридцать миль
отделяли меня от геттисбергской битвы. Рай для историка; но мне повезло
попасть в него безо всяких неприятных ощущений, связанных с необходимостью
предварительно умереть. Я шел быстро, благодаря судьбу за то, что долгие
пешие переходы давно уже были мне не в диковинку; пройти тридцать миль за
девять-десять часов - совсем не геркулесов подвиг. Собачья суматоха
осталась далеко позади, лая я уже не слышал, и с удовольствием вдыхал
ночной воздух.
Я заранее решил, что не стану и пробовать "зайцем" проехаться по
железке - даже если поезда ходят. Свернув с хановерской дороги на другую,
ведущую прямо на Геттисберг, я понимал, что долго идти по ней у меня не
получится. Ее заполняли часть конфедератской дивизии Эрли (*39),
выдвигавшиеся от недавно занятого ими Йорка; повсюду были кавалеристы
Стюарта; и на дороге, и близ нее то и дело завязывались мимолетные стычки
- войска Союза, как регулярные, так и ополченцы, вызванные на помощь
губернатором Кертэном (*40), были и позади, и впереди. В относительном
порядке они отходили к Монокэйси и Сэметэри-Риджу.
Уйдя с дороги, я вряд ли пошел бы медленнее - я знал здесь каждый
проселок, каждую тропинку, и не только те, что будут в мое время, но и те,
что были теперь. Я собирался еще основательнее воспользоваться своим
знанием местности на обратном пути, ведь четвертого июля дорога, по
которой я шел, да и все другие, будут переполнены разбитыми, бросающими
снаряжение и раненых войсками северян, лихорадочно пытающимися
восстановить боевые порядки под непрестанными атаками кавалерии Стюарта,
под давлением победоносных колонн Хилла (*41), Лонгстрита (*42) и Юэлла.
Именно поэтому я отвел себе на путь от Геттисберга куда больше времени,
чем на путь к нему.
Пройдя несколько миль, я увидел первого солдата - вернее, жалкое
подобие солдата, изможденную тень в лохмотьях; разувшись, он сидел на
обочине и массировал себе ноги. По его фуражке я решил, что он -
северянин, хотя уверенно сказать было нельзя, во многих частях южан тоже
были приняты такие фуражки. Я тихонько спустился с дороги в поле и обошел
сидящего стороной. Он не обернулся.
Светало. Я, по моим прикидкам, отмахал уже полдороги, и, если не
считать того солдата, могло показаться, что буколическая страна, по
которой я совершаю свою ночную прогулку, наслаждается миром, безмятежно
досматривая сны. Я устал, но не слишком, и знал, что благодаря понятной
взвинченности и радостному возбуждению смогу идти еще долго, хотя бы
мускулы мои и начали протестовать. Теперь двигаться следовало осторожнее -
пехота конфедератов должна была быть уже совсем рядом, - но все равно я
надеялся поспеть в Геттисберг к шести или к семи.
Стук копыт донесся сзади; я буквально слетел с пыльной дороги и
окаменел, затаившись. Небольшой отряд дочерна загорелых всадников в серых
мундирах бешеным галопом пронесся мимо с ликующими криками. Облако песка и
пыли вздымалось за кавалеристами; в лицо, в глаза мне ударили песчинки.
Пришла пора двигаться исключительно окольными путями.
К подобному решению пришел не я один, проселки были полны народу.
Хотя я помнил маршруты движения всех дивизий и большинства полков и
неплохо представлял себе сумбурные перемещения гражданского населения,
выглядело все это сущей неразберихой. Фермеры, торговцы и рабочие прямо в
своих спецовках, кто на лошади, кто "на своих двоих" двигались на восток;
другие, с виду совсем такие же, с той же настойчивостью тянулись на запад.
Мимо катили кареты и повозки с женщинами, с детьми, одни побыстрее, другие
помедленнее - и тоже в обоих направлениях. Взводы и роты одетых в голубое
бойцов двигались и по дорогам, и прямо через поля, безжалостно вытаптывая
посевы; месиво звуков - пение, ругань, болтовня - маревом висело над ними.
Держась на безопасном расстоянии, другие воины, в сером - только цвет их и
отличал - шагали в том же направлении. Я решил, что никто не обратит на
меня внимания в этой толчее.
Не так-то легко историку, всегда удаленному от исследуемых событий на
десять, или пятьдесят, или пятьсот лет, вдруг забыть на время свои теории,
забыть об общих тенденциях и движущих силах, забыть все свои подспорья
типа статистики, схем, карт, подробных планов и диаграмм, где массовые
передвижения мужчин, женщин, детей выглядят всего лишь стрелками, а боевые
соединения - вся эта уйма людей, то трусов, то героев - превращаются в
маленькие аккуратные прямоугольнички. Не так-то легко видеть, _ч_т_о
стоит за источниками, и сознавать: официальные документы, рапорты, письма,
дневники пишутся людьми, которые в основном-то заняты тем, что спят, едят,
зевают, ходят в туалет, выдавливают угри, похотливо потеют, глазеют в окна
или болтают ни о чем, зато с кем попало. Мы слишком ослеплены понятыми
нами закономерностями - или мы только думаем, будто они поняты нами -
чтобы помнить: для непосредственных участников событий история есть не
более чем суматошная вереница случайностей, явно не имеющих ни малейшего
смысла, вызываемых поступками людей, интересы которых мелки и никак не
касаются тех, кто ощущает на себе последствия. Историк почти всегда видит
перст судьбы. Участник - почти никогда; а если видит, то почти всегда -
ошибочно.
Поэтому оказавшись вдруг в эпицентре кризиса, телом будучи внутри
событий, я душою - вне, я испытывал шок за шоком, и их нечем было
смягчить. Отставшие от своих частей солдаты, беженцы, деревенские
мальчишки, покрикивающие на лошадей, джентльмены в цилиндрах, костерящие
возниц, и возницы, огрызающиеся на джентльменов, грабители, сводники,
профессиональные игроки, проститутки, сестры милосердия, газетчики - все
они были именно такими, какими выглядели: беспредельно важными для самих
себя и совершенно неважными для остальных. И в то же время это были
параграфы, страницы, главы и целые тома моей истории.
Уверен, что, если не букве, то духу предупреждения Барбары я следовал
вполне; никто из сотен проходивших мимо меня людей, и никто из сотен
людей, мимо которых проходил я, не обращал на меня ни малейшего внимания -
разве лишь взглядывали иногда с мимолетным любопытством. Мне же
приходилось постоянно подавлять искушение всматриваться в каждое, каждое
лицо в бессмысленных потугах угадать, счастье или несчастье принесут тому
или иному человеку решительные события трех надвигающихся дней.
Ближе к городу давка и толчея стали еще ужаснее; конные подразделения
разведчиков Юэлла, прикрывавшие левый фланг конфедератов на йоркской
дороге, торчали впереди, как пробка в бутылке. Поскольку, в отличие от
всех остальных, я это знал, то круто взял к югу и вернулся на хановерскую
дорогу, по которой некоторое время шел вначале, сразу после полуночи; я
прошел мост через Рок-Крик и, уже довольно усталый, добрел наконец до
Геттисберга.
Двухэтажные кирпичные дома, многие - с мансардами, безмятежно
подставляли жаркому июльскому солнцу свои красные, крытые шифером крыши.
Бесшабашный петух поклевывал лошадиный навоз прямо посреди улицы, не
обращая никакого внимания на окружавшие его полчища солдат, каждый из
которых мог оказаться не прочь полакомиться жареной курятиной. Рядовые в
черных шапках потомакской армии, кавалеристы с широкими желтыми лампасами
и артиллеристы с красными - все были преисполнены чувства собственного
достоинства, все пыжились, как могли. Лейтенанты, манерно придерживающие
рукояти сабель, капитаны, праздно прячущие руки под расстегнутыми
кителями, полковники, величаво курящие сигареты, бродили по улице взад и
вперед, входили в дома, в магазины, выходили из них - и все это с видом,
будто вот сейчас они совершают нечто такое, что решительно повлияет на ход
войны. По временам сквозь толпу проезжал на лошади какой-нибудь генерал,
неторопливый и глубокомысленный, явно изнемогающий под бременем своего
сана. Солдаты сплевывали, подмигивали пробегающим мимо женщинам, понуро
сидели на ступеньках крылечек или браво маршировали навстречу судьбе. На
флагштоке над зданием суда тряпкой висел в знойном воздухе флаг; похоже,
он и сам не был уверен в своей нужности. То и дело раздавались
беспорядочные звуки, напоминавшие отдаленный гром.
Изображая из себя этакого бравого пехотинца - они себя чувствовали
здесь, как рыба в воде, - я нашел незанятое крыльцо и уселся на ступени,
кинув любопытный взгляд на дом. Здесь вполне мог жить кто-то, чьи письма
или дневники мне доводилось читать. Достав из кармана сушеное мясо, я с
трудом сжевал его, ни на миг не отвлекаясь от окружавшего меня
удивительного мира. Лишь я один знал, каким отчаянием, какой
безнадежностью вскоре наполнятся для всех этих солдат кровавое сегодня и
завтра. Я один знал, как попадут они в западню третьего июля, как будут
разбиты наголову; и как начнется затем последний этап войны. Вот этот
майор, думал я, так гордящийся сейчас своими только что выслуженными
золотыми дубовыми листочками, возможно, лишится руки или ноги, тщетно
защищая Калпс-Хилл, а этот сержант, возможно, еще до захода солнца упадет
где-нибудь под яблоней с превращенным в кровавое месиво лицом.
Оставались считанные часы до того момента, когда все эти люди, бросив
казавшиеся столь надежным укрытием городские дома, двинутся к линии
холмов, где их ждут поражение и смерть. Мне больше нечего было делать в
Геттисберге - хотя я и готов был провести здесь много дней, впитывая
цвета, запахи... Я и так уже долго искушал судьбу, легкомысленно
рассевшись посреди города. В любой момент со мной могли заговорить -
попросить прикурить или спросить дорогу, - и первое же невпопад сказанное
слово, первое же действие, странное с теперешней точки зрения, вызвали бы
нарастающую волну изменений, которая непредсказуемо перекроила бы будущее.
Я уже достаточно наделал глупостей; пора мне было двигаться на свой
наблюдательный пункт, который я заранее определил для себя так, чтобы я
видел все, а меня - никто.
Я встал, потянулся; тело отказывалось повиноваться. Но еще пара миль
- и мне уже не будет грозить случайная встреча с чересчур приветливым или
чересчур любопытным военным или гражданским. Я огляделся напоследок,
пытаясь запечатлеть в памяти каждую деталь, и двинулся на юг, к
эммитсбергской дороге.
Я шел не наобум. Я знал, где и когда последует решающий ход, который
предопределит судьбу сражения. Пока тысячи солдат будут сражаться и
умирать по всей долине, конфедераты выдвинут свежий отряд, и он, незаметно
и беспрепятственно овладев позицией, господствующей над остальными,
выиграет битву - и войну - для Юга. Знать это, знать единственным из всех,
было невыносимо. С тяжелым сердцем я шагал к одинокой ферме, окруженной
полями пшеницы и персиковым садом.
20. ДАРЮ ВАМ ПРАЗДНИК
