сказала миссис Смит?
- Я не знаком с этой дамой. Откуда мне знать?
- Зато я знаю - и я с ней согласна. Тебе понравилось бы, если б у
меня ходил в приятелях голый людоед с кольцом в носу?
- Но у Энфандена нет кольца в носу, и ты сама видела, что он вполне
одет. Возможно, он тайком и ест миссионеров, но это не может оскорблять
миссис Смит, ибо выглядит он вполне пристойно.
- Я говорю серьезно, Ходж.
- Я тоже. Энфанден - мой единственный друг.
- Может, ты и выше приличий и правил хорошего тона, но я - нет. Если
ты еще хоть раз покажешься с ним на людях, сюда можешь больше не
приходить. Я не стану общаться с тобой.
- Но, Тирза... - беспомощно начал я, ошеломленный полной
невозможностью отыскать какой-то компромисс с ее несообразной позицией. -
Тирза, но...
- Нет, - твердо сказала она, - тебе пора взрослеть, Ходж, и кончать с
этими детскими фортелями. Единственный друг, подумать только! Да ведь если
б он сейчас тут появился, ты бы, наверное, заговорил с ним!
- Ну, естественно. Не думаешь же ты, что я...
- Думаю. Именно это я и думаю. Что ты должен вести себя, как
воспитанный человек.
Я не сердился на нее. Я не мог сердиться на нее!
- Если таково воспитание, думаю, мне лучше остаться диким.
- Ты хочешь сказать, - в ее голосе сквозило удивление, - нет, ты
действительно хочешь сказать, что и впредь собираешься вести себя подобным
образом?
Должно быть дедушка Бэкмэйкер был упрямый человек; тому порукой то,
что, по словам матери, от Ходжинсов во мне ничего нет.
- Тирза, что ты подумаешь обо мне, если я откажусь от своего
единственного по-настоящему доброго и понимающего друга - за всю жизнь
единственного! - только потому, что у миссис Смит представления о
приличиях расходятся с моими?
- Я подумаю, что ты наконец начал что-то понимать.
- Прости, Тирза.
- Знаешь, Ходж, я предполагала, что так получится. Что ж, значит мы
больше не увидимся.
- Если ты только выслушаешь меня...
- То, думаешь, стану таким же придурком, как ты? Не хочу быть ни
придурком, ни мученицей. Не собираюсь изменять мир. Я нормальная.
- Тирза...
- Прощай, Ходж.
И пошла прочь.
Нелепо, но мне казалось, если позвать ее - она вернется. Или хотя бы
остановится, выслушает. Я не позвал. Энфанден прав, все дело во мне. Есть
вещи, от которых я не могу отказаться.
Этого героизма мне хватило минут на пятнадцать. Потом я понесся через
парк, через улицу - к дому Смитов. На верхних этажах горел свет, но на
цокольном, как всегда, было темно. Я не решился стучать или звонить; ее
запрет я помнил крепко. В душе был сумбур; я ходил и ходил взад-вперед по
выложенному плитками тротуару, покуда патрульный не начал с подозрением
посматривать на меня. Я малодушно ретировался.
Не дожидаясь дня, я принялся писать ей длинное, бессвязное письмо,
умоляя позволить мне поговорить с нею, всего лишь поговорить - час, десять
минут, минуту. Я обещал законтрактоваться, эмигрировать, разбогатеть
каким-то чудом - только бы она выслушала меня. Я вспоминал наши лучшие
мгновения, я уверял, что люблю ее, что умру без нее. Исписав этими
сантиментами несколько страниц, я начал сначала и написал то же самое.
Светало, когда я отправил письмо пневматической почтой.
Усталый и измученный, я был Тиссу в тот день плохим помощником. Даст
ли она телеграмму? Или отправит письмо, как я - тогда оно поступит не
раньше вечера. Или она зайдет в магазин?
Назавтра я послал еще два письма и пришел вечером на Площадь Бассейна
в идиотской надежде найти ее, где находил всегда. Потом я буравил дом
Смитов взглядом, будто хотел гипнозом заставить ее выйти. На третий день
мои письма вернулись нераспечатанными.
Существует расхожее мнение, что в юности люди быстро забывают свои
печали. И правда, уже через несколько недель боль моя притупилась, а еще
через несколько - мое сердце вновь принадлежало лишь мне. Но то были
долгие недели.
С Энфанденом мы больше не говорили о Тирзе. Должно быть он
почувствовал, что она оставила меня, а возможно, догадался даже, что это
как-то связано с ним - но он был достаточно тактичен и не упоминал о ней;
и я не упоминал. Мне было слишком тяжело.
Не знаю, стал ли я и впрямь взрослее после этой истории, или, испытав
и горе, и гнев, я попытался больше не поддаваться легкомысленным
увлечениям и оградить себя от новых страданий чем-то по-настоящему для
себя интересным - так или иначе, есть тут связь или нет, но именно с этого
момента я решил сосредоточить свое книгоглотание на работах по истории. С
некоторой робостью я сказал об этом Энфандену.
- История? Ну, конечно, Ходж. Благородное занятие. Только вот что это
такое - история? Как ее пишут? Как ее читают? Это - бесстрастная хроника
событий, доподлинно установленных и последовательно изложенных в полном
соответствии с их сравнительной важностью? Но разве такое возможно? Или
это превращение обыденного в прославленное? Или хитроумное передергивание,
которое вдруг дает более точную картину, нежели аккуратное копирование?
- Мне кажется, что факты первичны, а интерпретации возникают позднее,
- ответил я. - Только после того, как мы смогли обнаружить факт, мы можем
сформулировать свое мнение о нем.
- Возможно, возможно. Но возьмем, к примеру, факт, который для меня
является главным фактом всей истории, - он указал на распятие. - Для меня,
как для католика, этот факт ясен: я верую в то, что гласят Евангелия. Сын
Человеческий умер на кресте ради моего спасения. А каковы были факты для
тогдашнего римского чиновника? Никому не известный проповедник из
захолустья поставил под угрозу стабильность в провинции, где и без того
непросто, и был незамедлительно казнен в назидание другим официально
принятым в Римской империи способом. А для наших современников здесь?
Такого человека вообще не было. Вы думаете, эти факты исключают друг
друга? Но вы ведь знаете, нет двух людей, которые один и тот же предмет
видели бы одинаково; очень многие честные свидетели противоречат друг
другу. Даже Евангелия приходится согласовывать.
- По-вашему выходит, истина относительна.
- Будто бы? Значит, мне нужно точнее выражаться. Или точнее думать. Я
ведь не хотел сказать ничего подобного. Истина абсолютна, во веки веков.
Но один человек не может охватить ее всю, целиком; при всем желании он в
состоянии увидеть лишь один какой-то ее аспект. Поэтому я говорю вам,
Ходж: сомневайтесь. Всегда сомневайтесь.
- Всегда? - Мне показалось, это предостережение не очень-то
согласуется с только что провозглашенным им символом веры. Он понял сразу.
- Для верующего сомнение насущно необходимо. Как иначе он сможет
отличить ложных богов от истинных? Только сомневаясь и в тех, и в других.
Одна из наиболее распространенных поговорок гласит: не верь глазам своим.
Почему вы должны верить своим глазам? Глаза даны вам, чтобы видеть ими, а
не чтобы верить им. Верьте своему разуму, своей интуиции, своему здравому
смыслу, своим чувствам, если угодно - но глазам, не вооруженным всеми
этими интерпретаторами, не верьте. Ваши глаза могут увидеть мираж или
галлюцинацию так же ясно, как и то, что существует на самом деле. Ваши
глаза скажут вам, что не существует ничего, кроме материи...
- Это говорят не только мои глаза, но и мой босс.
- Что такое?!
- При всем своем дружелюбии Энфанден был живым человеком; когда его
прервали на полуслове, это не понравилось ему, как не понравилось бы кому
угодно. Но его раздражение было мимолетным, и через мгновение он уже
внимательно слушал мой рассказ о механистическом мировоззрении Тисса.
- Прости, Господи его душу, - пробормотал он наконец. - Бедняга. Уйти
от веры - и впасть в суеверие, столь жалкое, что ни одному христианину не
под силу даже вообразить... Вы только представьте себе, - он начал
расхаживать по комнате, - время идет по кругу, человек есть автомат, мы
обречены повторять одни и те же действия снова и снова, вечно... Говорю
вам, Ходж, это чудовищно, бедный, бедный.
Я кивнул.
- Да, но где ответ? Бесконечное пространство? Бесконечное время? Они
ужасают почти также, потому что непостижимы и слишком и слишком
величественны.
- Но почему непостижимое и величественное должно ужасать? Разве
ничтожное человеческое понимание есть истина последней инстанции? Хотя
это, конечно, не ответ. Вот ответ: время, пространство, материя - все это
иллюзия. Все - кроме Бога. Нет ничего реального, кроме Него. Мы - Его
каприз, плод Его воображения.
- Так откуда же берется свобода воли?
- Даруется, естественно. Или сверхъестественно. Откуда же еще? Это
величайший дар - и величайшая ответственность.
Не скажу, что его объяснение удовлетворило меня вполне - но по вкусу
оно мне пришлось куда больше, чем разглагольствования Тисса. Время от
времени я возвращался к этой теме, и мысленно, и при следующих встречах,
однако, в конечном счете думаю, по-настоящему я принял лишь совет
сомневаться.
Однако вряд ли я всегда следовал ему так, как хотел Энфанден.
7. ОБ АГЕНТАХ КОНФЕДЕРАЦИИ В 1942 ГОДУ
Может, кто и сообразил бы сразу, что надо обязательно сказать
Энфандену о связи Тисса с ненавидящей и негров, и иностранцев Великой
Армией - но у меня, дурака, которому еще год оставался до совершеннолетия,
котелок варил медленно. Но, в конце концов, сварил. И, раз уж мысль
возникла, неважно с каким опозданием, ее следовало бы немедленно
претворить в дело. Однако для меня здесь возникла дилемма.
Если я расскажу Энфандену о Тиссе, это будет чудовищной
неблагодарностью по отношению к человеку, который вытащил меня из нищеты и
предоставил долгожданную, вожделенную возможность получить истинное
образование. Членство в Великой Армии считалось преступлением и
наказывалось по закону, пусть даже законы соблюдались подчас не слишком-то
строго. Я не мог рассчитывать, что официальное лицо, пользующееся
гостеприимством Соединенных Штатов, станет покрывать преступную
деятельность, совершаемую против принимающей его стороны - особенно если
вспомнить, что, собственно, представляет собою Великая Армия на самом
деле.
Но если я смолчу, то окажусь плохим другом.
Если я скажу, то стану доносчиком; если не скажу - лицемером и много
хуже. То, что ни Тисс, ни Энфанден - правда, по совершенно разным причинам
- не будут осуждать меня, как бы я не поступил, не уменьшало, а скорее
усугубляло мое замешательство. Я все мешкал да мешкал, а это, в сущности,
значило, что я покрываю Тисса; и чувство симпатии к Энфандену только
усиливалось чувством вины перед ним.
Именно в этот критический момент произошел целый ряд событий, еще
глубже втянувших меня в деятельность Великой Армии и окончательно
запутавших мои отношения с Тиссом и Энфанденом. Все началось в тот день,
когда мое внимание привлек нарочитым покашливанием какой-то покупатель.
- Да, сэр. Чем могу служить?
Он был толст и невысок, с явно вставными зубами; волосы его
свешивались на воротник. Однако в целом его внешность не была смешной,
скорее он производил впечатление человека спокойного и властного, и
чрезвычайно уверенного в себе.
- Да, знаете, я ищу... - начал он вдруг буквально впился в меня
взглядом. - Э, да ни тебя ли, малый, я видал с ниггером? Таким здоровенным
черным козлом?
Похоже, два гуляющих вместе человека, слегка отличных друг от друга
