приятно сегодня.
Розали пододвинула стул, уселась и начала рассказывать о себе, о сво-
ем доме, о своем мирке, вдаваясь в мельчайшие подробности, дорогие серд-
цу деревенских жителей, описывала свою усадьбу, временами смеялась собы-
тиям уже давним, но связанным с приятными минутами жизни, и мало-помалу
повышала голос по привычке хозяйки, заправлявшей всем в доме. Под конец
она заявила:
- Ну, у меня теперь добра хватит. Мне бояться нечего.
Потом смутилась снова и добавила потише:
- Как-никак, а я всем этим вам обязана, потому я и жалованья от вас
не хочу. Нипочем не хочу! Если вы не согласны, я уйду.
- Что ж, ты думаешь служить мне даром? - спросила Жанна.
- Вот именно что даром, сударыня. На что мне ваши деньги? У меня сво-
их не меньше, чем у вас. Да вы-то сами знаете, сколько у вас осталось от
всей канители с закладами да с займами, когда и проценты-то не внесены и
растут к каждому платежу? Не знаете? Верно? Ну так я вам скажу. У вас
навряд ли осталось десять тысяч ливров дохода. И десяти-то не осталось,
понимаете? Ну, да я это все скоро налажу, не сомневайтесь.
Она опять заговорила громко, раздражаясь, возмущаясь небрежностью в
уплате процентов и угрозой разорения. Увидев тень умиленной улыбки на
губах своей госпожи, она вскричала гневно:
- Над этим смеяться нечего, сударыня, без денег порядочные люди не
живут.
Жанна взяла ее руки и не выпускала их; потом произнесла медленно, во
власти одной неотступной мысли:
- А мне-то, мне как не повезло. Все для меня обернулось худо. Ка-
кой-то рок преследовал меня.
Но Розали покачала головой;
- Не надо, сударыня, не говорите так. Вам попался плохой муж, только
и всего. Да правду сказать, разве можно выходить замуж, не узнавши тол-
ком своего нареченного.
И они продолжали говорить о себе, как две старинные подруги.
Солнце взошло, а они все еще разговаривали.
XII
Розали в неделю крепко прибрала к рукам все и всех в доме. Жанна, по-
корная судьбе, подчинялась равнодушно. Ослабев и волоча ноги, как покой-
ная маменька, она выходила под руку со своей служанкой, и та медленно
водила ее, увещевала, ободряла грубоватыми и ласковыми словами, обраща-
ясь с ней, как с больным ребенком.
Говорили они только о прошлом: Жанна - со слезами в голосе, Розали-с
чисто крестьянской спокойной невозмутимостью. Она несколько раз возвра-
щалась к вопросу о задержке в уплате процентов, затем потребовала, чтобы
несведущая в делах Жанна передала ей документы, которые та скрывала от
нее, стыдясь за сына.
После этого Розали целую неделю ездила каждый день в Фекан, чтобы ра-
зобраться во всем с помощью знакомого нотариуса.
Затем однажды вечером, уложив свою госпожу в постель, она сама села у
изголовья и начала напрямик:
- Вот вы теперь легли, сударыня, давайте мы с вами потолкуем.
И она объяснила положение дел. После всех расчетов останется рента в
семь-восемь тысяч франков. Только и всего.
- О чем ты тревожишься, голубушка? Я чувствую" что мне недолго жить.
На мой век этого хватит, - ответила Жанна.
Но Розали рассердилась.
- На ваш-то, может, и хватит, а господину Полю вы, значит, ничего не
оставите?
Жанна содрогнулась.
- Прошу тебя, никогда не говори о нем. Мне слишком больно о нем ду-
мать.
- Нет, извините, я как раз о нем и буду говорить, а вам грех быть та-
кой малодушной, мадам Жанна. Сейчас он делает глупости, а придет время,
остепенится, женится, у него пойдут дети. Чтобы их вырастить, понадобят-
ся деньги. Так вот, - послушайте меня: продайте Тополя...
Жанна привскочила и села на постели.
- Продать Тополя! Да что ты! Никогда в жизни!
Но Розали не смутилась.
- А я вам говорю, что вы их продадите, потому что их нужно продать.
И она изложила свои подсчеты, планы, соображения.
После продажи Тополей и двух прилегающих ферм, - а у нее есть на при-
мете охотник купить их, - останется четыре фермы в Сен-Леонаре, которые,
по погашении закладных, будут давать восемь тысяч триста франков дохода.
Тысячу триста франков придется тратить в год на ремонт и поддержание бу-
дущего своего жилища, тогда им останется семь тысяч франков, из которых
пять тысяч пойдут ежегодно на расходы, а две тысячи они могут отклады-
вать на черный день.
- Все остальное ушло, не вернешь теперь. А ключи от денег будут у ме-
ня, так и знайте, а то господину Полю ничего, ровно ничего не останется.
Он вас обчистит до нитки.
Жанна, все время молча плакавшая, прошептала:
- Но если ему нечего будет есть?
- Если он придет к нам голодный, мы его накормим. Для него всегда
найдется, где переночевать и чем подкрепиться. Да что вы думаете, разве
бы он натворил столько глупостей, не дай вы ему воли с самого начала?
- Но ведь он задолжал, он был бы обесчещен.
- А оттого, что у вас ничего не будет, он перестанет должать, что ли?
Вы заплатили, ну и ладно: больше вы платить не будете. За это я вам от-
вечаю. А теперь покойной ночи, сударыня.
И она ушла.
Жанна не сомкнула глаз, потрясенная мыслью, что ей надо будет продать
Тополя, уйти отсюда, расстаться с домом, с которым связана была вся ее
жизнь.
Когда на следующее утро Розали вошла к ней в спальню, она встретила
ее словами:
- Как хочешь, голубушка, а я не могу уехать отсюда.
Но служанка рассердилась.
- Ничего не поделаешь, раз иначе нельзя. Скоро придет нотариус с по-
купателем. А не то у вас, сударыня, в четыре года все пойдет прахом.
Жанна в отчаянии твердила:
- Не могу, не могу я.
Через час почтальон принес ей письмо от Поля, который просил еще де-
сять тысяч франков. Что делать? Вне себя она бросилась за советом к Ро-
зали, та только руками развела.
- Ну, что я вам говорила, сударыня! Хороши бы вы вышли оба, не вер-
нись я сюда!
И Жанна, покоряясь воле служанки, ответила Полю:
"Дорогой мой сын, ничем не могу помочь тебе. Ты меня разорил; мне да-
же приходится продать Тополя. Но помни: для тебя всегда найдется место,
если ты придешь искать приюта у твоей старенькой матери, которой ты при-
чинил немало горя. -
Жанна".
Когда приехал нотариус с г-ном Жофреном, бывшим сахарозаводчиком, она
сама приняла их и предложила осмотреть все в подробностях.
Через, месяц она подписала запродажную и одновременно приобрела
скромный домик, неподалеку от Годервиля, на большой Монтивильерской до-
роге, в селении Батвиль.
Потом до самого вечера она бродила одна по маменькиной аллее, а серд-
це у нее надрывалось и ум мутился, когда она посылала скорбное, слезное
прости далекому горизонту, деревьям, источенной червями скамье под пла-
таном, всему, что было так привычно взгляду и, казалось, вошло в созна-
ние и в душу, - роще, откосу над ландой, где она сиживала так часто, от-
куда смотрела, как граф де Фурвиль бежал к морю в страшный день смерти
Жюльена, старому вязу со сломанной верхушкой, к которому прислонялась
частенько, и всему родному ей саду.
Пришла Розали и насильно, за руку увела ее в дом.
У крыльца дожидался рослый крестьянин лет двадцати пяти. Он по-дру-
жески, как старую знакомую, приветствовал Жанну.
- Здравствуйте, мадам Жанна, как поживаете? Мать велела мне прийти
поговорить насчет переезда. Вы мне покажите, что берете с собой, мне бу-
дет сподручнее возить между делом, чтобы работа на поле не стояла.
Это был сын ее служанки - сын Жюльена, брат Поля.
Ей показалось, что у нее останавливается сердце; и в то же время ей
хотелось расцеловать этого парня.
Она смотрела на него, искала сходства со своим мужем, с сыном. Он был
румяный, крепкий, белокурый и голубоглазый - в мать. И все-таки он напо-
минал Жюльена. В чем? Чем? Она и сама не понимала, но чтото было общее с
ним во всем облике.
- Вы бы меня очень одолжили, если бы показали все сейчас, - повторил
парень.
Но она еще сама не решила, что брать, так как новый дом ее вмещал
очень мало, и попросила его прийти в конце недели.
Потом ее занял переезд, внеся грустное развлечение в ее унылую, без-
надежную жизнь.
Она ходила из комнаты в комнату, выбирала вещи, напоминавшие ка-
кие-нибудь события, те родные сердцу вещи, которые становятся частью на-
шей жизни, чуть ли не частью нас самих, вещи, знакомые с юных лет, свя-
занные с грустными или радостными воспоминаниями, с вехами нашей исто-
рии; молчаливые товарищи сладостных или скорбных минут, они состарились,
износились возле нас, и обивка у них местами лопнула, и подкладка порва-
лась, и скрепы расшатались, и краски полиняли.
Она выбирала каждую вещь отдельно, часто колебалась, волновалась так,
словно принимала решение первостепенной важности, то и дело передумыва-
ла, взвешивала достоинства двух кресел или редкостного бюро по сравнению
с старинным рабочим столиком.
Она выдвигала ящики, во всем искала воспоминаний; наконец, когда она
решала твердо: "Да, это я возьму", - выбранный предмет относили в столо-
вую.
Она пожелала сохранить всю обстановку своей комнаты: кровать, шпале-
ры, часы - словом, все.
Из гостиной она взяла некоторые кресла, те именно, где были любимые
ею с детства рисунки: лисица и журавль, ворона и лисица, стрекоза и му-
равей, цапля-печальница.
Так, бродя по всем закоулкам родного жилища, которое ей предстояло
покинуть, она добралась однажды до чердака.
Она застыла от неожиданности при виде такого нагромождения самых раз-
нообразных предметов: одни были сломаны, другие просто загрязнены,
третьи отнесены сюда по неизвестной причине - потому ли, что они надоели
или же были заменены другими. Она без конца наталкивалась на безделушки,
которые постоянно видела прежде, пока они не исчезали и она не забывала
о них, те мелочи повседневного обихода, те знакомые пустячки, которые
лет пятнадцать окружали ее, и она изо дня в день смотрела на них, не за-
мечая. Здесь, на чердаке, рядом с другими, более старыми вещами, памят-
ными ей из времен ее приезда в Тополя, эти мелочи тоже приобрели вдруг
важное значение забытых свидетелей, вновь обретенных друзей. Они были
для нее словно те люди, с которыми встречаешься долго, но совсем не зна-
ешь их, пока как-нибудь вечером они не разговорятся по самому ничтожному
поводу и не раскроют совершенно неожиданные стороны своей души.
Она переходила от одной вещи к другой и с замиранием сердца припоми-
нала:
"Ах да, эту китайскую чашку уронила я за несколько дней до свадьбы.
О! вот маменькин фонарик и трость, которую папенька сломал, когда хотел
открыть калитку, разбухшую от дождя".
Но много было на чердаке таких вещей, которых она не знала, которые
ничего ей не напоминали и, вероятно, остались еще от дедов или прадедов,
вещей запыленных, переживших свое время, как будто грустных оттого, что
они заброшены и никто не знает их истории, их приключений, ибо никто не
видел тех, что выбирали, покупали, хранили и любили их, никто не помнит
рук, которым было привычно трогать их, и глаз, которым было приятно
смотреть на них.
Жанна брала их, вертела в руках, оставляла следы пальцев в густом
слое пыли; так медлила она среди старого хлама в тусклом свете, падавшем
сквозь квадратные окошечки в крыше.
Она внимательно разглядывала колченогие стулья и все думала, не на-
помнят ли они ей что-нибудь, разглядывала грелку, сломанную жаровню, ко-
торая показалась ей знакомой, и множество хозяйственных предметов, вы-
шедших из употребления.
Потом она отобрала те вещи, которые хотела увезти с собой, и, спус-
тившись в комнаты, послала за ними Розали. Служанка в негодовании отка-
залась переносить вниз "эту рухлядь". Но Жанна, как будто бы утратившая
всякую волю, на этот раз не сдавалась; пришлось уступить ей.
Как-то утром молодой фермер Дени Лекок, сын Жюльена, прикатил со сво-
ей тележкой, чтобы совершить первый рейс. Розали поехала с ним, желая
