не слышал, - или пускался в длинные, подкрепленные достижениями
антропометрии и частыми ссылками на Ломброзо и Юнга рассуждения о
неспособности негров к самоуправлению. Я заметил, однако, что он ведет
себя с консулом так же вежливо и честно, как с самыми уважаемыми из
постоянных наших покупателей; а к этому времени я знал Тисса уже
достаточно для того, чтобы объяснить эту обходительность не хитростью
корыстного торговца, а состраданием, подавленным и едва различимым в
лабиринте противоречий его натуры.
Долго я почти не обращал на Энфандена внимания, разве что отмечал
широту его интересов - о ней свидетельствовало разнообразие покупаемых им
книг. Я чувствовал, что он, как и я, застенчив. Он заключил договор, по
которому возвращал большинство купленных книг в качестве кредита за новые.
Если бы он этого не сделал, его библиотека, мне это было ясно, скоро
вытеснила бы его из дому; и так уже книги загромождали все пространство,
не занятое имуществом консульства, да еще в спальне от них была свободна
часть стены, на которой висело большое распятие. В большой
темно-коричневой руке Энфандена какая-нибудь книга, похоже, была всегда -
либо вежливо прикрытая, но заложенная большим пальцем, либо нетерпеливо
распахнутая на первой попавшейся странице.
Высокий, с крупными и резкими чертами лица, Энфанден выделялся в
любой компании. В Соединенных Штатах, где черные до сих пор оставались
самым явным напоминанием о воззвании мистера Линкольна и о военной
катастрофе, он был постоянным объектом приложения усилий проказливых
подростков и взрослых хулиганов. Даже дипломатический иммунитет служил ему
слабой защитой, поскольку не без оснований считалось, что Гаити,
единственная сохранившая независимость американская республика южнее линии
Мэйсона-Диксона, противодействует нашей официальной, хотя и реализуемой от
случая к случаю, политике депортации негров в Африку, поощряя их
переселение на свои берега или, что настораживало еще сильнее, помогая им
бежать к непокоренным индейцам Айдахо или Монтаны.
Сомневаюсь, что мы обменялись с Энфанденом хотя бы сотней слов - за
исключением слов "Доброе утро" или "Спасибо", разумеется - пока я не
увидел в его собрании экземпляр "Осколка" Рэндолфа Буэрна.
- Это не то, что вы думаете, - воскликнул я невольно, - это роман!
Он серьезно посмотрел на меня.
- Вам тоже нравится Буэрн?
- Да, нравится... - ответил я и тут же почувствовал себя
легкомысленным дураком - не только потому, что полез со своими советами,
но, главным образом, из-за несоизмеримости моего "да, нравится" и
писателя, которому было что сказать людям и который подвергся гонениям за
то, что им это говорил. Я помнил также мнение Тисса: "Разве может калека,
вроде Буэрна, сказать что-то дельное нормальным, здоровым людям?"
- Но вы не одобряете художественной литературы, это так? - Энфанден
говорил почти без акцента, но его английский часто переставал быть
разговорным, делаясь чересчур выверенным и напряженным.
Я мельком вспомнил приключенческие повести, которые, затаив дыхание,
проглатывал когда-то.
- Ну... она мне кажется отчасти... пустой тратой времени.
Он кивнул.
- Времени, да... Мы растрачиваем время, или экономим время, или
используем время - можно подумать, будто мы им управляем, а не наоборот.
Да неужели действительно вся художественная литература - это лишь пустая
трата нашего драгоценного достояния? А может быть, вы недооцениваете
пользу выдумки?
- Нет, - ответил я, - но что пользы выдумывать события, которых
никогда не было, и людей, которые никогда не существовали?
- Кто скажет, что было и чего не было? Дело в том, как понимать эти
слова.
- Хорошо, - сказал я, предположим, люди существуют в голове автора, и
события тоже. В чем тут польза выдумки?
- В том же, в чем польза любой выдумки, ответил он. - В ее цели или в
ее использовании. Колесо, крутящееся без толку, не стоит ничего. То же
самое колесо, прилаженное к повозке или ставшее блоком, меняет судьбу рода
людского.
- Нельзя научиться чему-нибудь из сказок, - упрямо стоял я на своем.
Он улыбнулся.
- Может быть, вам просто не попадалось хороших сказок.
Вскоре я стал ощущать с его стороны живое, пронзительное понимание;
подчас казалось, он читает мои мысли. Он терпеливо слушал меня, зеленого
юнца; он высказывал в ответ свои соображения без недомолвок и без
назидательности. Он щедро дарил мне сочувствие и поддержку, которых я не
ожидал - да и не хотел - от Тисса. Ему, не Тирзе, я открывал свои желания
и мечты; он слушал с непритворным вниманием и, похоже, они не казались ему
глупыми и неосуществимыми. Нисколько не желая преуменьшить то, что сделал
для меня Тисс, я могу определенно сказать: не будь Энфандена, я куда
меньше почерпнул бы из тех книг, которые стали доступны мне благодаря
моему хозяину.
Постепенно я все сильнее привязывался к Энфандену; не уверен, был ли
ему, в свою очередь, нужен я, хотя однажды он проговорился в рассеянности:
"Ах, как мы похожи - вы и я. Книги, вечно книги. И читаем-то мы не так,
как здравомыслящие люди, которые хотят вычитать что-нибудь такое, что
поможет им стать богатыми или знаменитыми. Просто потому что интересно. Не
глупцы ли мы? Но это приятная глупость, это невинный порок."
Мне страшно хотелось поговорить с ним о Тирзе. Не только потому, что
для влюбленного к делу и не к делу вставлять в разговор имя любимой
является жизненной необходимостью, но и в смутной надежде, что он сможет
подсказать, как ответить ей на ее отношение ко мне - и на ее вопрос. Я
подбирался к заветной теме самыми различными путями - но всякий раз беседа
катилась дальше, а я так и не решался заговорить о своей законтрактованной
этим миром возлюбленной.
Часто после того, как я приносил в консульство охапку книг и мы с
Энфанденом успевали побеседовать о целой уйме вещей - в отличие от меня он
всегда говорил об интересовавших его вещах без боязни, что кто-то сочтет
его интересы тривиальными - он, прогуливаясь, провожал меня до книжного
магазина, оставив в дверях консульства записку. Но, боюсь, обещание
"Вернусь через десять минут" редко выполнялось; среди книжных полок консул
забывал о времени.
Возможность, представлявшаяся мне такой важной, вдруг возникла, когда
мы беседовали о непротивлении злу; по этому поводу Энфанден мог говорить
очень много. Мы как раз миновали магазин Уонэмэйкера и Стюарта, а консул
как раз с восторгом проанализировал удивительное решение японского сёгуна
полностью упразднить полицию - и тут я почувствовал чей-то пристальный
взгляд.
Минибиль с высокой подвеской, явно сделанный на заказ, медленно катил
по улице. Его блестящая медная отделка, бамперы, похожие на шляпки
огромных гвоздей, изысканной формы отверстия на ступичных ободах, в
которых крепились могучие спицы, лампы в стиле рококо, водостоки и дверные
ручки - все было ослепительным. В минибиле, на откидном сиденье напротив
величественной дамы, была Тирза.
Она уже демонстративно смотрела мимо.
Энфанден остановился - как и я.
- Вам знакомы эти дамы? - негромко спросил он.
- Только девушка. Леди - ее наниматель.
- Я видел ее лицо лишь мельком, но, по-моему, она очень мила.
- Да. О да... - Мне отчаянно хотелось сказать больше; мне хотелось
поблагодарить его за эти слова, будто внешность Тирзы можно было поставить
мне в заслугу; мне хотелось гимны ей петь, и в то же время кричать о ее
жестокости и бессердечии. - О да!
- Я так понимаю, она ваша добрая знакомая?
Я кивнул.
- Очень добрая.
Мы вновь зашагали по улице - молча.
- Это прекрасно, - проговорил он минуту спустя. - Но, я так понимаю,
она не в восторге от ваших перспектив?
- Как вы догадались?
- Догадаться было не трудно. Вас скрыли от хозяйки; богатство
производит на юную леди впечатление; вы - идеалист, и на вас богатство
подобного впечатления не производит.
Наконец ко мне вернулась способность говорить. Я рассказал о ее
контракте, о честолюбивых планах и о том, как все время жду, жду каждую
секунду, что она порвет со мной.
- И с этим я поделать ничего не могу, - горько закончил я.
- Да, это так, Ходж. С этим поделать ничего не можете, потому что...
Вы извините меня, если я буду говорить откровенно? Может быть, даже
жестоко?
- Давайте уж. Тирза... - Каким наслаждением было просто назвать ее
имя! - Тирза часто говорила, какой я непрактичный.
- Я не это имел в виду. Я хотел сказать, что вы ничего не можете с
этим поделать, потому что ничего не хотите с этим делать.
- Как это? Да все, что только...
- Будто бы? Отказались бы от книг, например?
- Это еще зачем? Что это даст?
- Я не говорю, что это надо или что это даст нечто хорошее. Я хочу
только проиллюстрировать тот факт, что юная леди, даже столь
очаровательная и столь значимая для вас, отнюдь не является чем-то
наиболее заманчивым и существенным в вашей жизни. Романтическая любовь -
не более, чем довольно нелепый побочный продукт западноевропейского
феодализма; азиаты и африканцы могут лишь посмеиваться над ним - с
изрядной осторожностью, впрочем. Вы угрюмо качаете головой, вы мне не
верите. Ну и хорошо. По крайней мере, это значит, что больно я вам не
сделал.
- Но и не помогли ни капельки!
- А чего вы ждете от негра с Гаити? Чуда?
- Боюсь, тут только чудо и поможет... Теперь вы скажете, что со
временем это пройдет и что, как бы там ни было, это лишь юношеская дурь.
Он посмотрел на меня с укоризной.
Нет, Ходж. Надеюсь, я никогда не принадлежал и не буду принадлежать к
тем, кто полагает, будто истинные страдания ограничены каким-то возрастом
или каким-то временем. Относительно же того, что это пройдет... В конце
концов, все пройдет, но как бы ни был желанен вечный покой, полагаю, очень
немногие хотели бы раньше времени оставить юдоль скорби.
Позже я пытался сопоставить сказанное Энфанденом с тем, что мог бы
сказать Тисс. Зависит ли спасение наших с Тирзой отношений от меня одного,
или от нас обоих, или от судьбы, или от случайности? Или все
предначертано, и глупо даже думать о борьбе?
Потом я спросил себя, не слишком ли я горд и раним. Я пытался
заставить Тирзу смотреть на мир моими глазами, и потому спорил с нею,
пытался подавить; неужели нельзя, не отказываясь от самого главного в
себе, быть в то же время по отношению к ней более терпимым? Неужели нельзя
излечить ее - пусть не от честолюбия, но хотя бы от презрения ко мне?
Полный решимости, я ушел из магазина сразу после восьми; от
нетерпения я почти бежал и оказался на Площади Бассейна, где мы обычно
встречались, слишком рано - но колокола на соседней церкви едва отзвонили
четверть часа, как раздался голос:
- Ходж...
Она пришла на редкость точно; то был, наверное, добрый знак. Надежда
горела во мне.
- Тирза, я тебя видел сегодня...
- Ну да? А я думала, ты так увлечен беседой со своим черномазым, что
не видишь ничего вокруг.
- Зачем ты так его называешь? Думаешь...
- Ради бога, не надо нотаций. Я назвала его черномазым, потому что
это звучит лучше, чем черножопый.
О моя решимость смотреть на мир глазами любимой, где ты?
- Я называю его мсье Энфанден, потому что его зовут именно так.
- У тебя есть хоть какое-то чувство собственного достоинства? Похоже,
что нет. Странные же у тебя манеры, Ходж! Я еще могу примириться с
подобными выходками, но другие вряд ли их поймут. Как ты думаешь, что
