горит, а рука продолжает придерживать страницу.
Думаю, одной из первых книг, сильно повлиявших на меня, было
монументальное исследование "Причины упадка и крушения Америки",
написанное известным историком Генри Адамсом, в свое время высланным из
Штатов. Особенно меня потряс знаменитый пассаж, где он выговаривает
бостонским эссеистам Уильяму и Генри Джеймсам за их лозунг "останемся
дома", за их донкихотскую жертвенность и бессмысленное стремление отстоять
давно проигранное дело. Благие намерения отдельных личностей, писал сэр
Генри, отказавшийся от гражданства Соединенных Штатов и возведенный
Уильямом У в рыцари, никогда не могли направить историческое развитие по
какому-либо пути или отклонить его с какого-либо пути. Историей правят
силы, источником которых является не мораль, а география.
Возможно, ученейший изгнанник был и прав, но мои симпатии были на
стороне Джеймсов - несмотря даже на то, что мне не понравились их книги.
Не понравились - хотя отчасти это объяснялось тем, что небольшие их тиражи
были отпечатаны неряшливо и небрежно, а отчасти - чрезмерным, как
справедливо указывали зарубежные критики, употреблением присущих
исключительно янки просторечий, нарочито используемых с целью
продемонстрировать патриотизм и пренебрежение к идущей из-за границы
стилистической элегантности. Почему-то - тогда я сам еще не понимал почему
- я не упоминал об Адамсе в разговорах с Тиссом, хотя обычно рассказывал
ему обо всех своих открытиях. Стоило ему застать меня с книгой в руках,
он, бросив над моим плечом быстрый взгляд на титул, тут же заводил
разговор или об этой книге, или о предмете, которому она посвящена. То,
что он говорил, всегда помогало мне глубже понять прочитанное - сам я так
глубоко вряд ли бы проник - и подсказывало, к каким авторам и каким
проблемам обращаться дальше. Он не признавал авторитетов, и тот факт, что
некий авторитет является общепризнанным, сам по себе для Тисса ничего не
значил; он и меня буквально провоцировал проверять на прочность каждое
утверждение, каждую гипотезу, вне зависимости от того, сколь широко они
распространены.
Еще когда я только начинал работать у него, внимание мое привлек
большой лист пергаментной бумаги в раме, чуть косо висящий над наборной
кассой шрифтов и явно обожаемый пылью. Текст был просто, но изящно
отпечатан шестнадцатым баскервилем; безо всяких пояснений я сразу понял,
что Тисс набрал и оттиснул его сам.
Тело Бенджамина Франклина, Печатника,
Как обложка старой книги, лишенная тиснения
и позолоты, лежит здесь и кормит червей.
Но труд не пропадет втуне. Он верил,
Что возродится в новом, улучшенном издании,
Исправленном и дополненном автором.
В который раз я восхищенно рассматривал эту странную вещь, когда
неожиданно вошел Тисс.
- Удачно, Ходжинс, не так ли? - рассмеялся он. - Но - ложь,
настойчивая и, вероятно, лицемерная. Нет никакого Автора. Книга жизни -
лишь груда перемешанных литер, повесть, которую пересказал дурак. В ней
много слов и страсти, нет лишь смысла (*23). Нет предначертания, нет
либретто, которое можно было бы насытить дозволенными Автором надеждами и
поступками, вызывающими у Автора одобрение. Ничего нет, кроме пустой
вселенной.
- Не так давно вы говорили, что мы восхищаемся дьяволом именно из-за
его бунта против предначертания.
Он усмехнулся.
- Итак, ты ждешь от меня не истины, Ходжинс, а всего лишь
механистической последовательности суждений. Нет предначертания,
определяемого разумом; именно против отсутствия такого предначертания
восстал Люцифер. Но есть предначертание безумное, бессмысленное - оно-то и
определяет все наши поступки.
Как-то мне на глаза попалась книжка малоизвестного ирландского
богослова, викария какого-то богом забытого прихода; читающая публика
ставила его так низко, что ему приходилось за свой счет публиковать свои
проповеди. Звали его, кажется, Джордж Б.Шоу. На меня произвел впечатление
его исполненный мощи стиль. Теперь я принялся цитировать его Тиссу - в
равной, возможно, степени желая побить его аргументы, и просто
покрасоваться.
- Чепуха. Читал я этого доброго священника с его логикой двухвековой
давности и вычурным рационализмом. Его книги - пустая трата типографской
краски и бумаги. Человек не думает; он только пребывает в убеждении, что
думает. Человек - это автомат, инстинктивно реагирующий на внешние
раздражители. Управлять своими мыслями он не умеет.
- Вы полагаете нет никакой свободы воли? Ни малейшей возможности
выбора?
- Именно так. Все это придумано. Мы делаем то, что делаем, потому что
кто-то другой сделал то, что он сделал; а он сделал это, потому что кто-то
третий сделал то, что он сделал, чуть раньше. Каждый поступок есть
однозначно обусловленный результат другого поступка.
- Но должно же быть какое-то начало, - возразил я. - А если было
начало, выбор существовал хотя бы в то, первое мгновение. А если выбор
существовал однажды, он может возникнуть вновь.
- Это метафизические выкрутасы, Ходжинс, - презрительно отрезал Тисс;
"метафизика" было одним из самых бранных слов его лексикона. - Твои
логические построения - это построения ребенка. Отвечая тебе и его
преподобию Шоу на вашем уровне, я мог бы сказать, что время - не более чем
условность, и все события происходят одновременно. Но даже если я
соглашусь, что оно является измерением, я же и спрошу: что заставляет тебя
думать, будто оно - лишь прямая, проходящая через вечность? Почему ты не
допускаешь, что оно искривлено? Можешь ты представить конец времени?
Можешь вообразить его начало? Ясно, что нет; тогда почему не предположить,
что они суть одно и то же? Что время подобно змее, кусающей свой хвост?
- Значит, мы просто играем роли в навязанном нам сценарии, но к тому
же повторяем их снова и снова до бесконечности? В сконструированном вами
мироздании нет небес - один лишь невообразимый, нескончаемый ад.
Он пожал плечами.
- То, что тебе следует обрушивать на меня свои бурные словоизвержения
- это часть того, что ты называешь сценарием, Ходжинс. Не ты подбираешь
слова, и не по своей воле ты их произносишь. Они вызываются тем, о чем я
говорил. Тем, что, в свою очередь, тоже не более чем реакция на
происходившее прежде.
Теряя позиции, я вынужден был прибегнуть к более простым аргументам.
- Ваше поведение противоречит вашим убеждениям.
Он презрительно фыркнул.
- Неразумное замечание, простительное лишь для автомата. Разве я могу
вести себя иначе? Как и ты, я узник внешних раздражителей.
- Но разве не бессмысленно рисковать разориться и попасть в тюрьму,
служа в Великой Армии, если никто не может изменить того, что было
суждено?
- Бессмысленно или нет, но переживания и взгляды являются реакциями в
той же мере, в какой и поступки. Я ничего не могу поделать с тем, что
состою в подполье, так же, как ничего не могу поделать с дыханием, или
сокращениями сердечной мышцы, или со смертью, когда она придет. Говорят,
нет ничего обязательного, кроме смерти и налогов. На самом деле - все
обязательно. Все, - повторил он твердо.
С сомнением покачав головой, я вновь принялся разбирать брошюры,
которые должны были пойти на продажу как макулатура. Теория Тисса была
неприступна; сама природа исходного тезиса делала бессмысленным любой
наскок. В том, что теория неверна, я не сомневался, но неуязвимость
заблуждения превращала это заблуждение в страшилище.
В воображении я спорил с Тиссом не меньше, нежели в действительности.
Но даже и тогда, ничем, казалось бы, не стесняемый и не ограничиваемый, я
не мог взять над ним верх. Почему, оглядываясь на Войну за Независимость
Юга, он сожалеет о том, что могло бы быть, если не может быть никакого
"могло бы быть"? Мысленно я спрашивал его об этом и знал, что он ответит;
но - я ничего не мог с собой поделать - для меня этот ответ ответом не
был. Ни в коей мере.
Логичная алогичность была лишь одним из множества противоречий натуры
Тисса. Великая Армия, которой он посвятил себя, была жестокой организацией
ожесточенных людей. Он и сам был сторонником насилия - нелегальная газета
"Истинный американец" сходила с нашего станка, и я не раз видел скомканные
гранки с крупно набранными предупреждениями: "Убирайся из города,
конфедератский ПРИХВОСТЕНЬ, не то ВА ТЕБЯ ПОВЕСИТ!" И, однако, всякая
непримиримость, кроме непримиримости в интеллектуальном поединке, была ему
отвратительна; его свирепая мстительность по отношению к вигам и
конфедератам объяснялась тем, что он жестоко страдал из-за кошмара, в
который они ввергли страну.
Пондайбл и другие - все чем-то неуловимо похожие друг на друга, хоть
бородатые, хоть нет - часто заходили в магазин по делам Великой Армии;
уверен, многие поручения, по которым меня гоняли во все концы города,
двигали - или предполагалось, что двигали - вперед дело освобождения. Те,
кто расписывался в получении принесенного мною значком Х - а Тисс, по
крайней мере, поначалу, был очень строг относительно уверенности в
доставке, - не слишком-то походили на покупателей наших товаров.
Меня радовало, что, если исключить самую первую беседу с Пондайблом,
никто не делал ни малейших попыток склонить меня к вступлению в ВА. Но в
то же время я был озадачен и, признаюсь, слегка задет. Тисс, похоже,
почувствовал это, потому что как-то раз ни с того ни с сего принялся
излагать очередную доктрину, которая могла бы послужить мне косвенным
объяснением.
- Существуют, Ходжинс, типы деятельные и типы созерцающие. Одни
воздействуют, другие подвергаются воздействию. Одни изменяют ход событий,
другие наблюдают его. Конечно же, - поспешил оговориться он, - я не плету
метафизического вздора; когда я говорю, что деятельный тип изменяет ход
событий, я всего лишь имею в виду, что он реагирует на полученное
раздражение активно, в то время как созерцатель в тех же обстоятельствах
реагирует пассивно - но оба типа реакций жестко обусловлены,
детерминированы. На самом деле ход событий, разумеется, изменить
невозможно.
- А почему один и тот же человек не может оказаться в какой-то момент
действующим, а в другой - созерцающим? Я определенно слышал о людях
действия, которые вдруг садились писать мемуары.
- Ты путаешь последействие с бездействием, Ходжинс. Это все равно,
что путать рябь на поверхности пруда, в который бросили камень, с рябью на
спокойной поверхности, которую никто никогда не тревожил. Нет, Ходжинс,
эти типы абсолютно различны и не могут переходить один в другой. Шеф
швейцарской полиции Карл Юнг, усовершенствовав и развив классификацию
Ломброзо, показал, как деятельный тип всегда может быть достоверно
определен.
Я чувствовал, что он говорит сущую чепуху, хотя никогда не читал
Ломброзо и не слышал о полицейском начальнике Юнге.
- Деятельному типу созерцатель кажется бесполезным существом, а
созерцателю человек действия кажется несколько смешным и ограниченным.
Прирожденный созерцатель воспримет формирование кадрированных рот,
назначения офицеров, секретные тренировки - все эти нешуточные усилия
Великой Армии стать настоящей армией - как нечто невыносимо серьезное и
отшатнется от них.
- Вы полагаете, я отношусь к созерцающему типу, мистер Тисс? -
напрямик спросил я.
- Без сомнения, Ходжинс. Некоторые черты поначалу могут обмануть:
