землю твою, близких. Но ты сумеешь порвать. Инстинкт
самосохранения - волчий, безоглядный - сильнее... Гибнет
растение, вырванное ветром и унесенное прочь, но ведь
бывает, приживается оно на иной почве, бывает...
Да и что тебя соединяет с этой страной? Люди? Какие?
Сослуживцы? Да у тебя их и нет, - они статисты в театре,
где ты актер и единственный зритель. Друзья? Их вообще
никогда не существовало. Были товарищи. По работе, по
делу, по делишкам. Затем - друзей выбирают. А ты раньше
выбрать не мог. Тебе вменялось дружить исключительно со
своим кругом. Либо с кем-то из круга повыше. Но не с самым
верхним, ибо тому кругу с тобой тоже дружить было не
положено. Отчасти потому и тянулся ты к Матерому, и помогал
ему, и наставлял, вопиющим образом нарушая правила игры и
наивно полагая, будто нарушение ненаказуемо...
Жена, дочь? Тут ясно. Вероника выйдет замуж, сохранив
туманное сожаление о бывшем супруге-неудачнике и весьма
конкретное сожаление о своей загубленной жизни, им,
неудачником, конечно, загубленной... А дочь - та вовсе под
чужим созвездием родилась, дочери вообще папа на данном
этапе без надобности, ей связи его нужны и наследство. И
странно, и страшно чувствовать в маленьком, хрупком
человечке, не определившемся ни в социальных, ни в
нравственных ориентирах, железную хватку и волю уже
бесповоротно состоявшегося потребителя. Дочь себя
пристроит, за нее волноваться - пустое, ген выживаемости
здесь доминирующий, хотя и дурно мыслить так о собственном,
любимом ребенке...
Теперь о себе. Уже никогда не подняться. И лучшее, что
он мог совершить во имя собственных амбиций после изгнания
из рая, - стать консультантом тех, кто сколь- нибудь решает,
суфлером десятка театров. И только. Он ничего не значил
сам, он исполнял, грамотно корректируя, чужую волю, а
проявление воли собственной свелось к уголовщине. Он...
прожил жизнь! Нахлынуло безразличие. А после странно и
остро захотелось в деревню, на Волгу, где был свой дом на
берегу широкого разлива. Побродить бы по исталому лесу,
кропотливо и тайно готовящему обновление трав и листвы,
вспомнить о радостях прошлого лета, вернуться домой в
сумерках, надышавшись хвоей, затопить печь, посидеть возле
близкого огня со стаканчиком коньяка, подумать...
Только-то и осталось у него: пустые думы у деревенской
печи...
В сознание неожиданно ворвались какие-то голоса и
маршевые звуки, доносившиеся из радиотранслятора. Он
повернул рычажок громкости до упора, и кухню заполнил, гремя
барабанной дробью и пронизывая звонкой медью горнов,
пионерский парад, вдохновенно комментируемый взволнованным
диктором, призывающим "быть достойными... гордо нести...".
Ярославцев оглушенно прислушался к привычным, впитанным с
детства оптимистическим словосочетаниям, подтвержденным
ликующей оркестровой какофонией, и вдруг почувствовал, как
волосы на голове поднимаются дыбом... Затем, исподволь
ужасаясь неудержно нахлынувшему на него сумасшествию,
схватил за спинку кухонный стул и пустился с ним в неуклюжее
вальсирование, пытаясь попасть в такт бравурных ритмов,
доносившихся из неведомых пространств...
Болезненный удар о край газовой плиты заставил его
прекратить эту дикую пляску.
Он выдернул шнур ретранслятора из сети, наспех допил чай
и спустился к машине.
До фирмы Джимми доехал быстро. Машину оставил в переулке
неподалеку; подняв воротник пальто, пошел к офису.
С Джимми он познакомился в той злополучной заграничной
командировке, на стройке. Фирма, где Джимми тогда служил,
специализировалась на поставке облицовочных материалов, и
именно эту фирму Ярославцев когда-то крупно надул, выхватив
у нее из-под носа большой заказ и погорев на том заказе...
А после, спустя пять лет, Джимми объявился в Москве,
позвонил и сказал:
- Я приехал сюда учиться твоей деловой хватке, Володя.
Готов брать уроки...
Встречались они редко, но неизменно сердечно, говорили
всегда откровенно, не темня, и цену друг другу знали
прекрасно. Сейчас, шагая к подъезду офиса, Ярославцев знал,
что здесь может говорить впрямую и поймут его здесь
наверняка.
- Дорогой гость... - Джимми, улыбаясь, встал из-за
стола, протянул руку. - Какими ветрами и судьбами?
- Слушай, - сказал Ярославцев, всматриваясь в его лицо.
- Удивительное дело: иностранца у нас видно сразу. И даже
не в одежке дело. У вас непостижимо чужие лица и
непостижимо отстраненные глаза...
Джимми степенно поправил густо-синий галстук в мелкую
белую звездочку. Застегнул лощеный, с "плечиками" пиджак.
- Отстраненные... от чего?
- От наших проблем, вероятно... Вы живете здесь во имя
благ жизни там, может, поэтому... Ты как, не против
прогуляться?
- Буду через час, - кивнул Джимми симпатичной секретарше,
холодно и приветливо улыбнувшейся шефу, гостю и тотчас
спрятавшей лицо в бумаги и в ухоженные рыжеватые локоны.
Медленно побрели по тротуару узенькой старой улочки.
- Боже, - искренне вырвалось у Ярославцева, озиравшегося
потерянно на церкви, колонны купеческих особнячков, лепку
карнизов. - Все знакомо, и все как впервые. Да и пешком
идти, как впервые... Все за рулем, в глазах - асфальт,
выбоины- колдобины, разметка, а по сторонам - размытый фон:
дома, камни-кирпичи... Ну, думается, и бог с ними, с
камнями, быстрее бы к дому, к телевизору...
- Ты, увы, неоригинален, - поддакнул Джимми натянуто.
- Я приехал к тебе по серьезному делу, - упредил
Ярославцев недомолвки.
- Я рад.
- Джимми... - Он помедлил. - Однажды, год, да, кажется,
год назад, будучи у меня в гостях, ты посетовал на нехватку
денег...
- А вот в тот раз был неоригинален я, - отозвался Джимми.
- Ибо у денег бывает всего два состояния: или их нет, или
их нет совсем...
Сдержанно рассмеялись.
- Джимми, - оборвав смех, с нажимом повторил Ярославцев.
- В тот раз ты... намекал на необходимость не абстрактных
денег, а рублей, за которые ты готов платить валютой.
Коэффициенты не обозначались, фраза вообще была проходной...
Я же понял тебя так: в то время подобная операция виделась
актуальной для решения незначительных бытовых проблем.
Проблем не острых, сиюминутных, сугубо личных; прибыль от
операции тоже носила характер бытовой, в рамках улучшения
бюджета месяца...
- Со стороны виднее, - неопределенно ответил Джимми. -
Однако ныне проблема исчерпана.
- Значит, - сказал Ярославцев, - или ее, проблему, ты
решил достаточно долгосрочно, или...
- Владимир, выкладывай дело.
- Извини... У меня есть сумма. Большая сумма. Я
заинтересован обменять ее на другие денежные единицы.
- Ты серьезно? - Джимми замедлил шаг. - Впрочем, ты
серьезно. Но ты же...
- Да. Джимми, - согласился Ярославцев. - Я никогда не
был ни валютчиком, ни жуликом. И... я все объясню. Только
сначала ответь.
- Реально... - Джимми узко прищурился, - реально, в
долларах, ты можешь рассчитывать на сумму, в шесть раз
меньшую. Это уже бизнес, Володя. Большой бизнес. И я
должен что-то заработать.
- Сроки?
- В течение трех недель.
- Хорошо. Три недели. Завтра я назову тебе точную
сумму, предлагаемую для обмена. Паспорт у тебя с собой?
- Да. - Джимми удивленно скосился на него. - А...
- Джимми, - прошептал Ярославцев, упорно глядя куда-то
мимо него, - я должен бежать из страны. Должен! Именно
поэтому мне нужна валюта и нужен паспорт... На реальное
имя. Иначе не приобрести билет.
- Но паспорт... мой!
- Твой Джимми, твой. Ты дашь мне его на неделю. Всего.
Через неделю паспорт вернется. Конечно, не исключены
неприятности... Но мы знакомы, я мог выкрасть паспорт,
причем незаметно; ты в конце концов сподобился оставить
портмоне у меня... был в гостях, портмоне выпало, не
обратил внимания, ну, и так далее.. Риск? Но это же
бизнес, Джимми.
- Что случилось, Володя? - В голосе Джимми прозвучала
сочувственная тревога. - Я всегда считал тебя... не
обижайся... цельным и честным человеком. Я знал. У тебя
хватало недоразумений, но предавать страну... Володя, я не
сказал еще одной вещи: да, я в состоянии обменять твои
деньги. Но, как понимаю, внушительная сумма вряд ли
заинтересует частных лиц... Она заинтересует организацию...
Не стану скрывать: мне от того - лишь набранные очки по
службе и финансовый доход... А тебе? Это же пойдет
против... твоей страны, Володя. Может, ты впервые...
торопишься? Ты всегда мне казался.
- Прости, Джимми, - оборвал его Ярославцев. - Прости,
что пришлось тебя так разочаровать... Я просто спасаю
жизнь. Ничего больше. Итак, паспорт. Думаю, данная услуга
войдет в оговоренный, как полагаю, нами процент.
- Услуга! - Джимми невольно хмыкнул. - Да без нее
бессмыслен весь предыдущий и дальнейший разговор! Но -
условие, объяснения со всякого рода властями следующие:
паспорт ты выкрал...
- Да. Да. Да.
Простились у машины. Отъезжая, Ярославцев подумал с
радостью: все складывается чертовски удачно! Для
подготовки тех преступлений, за какие в лучшем случае -
максимальный срок... Одно успокаивает: через Джимми -
выход на серьезный канал. Связываться же с валютчиками в
таких играх опасно - слишком велики суммы, да и по срокам
они не уложатся с обменами.
- Смертельный номер, - пробормотал он себе под нос. -
Лица со слабой нервной системой обречены на инфаркт. - И -
наддал газу, спеша пересечь перекресток на зеленый мигающий
свет.
Теперь предстояло заехать к Виктору Вольдемаровичу
Прогонову. Весьма одаренный художник-график, реставратор и
попутно цинкограф. Волей судьбы неудачник. Художественных
открытий Виктор Вольдемарович не совершил, а в узкие врата
доходных сфер, где плотно отирались преуспевающие бездари,
втиснуться не сумел, несмотря на целую палитру дарований. В
то же время один из знакомых Прогонова, способный лишь
разнообразно вырисовывать на том или ином фоне профиль вождя
революции, занимал ответственные должности, имел две
мастерские, учеников и великое множество благ, нисколько не
стесняясь ремесленностью своего скудного "кредо". В основе
такого процветания лежал своеобразный талант, начисто у
Прогонова отсутствующий. И потому жил Виктор Вольдемарович
безвестно и скромно до той поры, покуда не уяснил, что
государственная служба дает доходы куда более меньшие,
нежели те, которые можно извлечь, используя талант приватным
образом.
Первые заработки, не обремененные вычетом подоходных
налогов, были вполне безвинны: реставрация старинных
полотен состоятельным клиентам. Все шло ровно, хорошо, но
вскоре один из состоятельных был задержан как спекулянт
художественными ценностями... И вот, правда, в роли
свидетеля, но довелось посетить Прогонову и кабинет
следователя, и народный суд, где со всей очевидностью ему
дали понять, что его специальности и таланты могут
представлять узкоуголовный интерес. Но круг состоятельных
клиентов постоянно возрастал, возрастал и уровень жизни
Прогонова, а соответственно и запросы, и потому уже
приходилось рисковать сознательно... Впрочем, риск по
мелочам Виктора Вольдемаровича более не устраивал.
Жаждалось крупного дела, дабы единым махом разрешить
финансовые проблемы и обеспечить себе жизнь спокойную,
праздную, добычей хлеба насущного не омраченную. И такое
дело Прогонова нашло. Судьба свела его с весьма энергичным
человеком по имени Алексей, имевшим многозначительную кличку
"Матерый". За внушительный гонорар Прогонов исполнил заказ
на копию знаменитого итальянского мастера. - Фальшивку
изготовили правдоподобную фантастически. Затем еще одну,
еще... Дурные сны начали сниться Прогонову, нервная экзема
обметала руки, но наркотик наживы намертво въелся в кровь,
не отпускал. Сны снились не напрасно: вскоре вспыхнул
скандал. Возмутился один из одураченных иностранцев. И
затрепетал искусник Прогонов в преддверии краха... Чудом
пронесло. Имя копииста в показаниях обвиняемых не
прозвучало, но волк Матерый, приписав сотворение чуда себе,
надел на Виктора Вольдемаровича ярмо раба, потребовав
разного рода услуг: производства паспортов, водительских
