Лошадь, должно быть, настолько вымоталась, что не смогла даже испугаться -
просто встала, как вкопанная, и я услышал брань повалившихся друг на друга
людей в фургоне.
- Нет, не легавые!
- Не скажи!
- И всего за полквартала от...
- Живо, ружья в руки!
- Да не ружья! Навалимся и прорвемся. Пневмашки, если есть у кого. А
так - перья и кулаки. Ну, вперед!
Они стремительно вымахнули наружу мимо меня, и я остался один на
козлах - единственный зритель, но сидящий очень удобно. В нескольких
кварталах отсюда располагался садик, где Тирза обычно поджидала меня.
Странно. Я не мог поверить, что все это происходит в одном их самых тихих
жилых районов Нью-Йорка в 1942 году.
Неровный искусственный свет лишь подчеркивал отчаянный темп стычки;
казалось, изображение прыгает - словно противников охватывают из тьмы
короткие вспышки, и от одной до другой они успевают сделать множество
движений. Все произошло очень быстро. Если за окнами соседних домов или на
окрестных тротуарах и нашлись зрители помимо меня, они наверняка ничего не
успели понять.
Четверо из минибиля сошлись вплотную с пятью из фургона. Казалось,
ставки не совсем равны: нападавшие, скорее всего, прошли специальную
подготовку, которой людям Спровиса не доставало. В последнюю секунду
предводитель нападавших попытался договориться миром.
- Эй, ребята, мы против вас ничего не имеем. Здесь по тысяче долларов
на каждого...
Чей-то кулак хрястнул его по зубам. Свет фонаря упал на его лицо,
когда он откинулся назад - но мне и не нужен был свет; я по голосу узнал
полковника Толлибура.
Агенты Конфедерации были вооружены кастетами и дубинками, а у
полковника оказалась шпага в трости; сверкающий росчерк острия мелькнул во
мраке. Бойцы Великой Армии молниеносно выхватили ножи. Похоже, никто не
собирался пускать в ход пневматические пистолеты или пружинные ружья.
И конфедераты, и бойцы ВА старались не привлекать к стычке внимания
и, насколько возможно, сохранять тишину; никто не кричал от ярости и не
стонал от ран. Но эта глухая ожесточенность делала борьбу еще ужаснее -
ведь противники чувствовали и гнев, и страх, и боль, как все живые люди. Я
слышал звуки ударов, хрипы усилий, сдавленные вскрики, скрежет подошв о
тротуар и глухой, короткий шум падений. Один из защищавшихся упал; потом
упали двое нападавших; а потом уцелевшие двое южан оставили поле боя и
попытались ускользнуть.
Сначала они порывисто кинулись к минибилю, затем, сообразив, что нет
времени заводить двигатель, побежали по улице. Это секундное
замешательство дорого им обошлось. Четверо бойцов Великой Армии окружили
их, и я увидел, что конфедераты подняли руки в традиционном жесте
капитуляции. Ударами ножей их свалили наземь.
Я тихонько сполз с козел и, стараясь держаться в тени, бросился
наутек.
9. БАРБАРА
На последующие несколько дней чтение стало лишь предлогом; открытой
книгой я маскировал желание уединиться. Меня буквально колотило от
пережитого - не столько страха, сколько отвращения. Я рос в грубом мире, и
убийства в Нью-Йорке не были для меня новостью, я видел убитых и прежде -
но теперь впервые столкнулся напрямую с ничем не прикрытой, первобытной
жестокостью. Хотя я был уверен, что останься я в фургоне, Спровис без
колебаний разделался бы со мной как с ненужным свидетелем, о своей
безопасности я не тревожился: с каждым ушедшим днем моя ликвидация
становилась бессмысленней. Но отвращение не уменьшалось.
Оно не было, однако, единственным чувством, под ним пряталось
любопытство. Я гадал и так, и этак о том, что же все-таки стоит за
событиями страшной ночи.
Кое-что случайно слыша, а кое-что намеренно подслушивая, кое-что
вычитывая из газет, размышляя и припоминая, я добрался до подоплеки. Она
была куда масштабнее, нежели наша Астон-плэйс.
Уже много лет мир с ужасом и покорностью судьбе ожидал войны между
двумя сверхдержавами, Германским Союзом и Штатами Конфедерации. Некоторые
считали, что военные действия начнутся на территории Британской империи,
союзницы конфедератов, некоторые - их было больше - ожидали, что по
крайней мере отчасти мировая война будет вестись на территории Соединенных
Штатов. План Великой Армии - во всяком случае, той ее фракции, к которой
принадлежал Тисс - представлял собой заумную, фантастическую попытку
перехитрить историю. Изготовление фальшивых денег входило в этот план - ни
много ни мало, план развязать наконец войну, но так, чтобы начала ее не
Британия, а входившая в один блок с Германским Союзом Испанская империя.
Пустив в оборот колоссальные суммы фальшивых денег через специальных
агентов, действующих под видом агентов Конфедерации, Великая Армия
рассчитывала столкнуть Конфедерацию с Испанией и тем постараться уберечь
нейтралитет Соединенных Штатов. Эту наивную идею могли измыслить, как я
теперь понимаю, лишь люди, совершенно не разбирающиеся в реальных
механизмах мировой политики.
Если и были у меня какие-то иллюзии относительно Великой Армии, тут
им пришел конец. Механизм Тисса, придуманный, возможно, и не специально
для этого, очень помогал, тем не менее, оправдывать действия, подобные
действиям Спровиса. А вот у меня не было столь удобного способа усыплять
совесть. Но даже когда я с тоской размышлял о своей слабости и малодушии,
из-за которых я сделался сообщником подобных людей, в глубине души я
предвкушал освобождение. Я не видел Энфандена с того дня, как он предложил
мне переехать. Через неделю, думал я, я оставлю магазин и переберусь в
предоставленное консулом убежище; и первое, что я сделаю - расскажу.
А затем все рухнуло.
Не знаю, кто был человек, который проник в консульство, и зачем он
это сделал - но его застигли на месте преступления; он стрелял и ранил
Энфандена столь серьезно, что тот не мог говорить несколько недель; а
затем консула отправили домой на Гаити, поправляться или умирать. Он не
сумел связаться со мной, и меня не пустили к нему; полиция с удвоенным
рвением оберегала его от всех - и потому, что он был дипломат, и потому,
что он был негр.
Я не знаю, кто в него стрелял. Вряд ли это был кто-то, связанный с
Великой Армией; я не знаю. Мне неоткуда узнать. Но, может быть, стрелял
Спровис. Или Пондайбл. Коль скоро последним звеном цепочки мог оказаться
я, им и оказался я. Если это манихейство, о котором говорил Энфанден -
ничего не могу поделать. Значит, манихейство.
Сама по себе утрата возможности вырваться из магазина была наименее
значимой среди причин моего тогдашнего отчаяния. Но мне казалось, я
нахожусь в полной власти не оставляющих мне никакого выбора роковых
обстоятельств, в которые Тисс так твердо верил, и которые Энфанден
отрицал. Мне было не избавиться ни от вины, ни от хода жизни, который лишь
усугублял вину. Судьбу я не мог изменить.
Действительно ли мои муки были всего лишь сладострастным
самоистязанием всецело занятого собственной персоной юнца? Знаю только
одно: я надолго - в том смысле, какой слово "долго" имеет для
двадцатилетних - потерял интерес к жизни и даже подумывал о самоубийстве.
Книги я оставил с отвращением - вернее, что еще хуже, с безразличием.
Я продолжал выполнять свои обязанности; естественно, я не могу
припомнить никаких комментариев Тисса по этому поводу. Я не помню ничего,
что отличало бы один день от другого. Разумеется, я ел и спал; несомненно,
бывали часы, когда беспредельное отчаяние до поры ослабевало. Все
подробности этих месяцев просто выветрились у меня из головы.
И ровно так же не могу сказать, когда тоска пошла на спад. Помню,
однажды - день выдался холодный, и лежал снег, такой глубокий, что
минибили не выезжали, да и конка едва двигалась - я увидел куда-то
спешащую девушку: щеки ее раскраснелись, пар от дыхания искрился на
солнце... и взгляд мой не был равнодушным. Вернувшись в магазин, я отыскал
книгу фельдмаршала Лиддел-Харта "Жизнь генерала Пикетта" (*29) и открыл на
той странице, на которой остановился когда-то. Через минуту я полностью
погрузился в чтение.
Парадоксально, но, снова став самим собой, я уже не был прежним
Ходжем Бэкмэйкером. Впервые я решил действовать, претворяя в жизнь свои
желания, а не просто ждать и надеяться, когда события повернутся к
лучшему. Я был полон решимости так или иначе уйти из книжного магазина и
от всех связанных с ним треволнений и бед.
Это решение только укрепилось от внезапного открытия, что здесь мне
больше нечего читать. Книги, которые теперь мне требовались, были редкими
и труднодоступными. Не зная мира науки, я по наивности своей полагал,
будто они ждут меня не дождутся в библиотеке любого колледжа.
К тому же печатное слово как таковое перестало быть для меня
единственной ценностью. Дружба с Энфанденом как нельзя лучше показала мне,
сколь плодотворно бывает непосредственное общение ученика с учителем, и
мне казалось, что связи подобного рода могут со временем превращаться в
творческое взаимодействие двух ученых, бескорыстно стремящихся к знанию.
И еще мне хотелось поработать с оригинальными источниками поры Войны
за Юг - неопубликованными рукописями, дневниками и письмами, завещаниями и
расходными книгами; ведь они могли бы обогатить или даже несколько
изменить наши представления о полузабытых событиях, происходивших, в
общем-то уже давно.
Мои проблемы решались поступлением в колледж - но где он, этот
колледж, без помощи таких людей, как Толлибур или Энфанден? У меня не было
ни единого рекомендательного документа, заслуживавшего хотя бы мимолетного
внимания администраторов. Иммиграционные запреты не допускали в страну
выпускников иностранных университетов, да - но все равно ни один колледж в
Союзе не принял бы молодого самоучку, который ничего не соображал не
только в латинском или, тем более, в греческом, но и в математике, и в
современных языках, да и, собственно говоря, в науках вообще. Очень долго
я обдумывал всевозможные способы действий, замышляя то длительные осады,
то кавалерийские набеги; наконец, скорее в порядке бреда, нежели в
осмысленной надежде, я составил просьбу о зачислении, подробнейшим образом
расхвалив степень подготовки, которую, как мне мнилось, я уже имел, и
щедро расписав широту своих познаний - лишь наивность могла служить мне
оправданием. В заключение я обрисовал замысел своей будущей работы. Со
всей тщательностью, после многократных правок, я отпечатал свое сочинение
типографским способом. Это был, несомненно, глупый жест, но я не имел
доступа к столь дорогостоящему приспособлению, как пишущая машинка, и не
желал сообщать об этом всему свету, написав документ от руки - вот и
решился прибегнуть к тому средству сделать его легкочитаемым, какое было у
меня под руками.
Подобрав один из оттисков, Тисс мельком проглядел его. На лице
отразилось недовольство.
- Очень плохо? - уныло спросил я.
- Надо было посадить на шпоны. Лучше выровнять, разбить на абзацы и
не допускать переносов слов с одной строчки на другую. Набор нельзя делать
механически или думая о чем-то другом - вот почему никто еще не смог
сконструировать реально действующий наборный автомат. Боюсь, приличного
наборщика из тебя никогда не выйдет, Ходжинс.
Его интересовал только набор, не смысл. Впрочем, возможно, он просто
доставил себе маленькое удовольствие, поговорив о любимом деле - ведь,
коль скоро все предопределено, его комментарий был совершенно излишним.
