и последовавшие за ним.
Сосредоточив внимание, всячески напрягая память и собрав всю свою во-
лю, она почти полностью восстановила первые два года пребывания в Топо-
лях, так как события самого отдаленного прошлого всплывали в ее памяти
удивительно легко и выпукло.
Но последующие годы терялись в каком-то тумане, путались, громозди-
лись друг на друга; случалось, она просиживала подолгу, глядя на один из
календарей, обратив все помыслы в былое, и не могла разобраться, к этому
ли куску картона относится то или иное воспоминание. Так от одного ка-
лендаря к другому она обходила всю комнату, где, точно картины крестного
пути, висели памятки минувших дней. Потом ставила перед какой-нибудь из
них стул и сидела без движения до ночи, роясь в своей памяти.
И вдруг, когда солнечное тепло пробудило соки, когда на полях подня-
лись всходы, а деревья зазеленели, когда яблони в садах распустились ро-
зовыми шарами и напоили ароматами равнину, сильнейшее возбуждение овла-
дело Жанной.
Ей не сиделось на месте; она была в непрерывном движении, выходила и
возвращалась по двадцать раз в день, часто блуждала где-то далеко среди
ферм, разжигая в себе лихорадку сожалений.
Скрытая в густой траве маргаритка, луч солнца, скользнувший меж
листьями, лужица, где отражается синева небес, - все это задевало ее за
живое, умиляло, потрясало ее, будило забытые ощущения, словно отголоски
того, что волновало ее девичью душу, когда она, мечтая, скиталась по по-
лям.
Тот же трепет, то же наслажденье пьянящей отрадой и негой весеннего
тепла она испытывала, когда жила ожиданием будущего. И теперь, когда с
будущим было покончено, она ощущала все это вновь. И наслаждалась всем
сердцем, и страдала в то же время, как будто извечная радость пробужден-
ного мира, пронизывая ее иссохшую кожу, ее охладевшую кровь, ее удручен-
ную душу, теперь могла подарить ей лишь грустную тень очарования.
Ей казалось, будто что-то переменилось на свете. Солнце стало, пожа-
луй" не таким уже жарким, как в дни ее юности, небо не таким уж синим,
трава не такой уж зеленой; цветы тоже были не так ярки и ароматны, не
дурманили так, как прежде.
Однако бывали дни, когда блаженное чувство жизни так властно проника-
ло в нее, что она вновь принималась мечтать, надеться, ждать; и правда,
можно ли, при всей беспощадной жестокости судьбы, перестать надеяться,
когда кругом такая благодать?
Она ходила, ходила часами, как будто душевное возбуждение подгоняло
ее. Иногда она вдруг останавливалась, садилась у края дороги и перебира-
ла печальные мысли. Почему ее не любили, как других? Почему ей не дано
было узнать даже скромные радости мирного существования?
А иногда она забывала на миг, что она стара, что впереди ее не ждет
ничего, кроме недолгих мрачных и одиноких лет, что пройден весь ее путь;
и она, как прежде, как в шестнадцать лет, строила планы, отрадные серд-
цу, рисовала заманчивые картины будущего И вдруг жестокое сознание
действительности обрушивалось на нее; она вставала, вся согнувшись, как
будто на нее свалилась тяжесть и перебила ей поясницу, и уже медленнее
шла по направлению к дому, бормоча про себя: "Ах, безумная, безумная
старуха! "
Теперь Розали без конца твердила ей:
- Да посидите вы спокойно, что это вы такая непоседа?
И Жанна отвечала печально:
- Со мной, верно, делается то же, что с Убоем перед концом.
Однажды утром служанка вошла к ней в спальню раньше обычного и, пос-
тавив на столик чашку кофе, сказала:
- Пейте скорее. Дени ждет нас у крыльца. Мы едем в Тополя, у меня де-
ла в той стороне.
Жанна до того взволновалась, что едва не лишилась чувств; она оде-
лась, вся дрожа от волнения и страха при мысли, что увидит дорогой ее
сердцу дом.
Ясное" небо простиралось над миром, и лошаденка, развеселясь, пуска-
лась по временам вскачь. Когда они въехали в Этуванскую общину, Жанне
стало трудно дышать, до того ей сдавило грудь, а при виде кирпичных
столбов ограды она невольно охнула несколько раз, как будто у нее оста-
навливается сердце.
Повозку распрягли у Куяров, а пока Розали с сыном ходили по делам,
Куяры предложили Жанне воспользоваться отсутствием хозяев и навестить
дом и тут же дали ей ключи.
Она отправилась одна и, подойдя к старому дому со стороны моря, оста-
новилась взглянуть на него. Снаружи все было без перемен. По хмурым сте-
нам обширного серого здания в этот день скользили улыбки солнца. Все
ставни были закрыты.
Сухой сучок упал ей на платье; Жанна подняла глаза; он упал с плата-
на. Она подошла к толстому стволу с гладкой и блеклой корой и погладила
его, точно живое существо. Нога ее натолкнулась в траве на кусок сгнив-
шего дерева; это был остаток скамьи, где она так часто сидела со своими
близкими, той скамьи, которую поставили в день первого визита Жюльена.
Она подошла к двустворчатым дверям, ведущим в вестибюль, и с трудом
отворила их, потому что ржавый ключ не желал поворачиваться. Наконец за-
мок со скрежетом поддался, и тугая, разбухшая створка двери раскрылась.
Жанна сразу же, чуть не бегом, поднялась в свою комнату; она была не-
узнаваема, оклеена новыми светлыми обоями, но когда Жанна открыла окно,
все внутри у нее перевернулось при виде любимого ландшафта: рощи, вязов,
ланды и моря, усеянного бурыми парусами, издалека как будто неподвижны-
ми. Затем она пошла бродить по большому пустынному дому. Она вглядыва-
лась в привычные ее глазу пятна на стенах. Она остановилась перед дыроч-
кой в штукатурке, пробуравленной бароном, который любил, вспомнив моло-
дость, поупражняться тростью в фехтовании, проходя мимо этой стены.
В спальне маменьки она нашла вколотую за дверью в темном уголке возле
кровати тонкую булавку с золотой головкой, которую сама же, как она при-
помнила теперь, воткнула туда, а потом искала целые годы. Так никто ее и
не нашел. Она взяла булавку, как бесценную реликвию, и поцеловала ее.
Она заглядывала повсюду, искала и находила почти неуловимые отметки
на прежних, не смененных обоях, снова видела те причудливые образы, ко-
торые наша фантазия создает из рисунков тканей, из прожилок мрамора, из
теней на потолках, потемневших от времени.
Она неслышными шагами ходила одна по огромному безмолвному дому, точ-
но по кладбищу. Вся ее жизнь покоилась в нем. Она спустилась в гостиную.
Там было темно от запертых ставен, и она некоторое время ничего не виде-
ла; потом глаза ее привыкли к темноте, и ей мало-помалу удалось разгля-
деть высокие шпалеры, где порхали птицы. Два кресла по-прежнему стояли у
камина, как будто их только что покинули, и даже самый запах комнаты, ее
особый запах, как у людей бывает свои, этот слабый, но вполне ощутимый,
неопределенный и милый запах старинных покоев проникал в Жанну, обвола-
кивал ее воспоминаниями, дурманил ей мозг. Она стояла, задыхаясь, впивая
дыхание прошлого и не сводя глаз с двух кресел. И вдруг в мгновенной
галлюцинации, порожденной навязчивой идеей, ей привиделось, - нет, она
увидела, как видела столько раз, - что отец и мать сидят и греют ноги у
огня.
Она отшатнулась в ужасе, наткнулась на дверь и прислонилась к ней,
чтобы не упасть, но при этом не отрывала взгляда от кресел.
Видение исчезло.
Несколько минут она была как безумная; потом овладела собой и хотела
бежать, чтобы не сойти совсем с ума. Взгляд ее случайно упал на косяк
двери, на который она опиралась, и она увидела "лесенку Пуле".
Слабые отметки на белой краске шли вверх с неравными промежутками, а
цифры, вырезанные перочинным ножом, указывали годы, месяцы и рост ее сы-
на. Иногда почерк был отцовский, более крупный, иногда ее - помельче, а
иногда тети Лизон, немного неровный. И ей показалось, что он снова
здесь, перед ней - маленький Поль, и будто бы он снова прижимается бело-
курой головкой к стене, чтобы измерили его рост.
"Жанна, он за полтора месяца вырос на сантиметр!" - кричал барон.
И она с исступленной любовью принялась целовать дверной косяк.
Но ее звали со двора. Это был голос Розали.
- Мадам Жанна, мадам Жанна, вас дожидаются к завтраку.
Она вышла не помня себя. Она не понимала того, что ей говорили. Она
ела кушанья, которые ей подавали, слушала разговоры и не знала, о чем
идет речь, вероятно, беседовала с фермершами, отвечала на расспросы о ее
здоровье, подставляла щеки для поцелуев, сама целовала подставленные ще-
ки и наконец села в тележку.
Когда из глаз ее исчезла за деревьями высокая кровля замка, что-то
оборвалось у нее в груди. Она чувствовала в душе, что навсегда распроща-
лась с родимым домом.
Тележка привезла их в Батвиль.
В ту минуту, как Жанна собралась переступить порог своего нового жи-
лища, она заметила под дверью что-то белое; это было письмо, которое
подсунул туда почтальон в ее отсутствие.
Она сразу же узнала почерк Поля и, дрожа от волнения, распечатала
письмо. Оно гласило:
"Дорогая мама, я не писал тебе до сих пор, потому что не хотел, чтобы
ты понапрасну приезжала в Париж, когда сам я собирался со дня на день
навестить тебя. В настоящее время у меня большое горе, и я очутился в
крайне тяжелом положении. Моя жена три дня тому назад родила девочку и
теперь находится при смерти. А я опять без гроша. Не знаю, как быть с
ребенком. Пока что привратница кормит его с рожка, но я очень боюсь за
него. Не могла бы ты взять его к себе? Я решительно не знаю, что мне де-
лать, и не имею средств, чтобы отдать малютку кормилице. Отвечай с об-
ратной почтой.
Любящий тебя сын Поль".
Жанна опустилась на стул и едва собралась с силами, чтобы позвать Ро-
зали. Когда служанка явилась, они вместе перечли письмо, потом долго си-
дели в молчании друг против друга.
Наконец заговорила Розали:
- Надо мне съездить за маленькой. Не бросать же нам ее.
- Поезжай, голубушка, - отвечала Жанна.
Они помолчали еще, потом служанка заговорила опять:
- Надевайте шляпу, мадам Жанна, и едемте в Годервиль к нотариусу. Раз
та собралась помирать, надо, чтобы господин Поль женился на ней ради де-
вочки.
И Жанна, не возразив ни слова, надела шляпу. Глубокая, затаенная ра-
дость затопила ей сердце, радость предательская, которую ей во что бы то
ни стало хотелось скрыть, та подлая радость, которой со стыдом упива-
ешься в тайниках души; любовница сына была при смерти.
Нотариус дал служанке подробные наставления, которые она просила пов-
торить несколько раз; затвердив все, чтобы не ошибиться, она объявила:
- Будьте благонадежны, теперь я все улажу.
В тот же вечер она выехала в Париж.
Жанна провела два дня в таком смятении, что не могла обдумать ничего.
На третье утро она получила от Розали краткое извещение о приезде с ве-
черним поездом. И больше ни слова.
Часов около трех она попросила соседа заложить двуколку и поехала на
станцию, в Безвиль, встречать Розали.
Она стояла на платформе, устремив взгляд на двойную линию рельсов,
которые убегали вдаль и сближались где-то там, на краю горизонта. Время
от времени она смотрела на часы. "Еще десять минут. - Еще пять минут. -
Еще две минуты. - Вот сейчас". Вдали на колее не было видно ничего. Но
вдруг она заметила белое пятнышко-дымок, потом под ним черную точку, ко-
торая росла, росла, приближаясь на всех парах. Наконец тяжелая машина
замедлила ход и, пыхтя, проползла мимо Жанны, которая жадно вглядывалась
в окна; многие дверцы отворились; на платформу стали выходить лю-
ди-крестьяне в блузах, фермерши с корзинами, мелкие буржуа в мягких шля-
пах. Наконец она увидела Розали и у нее на руках какой-то белый сверток.
Она хотела пойти, навстречу, но побоялась упасть, до того у нее осла-
бели ноги. Служанка заметила ее, подошла к ней с обычным своим спокойным
видом и сказала:
- Здравствуйте, мадам Жанна, вот я и вернулась, хоть и не легко мне
