выражение "купите мне..." , но тут, в Софрине, волшебное
словосочетание не работало, а в местном магазинчике тем не менее
продавалось много чего вкусненького, и, поразмыслив длительно и
смутно, рек толстый мальчик, важно надув губы:
- Пятьдесят копеек пачка... Идет?
- Двадцать!
- Не-е-е...
- Тридцать... .
- А не мало?
- Да это ж пакет леденцов!
- А... тридцать пять?..
- О'кей! - сказал я, пожимая его пухленькую, потную лапку.
В отличие от Димы в азах бизнеса я уже кое-что соображал,
как, впрочем, любой и каждый из рожденных и выросших под сенью
звездно-полосатого империалистического стяга.
Так началась наша с Димой пионерская коммерция.
"Аладдин" успешно распространялся мной среди личного состава
карапузов по три рубля пачка, заветный куль Димы иссяк за два
дня, и вскоре родитель его, следуя настоянию отпрыска,
покрывшегося прыщами от липкого монпасье и белесого шоколада из
местной торговой лавки, вывез в Софрино стратегические московские
запасы "Аладдина".
Гром грянул сразу же по реализации последней пачки жевательного
дефицита.
Благодаря неведомым информаторам весть о нашем замечатеьном бизнесе
разнеслась не только среди пионерской общественности, но и
просочилась в круги лагерной администрации, вызвав в тамошних
сферах немалый переполох.
Сразу же после ужина я был препровожден мрачным пионерским
вожатым непосредственно к старухе-директору, где безо всякого
давления, с безмятежностью агнца изложил все перипетии своего
предпринимательства, горячо заверив высшее должностное лицо в
отличном качестве распространяемого продукта и абсолютно при этом
не понимая, отчего с каждым моим словом лик старухи багровеет как
железный прут на углях, и ее начинает одолевать икота, словно бы
она перекурила своих вонючих папирос.
- Диму только что отвезли в больницу... - просипела карга.
Это я знал. Димон покрылся какой-то коростой, из сортира не
вылезал, а на вечерней линейке, принимая, как старший смены,
торжественный доклад, облевал с высоты своего роста рапортующего
младшего пионера, навзрыд расплакавшегося от такой внезапной
реакции на его жизнерадостный доклад и бегом ринувшегося в
умывалку.
- Он ел очень много шоколада, - согласился я со старухой.
- А на какие деньги он покупал шоколад? - последовал суровый
вопрос.
Я молчал. Что значит, на какие? На рубли, не на доллары же...
- На трудовые деньги людей! - брякнула кулаком по столу
старуха.
- Да, - вновь согласился я. - На трудовые. Но зачем он все
заработанные деньги потратил на ерунду? Чтобы заболеть? Ведь на
них мы могли купить еще жвачки у его приятеля в Москве...
- Мальчик, - сказала старуха внезапно упавшим голосом, -
тебя срочно надо изолировать от коллектива...
- Зачем? Я здоров, - с вызовом заявил я. - А перед отъездом
сюда мне сделали в Америке все прививки.
- Это я чувствую, - произнесла старуха зловеще.
На следующий день я - идеологически вредный и антиобщественный
элемент, был из лагеря изгнан и передан в руки приехавшей по
старухиному вызову тетки - сестры отца.
Напоследок мне была прочитана лекция о законах торговли в условиях
развитого социализма, уголовной ответственности за спекуляцию и
частное предпринимательство. Помимо прочего, вожатые, перетряхнув
мое имущество, конфисковали всю сумму прибыли от злосчастного
"Аладдина" за исключением предусмотрительно спрятанной мной в
трусы пятидесятирублевой купюры и, согласно составленному списку,
раздали - именем, так сказать, коммунистической справедливости -
мои кровные финансы бывшим покупателям жвачки, безмерно и
естественно ликовавшим от такого решения администрации.
По лагерю метались крики:
- В клубе деньги дают! Американца раскулачили!
Увы, открытие мира без шишек на лбу не обходится...
Вскоре в сопровождении унылой нотации своей близкой
родственницы я шагал по пыльной теплой дороге к электричке, с
позором изгнанный из пионерского рая.
Кстати, на прощание, сверкая стальным зубом, старуха сказала
тете буквально следующее:
- Мальчик казался замкнутым. Но внезапно раскрылся всем
букетом капиталистического порока. Как член выездной комиссии при
парткоме я получила серьезный урок.
Что такое выездная комиссия, я еще не представлял. Я просто
брел по белесой утрамбованной пыли проселка, наступая на пятки
своей долговязой тени, чувствуя себя униженным и ограбленным, и
на глупую нотацию тети не реагировал.
Страшно было жаль майки со справедливой надписью, очень хотелось,
чтобы рядом оказался Джон. Уж он-то наверняка бы мне
посочувствовал и логику сумасшедшей карги также наверняка бы не
уяснил, но вот увижу ли я когда-нибудь дружка Джона? Вырвусь ли
когда-либо к нему?
Этот внезапно возникший вопрос наполнил меня ужасом.
- Тетя! - проникновенно обратился я к родственнице. -
Пожалуйста! Ничего не говори папе и маме! Пожалуйста!
Тетка прервала бормотание нотации, невольно замедлив шаг. Видимо,
в голосе моем сквозило такое отчаяние и искренность, что она
хмуро пообещала:
- Ладно, шагай уж... Капиталист сопливый. Я-то не скажу, как
бы вот по другим каналам...
Другие каналы, как понимаю, сочли данный инцидент
несущественным для своей глубины и ширины, а потому уже через
пару недель об ужасах советских детских лагерей я рассказывал,
сидя верхом на баскетбольном мяче на краю любимой спортплощадки,
дружку Джону, недоверчиво щуря глаз, на меня взирающему.
- Если они не делают бизнес, на что же они живут? - произнес
в итоге Джон.
- Они на вэлфере1, - объяснил я. - И потому не могут его
делать. Таков закон.
- Вся страна на вэлфере?
- В общем, да, - сказал я.
- Тогда Россия очень богатая страна, - сказал Джон
задумчиво.
- Ну... так, - сказал я, уясняя, что возвращаться в эту
богатую страну повторно не жажду.
Однако пришлось.
Мои детские тревоги, связанные с возвращением в СССР, были
практически полностью развеяны лживыми посулами родителей о
скором и неизбежном возвращении в Америку, и скорее всего звучали
такие уверения из-за боязни, как бы я не выкинул какой-либо
фортель, ибо папа Джона, полицейский офицер, доходчиво объяснил
мне, что Штаты - моя родина, из них меня никто пушкой не вышибет,
и, если будет на то моя добрая воля, он мгновенно возьмет на себя
оформление опекунства.
Малолетний наивный дурак, я изложил все его слова за семейным вечерним
чаем, отчего папаню едва не хватил кондратий. Он поперхнулся
своим джином и долго рыгал в ванной, а моя непьющая мамочка, чье
лицо приобрело оттенок сирени, судорожно папин стакан опорожнила
и понесла такую истерико-патриотическую галиматью, подкрепляемую
для пущей убедительности подзатыльниками, что истину "язык мой -
враг мой" я усвоил в тот вечер как пожизненную прививку от
пустой болтовни.
Незамедлительно последовали санкции.
Мое общение с Джоном было предельно сокращено, из библиотеки
посольства маман притащила книжки про разных мальчишей-
кибальчишей и павликов морозовых, заставив меня штудировать всю
эту литературу с такой же дотошностью, с какой в монастырской
школе зубрят текст вечерней молитвы.
Одновременно на всю свою идеологическую мощь заработала семейная машина
коммунистической пропаганды.
Каждый вечер, неторопливо потягивая джин с тоником или же виски со
льдом, папаня, окутанный капиталистическим дымом сигареты "Филип
Моррис", вел со мной душещипательные разговоры о самом
замечательном в мире государстве трудящихся, о грядущей эре
коммунистического процветания и о моей неминуемо блестящей
карьере, которую я, обладая безукоризненным английским, способен
построить в своей дальнейшей жизни на благодатной земле США.
Замечу, что возвращение в порочную Америку представителем
земного коммунистического рая расценивалось папой в качестве моей
главной жизненной цели, а потому меня немало озадачивал вопрос о
целесообразности такого возвращения, однако внутреннее чувство
подсказывало, что поднимать данный вопрос во избежание ответа-
подзатыльника категорически не стоит.
Я уже смутно помню последние дни своего пребывания в Америке,
но зато намертво отпечатался в памяти тот рубеж, когда,
проснувшись зимним утром в нашей московской квартире, я прильнул
к холодному стеклу окна и увидел чужой морозный город, дымящий
сотнями труб, украшенный не рекламой кока-колы, а призывами
побыстрее достроить коммунизм; заполненный одинаково серыми
людьми на грязных улицах. И тут сердце мое замерло, наполнившись
какой-то горькой тревогой, и я сквозь навернувшиеся слезы,
чувствуя себя подло и жестоко обманутым, обреченно понял: это
надолго, а может быть, навсегда.
И, увы, угадал.
А дальше была обыкновенная советская школа, кличка
Американец, секция бокса, после - самбо; затем я увлекся
кикбоксингом и айкидо, целиком посвятив себя спорту и, может,
данное мое увлечение, отнимавшее все свободное время, позволило
мне относительно легко перенести развод родителей и, самое
главное, их последующие браки.
Я остался с матерью, вышедшей замуж за полковника из
Генерального штаба, а отец, изгнанный за прогулы и пьянство из
своего внешнеторгового министерства, на удивление проворно
подыскал себе какую-то английскую корреспондентку и без особенных
мытарств получил разрешение на выезд с новой супругой в
превосходно ему известный город Лондон.
Думаю, в получении такого разрешения немалую роль сыграла
маман, а вернее, протекция ее прошлого кавалера из гэбэшного
руководства. Протекция, ежу понятно, была оказана папане отнюдь
не в плане компенсации за моральный ущерб, прости меня Бог за
цинизм, хотя, с другой стороны, цинизм - зачастую лишь
бесстрастная формулировка очевидных фактов бытия.
По окончании школы я довольно легко поступил в институт
иностранных языков, хотя при поступлении не обошлось без
скандала: на экзамене по моему родному английскому экзаменатор
поставил мне двойку, сказав, что у меня дичайшее произношение и
речь моя - каша звуков, на что я отвесил ему комплимент, заявив,
что его акцент напоминает акцент эскимоса, долго проживавшего
среди китайцев, после чего отправился к проректору с жалобой.
Выслушав жалобу - на английском, естественно, языке, - проректор-
американист побагровел, забрал мою карточку абитуриента и, хотя
экзамен по-английскому был лишь первым в череде последуюших,
сказал, что я свободен до первого сентября, дня начала занятий, и
что в получении мною диплома с отличием он не сомневается.
В дальнейшем, встречая своего экзаменатора в стенах
института, я, глядя на его фальшивую индифферентность, тщетно
маскирующую досаду, уяснил железное правило: дилетант,
претендующий на профессионализм, неизменно обречен на попадание в
глубочайшее дерьмо. А что же касается истинных профессионалов, то
их девиз во избежание глупых поражений, должен быть следующим:
нет пределов совершенству. Другими словами: будь всегда
настороже, даже при самых благоприятных обстоятельствах, и не
допускай недооценки противника.
В справедливости последнего тезиса я убедился на своей шкуре
самым суровым образом: в нашу секцию кикбоксинга пожаловал
новенький - студент-кореец Чан О Ли, - худенький, узкоплечий, с
кривыми ножками и тонкой шейкой. Кореец напросился в секцию,
утверждая, что навыки рукопашного боя имеет, хотя весьма
скромные, однако укрепить личный состав нашей команды способен
