Он привел меня в магазин на Астор-плэйс, в нем торговали книгами и
канцелярскими принадлежностями, а в подвале располагалась типография.
Человек, которому он меня представил, был владельцем магазина. Звали его
Роджер Тисс. Я провел там почти шесть лет; когда я уходил, ни магазин, ни
то, что в нем находилось, ни сам Тисс не изменились ничуть, словно время
было над ними не властно.
Я видел, как книги продавали, как покупали другие, чтобы поставить их
в освободившиеся гнезда на полках или пачками свалить на пол. Я помогал
привозить множество рулонов сульфидной бумаги и бутылей с типографской
краской, я разнес бесчисленное множество упаковок с еще непросохшими
брошюрами, плакатами, бланками и конвертами. Через мои руки проходили
ленты для пишущих машинок, перья для авторучек, гроссбухи и ежедневные
отчеты, линейки, зажимы для бумаг, формы для официальных документов, кубы
стирательных резинок... И постоянный, непобедимый беспорядок, неисчислимые
тома с одинаково загнутыми уголками страниц, подсобки, где все
нагромождено раз и навсегда так, что не найти ничего, неизменные наборные
кассы со шрифтами - казалось, это впечатано намертво в мои шесть лет, да
еще припорошено тонким слоем пыли, у которой даже на самую яростную уборку
одна реакция: подняться в воздух и, подождав, когда я уйду, опуститься на
свое насиженное, вечное место.
Роджер Тисс стал на шесть лет старше, и лишь присущей молодому
взгляду нечуткостью могу я объяснить то, что не заметил ни малейших
признаков его старения. Подобно Пондайблу и, как я выяснил яснее, многим
другим бойцам Великой Армии, он носил бороду. Борода всегда была аккуратно
расчесана, ухожена - но волосы были мертвенными, как проволока, и седыми.
Над бородой и на лбу Тисса пролегли глубокие морщины; в них въелась
книжная и типографская пыль. Но ни на бороде, ни на морщинах ваш взгляд не
задержался бы надолго, потому что внимание ваше приковали бы его глаза -
большие, темные, жестокие и сострадающие одновременно. В первый момент вы
могли бы с пренебрежением увидеть в Тиссе лишь низкорослого, сутулого,
неопрятного наборщика - если бы не эти глаза, находившиеся в разительном
противоречии со всем остальным его обликом.
- Обокрали и избили? - нелепо переставив последовательность событий,
сказал он, когда Пондайбл представил меня и вкратце обрисовал мое
положение. - Собаки жрут собак, а кто может, тот выживает. Бэкмэйкер, да?
Это американская фамилия?
Я ответил, что, насколько я знаю - да.
- Ладно, ладно, не будем слишком углубляться. Значит, ты хочешь
учиться. Почему?
Почему... Вопрос был слишком серьезен, чтобы так вот сразу на него
ответить. Но ответа ждали.
- Потому что мне кажется, нет ничего важнее.
- Неверно, - с торжеством сказал Тисс. - Неверно и надуманно.
Поскольку, в конечном счете, в жизни нет ничего важного, то и сравнивать
одно с другим не имеет смысла. Книги - пустая игра человеческого ума.
Я решился возразить.
- Но вы же именно книгами занимаетесь.
- Я живу, и я умру. Но это совершенно не значит, что я одобряю жизнь
или смерть. Ладно, хочешь так хочешь, тут я ничего не могу поделать. Здесь
тебе будет не хуже, чем где-нибудь еще.
- Благодарю вас, сэр.
- Благодарность, Ходжинс, - ни тогда, ни впоследствии он не снисходил
до свойского "Ходж", точно так же, как я даже в мыслях не именовал его
иначе, как "Мистер Тисс", - благодарность, Ходжинс, есть чувство,
неприятное и тому, кто дает, и тому, кто берет. Мы делаем то, что должны;
а благодарность, жалость, любовь, ненависть - все это лицемерие. Оно нам
ни к чему.
Это утверждение заставило меня задуматься.
- Значит, так, - проговорил он. Я даю тебе пропитание и крышу над
головой, учу ремеслу наборщика и предоставляю право пользоваться книгами.
Денег платить не буду; можешь их красть у меня, если прижмет. Здесь ты за
четыре месяца сможешь узнать все, чему в колледже учат четыре года - если
ты по-прежнему считаешь, что хочешь именно учиться. Можешь также не узнать
ничего. Ты будешь делать ту работу, которую, на мой взгляд, нужно сделать;
как только тебе здесь перестанет нравиться, ты волен уйти.
Вот так наш договор - если, конечно, категоричное заявление одной из
договаривающихся сторон можно назвать договором - был заключен уже через
десять минут после того, как Тисс впервые меня увидел. На целых шесть лет
магазин стал мне и домом, и школой, а Роджер Тисс - и работодателем, и
учителем, и отцом. Другом он мне никогда не был. Скорее - противником. Я
уважал его, уважал тем больше, чем лучше узнавал, но чувство это было
очень двойственным и относилось лишь к тем его качествам, которые сам он
презирал. Мне отвратительны были его идеи, его философия и многие его
поступки; отвращение росло и росло, и наконец я оказался не в состоянии
находиться с этим человеком рядом. Но не буду забегать вперед.
Тисс знал толк в книгах. Не только как книготорговец - переплет,
формат, издание, цена - но как ученый. Несомненно он прочел их множество,
по любому мыслимому предмету, в том числе по многим, совершенно не
пригодным для практического применения. Помню долгую лекцию по геральдике,
пересыпанную выражениями вроде "золотой цвет игрекообразных полос,
украшенных крестами пэтэй-фитчэй, или диагональных справа налево полос
парадного щита", "склоненные фузеи, соединенные концами стволов на
горизонтальной полосе, пересекающей щит посередине, цвет красный" или
"черные львы, вставшие на дыбы, поясное изображение". К подобной эрудиции,
как и ко всякой эрудиции вообще, сам он относился презрительно. Когда я
спросил его, зачем он дает себе труд копить эти сведения, он парировал:
"Зачем ты даешь себе труд копить мозоли, Ходжинс?"
И как типограф он был таким же; ему мало было чисто отпечатать
страницу - нет, он мог тратить часы, и так, и этак располагая на бумаге
какие-нибудь лишь самому автору интересные банальности, пока не получал
наконец удовлетворявший его оттиск. Он и сам много писал: стихи, эссе,
манифесты; тут же набирал, делал один оттиск, который прочитывал - всегда
с бесстрастным лицом - и немедленно уничтожал, предварительно смешав
набор.
Я спал на тюфяке, который на день убирал под один из прилавков. У
Тисса была вряд ли намного более удобная кушетка, стоявшая внизу, у
горизонтального пресса. Каждое утро до открытия магазина Тисс посылал меня
на конке через весь город на Вашингтонский рынок купить шесть фунтов
говядины - а в субботу двенадцать, поскольку рынок, в отличие от магазина,
по воскресеньям был закрыт. Всегда нужно было брать одно и то же - бычье
или коровье сердце; и чтобы мясник нарезал его тонкими ломтями. Когда я
прожил с Тиссом достаточно долго, чтобы пища эта успела приестся, но еще
не достаточно долго, чтобы понять, насколько он упрям, я умолял его
позволить мне хоть изредка вместо говядины брать свинину или баранину или
хотя бы просто сменить сердце на мозги или рубец, которые даже дешевле. Он
неизменно отвечал: "Сердце, Ходжинс. Купи сердце. Это самая полезная
пища."
Пока я выполнял это неизменное задание, Тисс покупал три каравая
вчерашнего хлеба, еще довольно съедобного; когда я возвращался, он брал
длинную двузубую вилку - она представляла собой нашу единственную кухонную
утварь, ибо в заведении не было ни ножей, ни тарелок - и, насадив на эту
утварь ломоть сердца, держал его над пламенем газового светильника до тех
пор, пока ломоть не покрывался копотью и не обугливался слегка. Сказать,
что он при этом прожаривался, было бы слишком громко. Мы разламывали
каравай и, держа кусок хлеба в одной руке и ломоть сердца в другой,
трапезничали: по фунту мяса и половине каравая на завтрак, на обед и на
ужин.
- Только человек настолько дик, чтобы питаться падалью, - изрекал
Тисс, энергично жуя. - Какой лев или тигр будет есть старую, гниющую
убоину? Какой стервятник, какая гиена сравнится с нами в убожестве? Не-ет,
все мы людоеды в душе. Мы едим своих богов.
- Это фигура речи или поэтический образ, мистер Тисс? Я полагаю, все
это не относится, например, к пшенице, зерна которой сеятель, так сказать,
убивает и затем хоронит в земле?
- Ты думаешь, боги создавались по образу и подобию Джона Ячменное
Зерно, а не Джон Ячменное Зерно по их образу и подобию, чтобы навеки
утаить от нас их судьбу? Боюсь, ты слишком высокого мнения о человечестве,
Ходжинс. Оно не оправдывает твоего доверия.
- Тогда я, наверное, не вполне понимаю, что вы называете богами.
- Воплощения и персонификации человеческих идеалов. Добро, правда,
красота - с крылышками на пятках или бычьим туловищем.
- А как же... ну, Хронос? Или Сатана?
Явно удовлетворенный, он слизнул с пальцев мясной сок.
- Сатана. Великолепный пример. В нем воплотилось тщетное стремление
человека пойти наперекор божественному предначертанию, бросить вызов ему -
разумеется, Ходжинс, я употребляю слово "божественный" в ироническом
смысле. Кто из нас в глубине души не восхищается Люцифером и не
преклоняется перед ним? А сделав бога из дьявола, мы каждый день едим его,
едим двояко: не жуя, глотаем миф о его враждебности нам - хотя настоящего
друга у нас никогда не было, и в то же время отлично перевариваем его
великий завет: гордость, пытливость, сила. Ты по себе знаешь, как он
подбрасывает интересные мысли в пустые головы - чтобы было о чем
поразмыслить. Пошли работать.
Да, мне приходилось работать - но Тисс вовсе не был жестоким и
бессердечным хозяином. В 1938-44 годах, когда страна все больше
превращалась в колонию, немного в ней можно было отыскать работодателей,
столь снисходительных к своим рабочим. Я много читал, читал всегда, когда
мне этого хотелось; и, несмотря на язвительные замечания по поводу
образования вообще, Тисс потакал мне и даже доходил до того, что, если
заинтересовавшей меня книги не обнаруживалось в его обширных залежах, он
разрешал мне взять ее у кого-нибудь из своих конкурентов и записывал это
на свой счет.
И, отправляя меня куда-нибудь с поручением, он никогда не требовал,
чтобы я вернулся точно к такому-то времени. Знакомясь с городом, я
продолжал бродить, как если бы у меня вообще не было никаких дел. А если
мне вдруг случалось обнаружить, что в Нью-Йорке есть девушки, глядящие не
без благосклонности на длинного паренька, хотя от него до сих пор еще
несет деревней, Тисс никогда не интересовался, почему путь длиной в
полмили занял у меня несколько часов.
Правда, он неукоснительно придерживался своего первоначального
обещания не платить мне жалованья - но зато частенько совал монету-другую
на карманные расходы, явно довольный тем, что я у него не краду; и он же
заменил мой злосчастный второпях позаимствованный гардероб поношенной, но
вполне приличной одеждой.
Он не преувеличил возможностей, которые книжное окружение открыло
передо мною; его короткое предупреждение "можешь также не узнать ничего"
явно ко мне не относилось. Не исключено, конечно, что человек с другим
характером быстро пресытился бы здесь всякой типографской продукцией; могу
сказать только: со мною этого не произошло. Я нацеливался, пробовал и
глотал, нацеливался, пробовал и глотал; глотал, глотал книги. Когда
магазин закрывался, я длинной трубкой подсоединял к ближайшей газовой
горелке отводной светильник, укладывался на свой тюфяк, разложив кругом
дюжину томов сразу, и читал, пока глаза не слипались, пока не переставал
понимать текст. Часто, просыпаясь по утрам, я обнаруживал, что свет еще
