впечатления о новых и новых удивительных происшествиях уже начали
путаться; я так и не знаю, одна девушка, или несколько подряд, предлагали
мне поразвлечься за какие-то двадцать пять центов. Помню, вербовщики,
совершенно не скрываясь, громко соблазняли меня вступить в Легион
Конфедерации - видно закон наших Штатов им был не писан; а от нищих просто
рябило в глазах.
В конце концов я стал подумывать о том, чтобы спросить, куда идти. Но
я так и не успел сделать этого вовремя. В растерянности я побрел прочь от
ярко освещенных, переполненных людьми улиц с их деревянными и гранитными
тротуарами - и скоро очутился в пустынных, темных закоулках, где дома
стали низкими и угрюмыми, а единственным освещением были мерцание свечи
или желтый колеблющийся свет керосиновой лампы в каком-нибудь далеком
окне.
Весь день меня оглушали стук копыт, грохот железных колес, пыхтенье
минибилей и теперь пустая улица казалась противоестественно тихой. Но
вдруг впереди замаячил еще один прохожий; похоже было, мне наконец крупно
повезло.
- Прости, друг, - сказал я. - Не подскажешь, где тут ближайший
постоялый двор или что-нибудь вроде того. Мне нужно переночевать, но
подешевле.
Я почувствовал, как пристально разглядывает он меня.
- Деревенский, а? Что, денег много?
- Н-ну... не очень... Потому и хочу подешевле.
- О'кей, деревня. Пошли.
- О, не затрудняйтесь провожать меня. Просто скажите, как дойти.
Он хрюкнул.
- Я не затрудняюсь. Совершенно не затрудняюсь.
Мертвой хваткой сжав мне руку повыше локтя, он буквально поволок меня
вперед. Тут уж я встревожился. Однако прежде, чем я попробовал
высвободиться, он пихнул меня в какой-то узкий проход между домами,
различимый потому лишь, что царившая в нем беспросветная была несколько
гуще, чем относительная темнота на улице.
- Погоди... - начал я.
- Вот здесь, деревня. Самый крепкий сон в твоей жизни. И дешево.
Задаром!
Я начал было вырываться, но с изумлением обнаружил, что он уже и не
держит меня. Прежде, чем я успел хоть что-то сообразить, жуткий удар
обрушился мне на голову, и беспросветная тьма переулка сменилась тьмой еще
более беспросветной. Тьмой беспамятства.
3. СОЛДАТ ВЕЛИКОЙ АРМИИ
Меня привела в чувство вонь. Какофония вони, если быть точным. Я
открыл глаза - и тут же зажмурился от нестерпимой боли, которую причинил
им свет; и застонал от столь же нестерпимой боли в черепе. Запахи били в
нос; волей-неволей я узнавал то один, то другой.
Густо воняло смертью и гнилью. Чувствовалось, что рядом отхожее
место. Много отхожих мест. Земля подо мной была пропитана ополосками
бесчисленных стирок, бесконечного мытья посуды. Тошнотворный смрад
отбросов доказывал, что живущие здесь люди никогда не закапывают объедки и
требуху, а просто выкидывают их гнить в переулок. Вдобавок разило смертью
- но не сладковатыми испарениями крови, знакомыми каждому деревенскому
мальчишке, которому хоть раз довелось помочь забить бычка или кабанчика,
нет; зловоние разлагающейся, изъеденной червями плоти ни с чем не
спутаешь. И людьми тоже смердело.
Поверхность, на которой я распластался, больно давила какими-то
торчащими выступами. Пришлось-таки открыть глаза снова. Я принялся
озираться и шарить руками кругом.
Выступы оказались камнями, валявшимися на зловонной земле переулка;
меньше чем в футе от меня обнаружился полуразложившийся труп собаки; чуть
дальше, лежа, блевал и стонал какой-то пьяный. Струя жидкой дряни,
прихотливо извиваясь, прокладывала себе путь среди камней. Ни куртки, ни
рубашки, ни башмаков на мне не было, исчез и узел с книгами. И пробовать
не стоило отыскать в кармане те три доллара. Спасибо хоть грабитель
оставил мне штаны; и жизнь.
Поверх головы пьяного меня философически разглядывал мужчина средних
лет - во всяком случае, для меня, семнадцатилетнего, он был средних лет.
Белесый овальный шрам пересекал его морщинистый лоб; верхняя часть шрама
образовывала нечто вроде вечного пробора в его жиденьких волосах. Нос был
испещрен крохотными красными жилками, глаза - налиты кровью.
- Классно тебя обчистили, а, парень?
Я кивнул - и тут же пожалел об этом. Шевелить головой мне никак не
следовало.
- Это награда за добродетель. Конечно, если предположить, что ты
добродетелен. А я так и предполагаю. Но пришел ты к тому же, к чему и я,
вонючий алкаш. Правда, моя рубашка пока на мне. Заложить ее я не сумел.
Хотя выпить хотелось зверски.
Я тяжело вздохнул.
- Откуда тебя принесло, парень? Что из деревни - вижу, протрезвел.
Какие края ты покинул?
- Уоппингер-Фоллз, близ Поукипси. Зовут меня Ходж Бэкмэйкер.
- Что ж, это по-товарищески, Ходж. Я - Джордж Пондайбл. Не всегда
такой. Сейчас завязываю.
Что он плел - я ничего не понимал. А любая попытка понять только
добавляла головной боли.
- Надо полагать, взяли всё? Нет ни гроша на опохмел?
- Ох, голова, - пробормотал я невпопад.
Пошатываясь, он поднялся. Я с натугой сел, потом осторожно дотронулся
кончиками пальцев до здоровенной шишки над ухом.
- Лучше всего окунуть ее в реку. Кстати, и я еще раз полечу свою.
- Но... разве я могу идти по улице в таком виде?
- Верно, - сказал он. - Вот это верно.
Он наклонился и просунул руку под пьяного - тот лишь невразумительно
заблекотал, - другой рукой стянул с него куртку. Чувствовалась практика -
операция не вызвала со стороны жертвы ни малейшего протеста. Затем
последовал еще более сложный маневр: лежащий был освобожден и от рубашки,
и от башмаков; и, наконец, Пондайбл перебросил все это мне. Добыча
представляла собою отвратительный ком лохмотьев, в которых было бы зазорно
даже разбрызгиватель навоза чинить. Куртка - рваная, засаленная, карманы
висели, как собачьи уши; рубашка - просто замызганные клочья, каким-то
чудом держащиеся вместе; башмаки - давно потерявшие форму ошметки кожи с
дырявыми подошвами.
- Но это же воровство... - вяло запротестовал я.
- Оно самое. Надевай - и валим отсюда.
Путь к реке оказался короток, и пролегал он по улицам, напрочь
лишенным вчерашнего очарования. Многоквартирные дома были покрыты копотью,
между кирпичами - там, где выкрошилась штукатурка - зияли щели. Огромные
куски стен не падали потому лишь, что в них упирались падающие куски
соседних стен. Жалкие обноски на мне куда лучше соответствовали этому
антуражу, чем одежда Пондайбла - хотя в Уоппингер-Фоллз всяк сразу признал
бы в моем спутнике бродягу и босяка.
И Гудзон был загажен; река несла маслянистую пену, какой-то мусор...
Мне не то что больную голову - стыренную рубашку не хотелось в ней мочить.
Но, понукаемый Пондайблом, я спустился к воде по осклизлым камням между
двумя причалами и, наклонившись и отпихнув плавающую пакость, окунулся в
тошнотворную воду.
- Твою голову это подлечит, - сказал Пондайбл скорее убеждая, нежели
обещая. - А теперь я.
Солнце припекало, и пока мы шли от реки обратно, рубашка на мне
высохла; куртку я нес на руке. Теперь, когда сознание прояснилось, меня
захлестнуло отчаяние. На какой-то миг я пожалел, что не зашел подальше в
Гудзон и не утопился.
Пусть все планы, которые я строил, были неопределенными и, что
называется непрактичными - всё же это были планы; на них я возлагал
надежды, ради их осуществления я мог бы трудиться не покладая рук. Я
прилично выглядел, у меня были средства, чтобы обеспечить себе пропитание
и крышу над головой по крайней мере несколько недель. Теперь все
переменилось. Будущее исчезло, исчезло напрочь; мне нечего стало ждать, не
о чем мечтать, не чего добиваться. О возвращении в Уоппингер-Фоллз и речи
быть не могло - не только потому, что слишком горько было бы признать свое
поражение так скоро, но просто я понимал, какое облегчение доставил
родителям, избавив их от никчемного сына. Но отныне город не сулил мне
ничего, кроме голодной смерти или жизни мелкого воришки.
Пондайбл привел меня в салун - неприметное мрачное местечко, где,
несмотря на ранний час, горели газовые лампы, а паровое пианино бренчало
популярную грустную мелодию "Мормонская девушка":
В пустынном штате Дезерет та девушка живет.
Хочу забыть - но мне любовь покою не дает.
Забыть! Ведь ноженьки мои едва-едва идут.
До Грейт-Солт-Лэйк - там, где она - они уж не дойдут.
Всё строят, строят магистраль на Тихий океан.
Ну, а тем временем, увы, окончен наш роман.
Ах, рельсы обрываются в Айове - и привет!..
Не помню, как там дальше. Что-то вроде: "Не донести мне слов любви в
мормонский Дезерет".
- Плесни глоток, - потребовал Пондайбл у бармена. - И пахты для моего
кореша.
Бармен невозмутимо протирал мокрой грязной тряпкой стойку.
- Башли-то есть?
- Завтра заплачу, дружище.
Сосредоточенность, с которой бармен продолжал возить тряпкой
взад-вперед, ясно показывала, что и выпивка - завтра.
- Послушай, - убеждающе заговорил Пондайбл. - Я завязываю. Ты меня
знаешь. Я кучу денег оставил тут.
Бармен пожал плечами.
- Не я хозяин. Когда что-то переходит с моей стороны стойки на твою,
касса должна отзвякивать.
- Но у тебя есть преимущество - работа, которая дает тебе деньги.
- Не уверен, что это всегда преимущество. Почему ты до сих пор не
законтрактовался?
Пондайбла этот вопрос, похоже, просто ошеломил.
- В мои года? Сколько компания даст за этот истасканный дряхлый
остов? Сотню долларов, не больше. И через пару лет - увольнение с
приписным билетом от докторов, так что мне еще придется каждую неделю
ходить отмечаться куда-то. Нет, дружище, я так долго держался свободным
человеком - если это можно назвать свободой - что буду стоять до конца.
Плесни глоток; ты убедишься, что я завязываю. Завтра получишь свои башли.
Видно было, что бармен постепенно сдается; отказы раз от разу
становились все менее категоричными, и наконец, к моему изумлению, он
выставил бокал и бутылку для Пондайбла и глиняную кружку с пахтой - для
меня. К моему изумлению, говорю я, ибо кредит был штукой очень редкой - и
в больших делах, и в малых. Хоть со времен Великой Инфляции прошло
шестьдесят лет, впечатление она произвела неизгладимое; люди либо
выкладывали наличные, либо попусту облизывались. Иметь долги было не
только позорно, но и опасно; то, что за вещь можно заплатить, когда уже
пользуешься ею, или, тем более, когда уже использовал ее, казалось таким
же диким, как то, что вместо золотых и серебряных денег могут ходить
бумажки.
Я медленно тянул свою пахту, с благодарностью сознавая, что Пондайбл
заказал для меня самый сытный и питательный напиток, какой здесь только
можно было заказать. При всей своей непрезентабельной внешности и
своеобразных моральных устоях мой новый знакомый отличался, по-видимому,
некоей первобытной мудростью и столь же первобытным добродушием.
Он одним махом заглотил виски и потребовал кварту светлого пива; пиво
он стал пить не торопясь, маленькими глотками.
- Вот так это делается, Ходж. Не делай второго глотка. Если можешь. -
Он еще отхлебнул чуток. - Что теперь?
- Что? - не понял я.
- Что ты теперь собираешься делать? Какая у тебя цель в жизни?
- Уже никакой. Я... хотел учиться. Получить образование.
Он нахмурился.
- По книжкам?
- А как же еще?
- Книжки в большинстве своем пишутся и публикуются за рубежом.
- Может, их больше писалось бы здесь, если бы больше людей находило
