Тополя по-прежнему вздымали свои ветви к небу. Все вокруг осталось прежним,
каким запомнилось десять лет назад. И вывеска Института Высоких Энергий так
же чернела на облицованной стене. Только тропинка среди крапчатых сугробов
стала уже, в один только след. И массивная дверь стала скрипучей. А дальше
за ней все изменилось, все уже было не таким, как прежде. В стальной
зарешеченной кабинке теперь сидел охранник в кaмуфляжной форме. Отложив
"СПИД-инфо", он молча оглядел редкого посетителя и так же молча придвинул к
окошку черный телефон. В трубке по набранному номеру долго не отвечали.
После недлинного разъяснения охранник благосклонно разрешил пройти в
здание.
В коридорах быдо темно и пусто. Сонное эхо отзывалось на каждый шаг и тут
же пряталось в цинковых коробах вентиляции, идущих под самым потолком. Не
хлопали двери, не трезвонили телефоны, не гудели трансформаторы, не стучали
пишущие машинки, не жужжали принтеры, не стучали вакуумные насосы, не
скрипели перья, не шуршала бумага, никто не кашлял в сумраке, расслоенном
пластами серого света. В середине коридора за стеклянными дверьми в
лабораторном модуле взору открылся высокий зал, в центре которого покоился
массивный и высокий, в два этажа, агрегат. Вдоль стен тянулись ряды
приборных щитов, пакеты разнокалиберных труб, пучки проводов. На столах еще
лежали разложенные листы писчей бумаги, справочная и всякая другая
литература, на спинках стульев и на случайных крючках вдоль стен висели
черные халаты. Железная лестница с пупырчатыми ступенями вела вверх к
пульту управления. И здесь ни души, ни вздоха.
И второй и третий этажи главного корпуса были так же пустынны и безлюдны. И
тут, в самом конце коридора на первом этаже, открылась одна дверь, и
пожилой человек с электрическим чайником в руке, вздыхая и бормоча под нос,
прошел в туалетную комнату. Одет он был в синий, местами замасленный,
рабочий халат, коротковатые штаны из простой серой ткани пузырились на
уровне колен и открывали снизу тощие ноги в темно-зеленых носках и
стоптанных комнатных тапочках. Пух волос на голове ученого колебался в такт
неспешных шагов.
Вернувшись в лабораторию и включив наполненный чайник в ржавую розетку,
старик снял со слесарных тисков некую хитро изогнутую пластину, затем,
кряхтя, приладил ее где-то внутри запутанной своей установки, сменил очки
на защитные и включил рубильник. Удивленно ожили шкалы приборов, пыльный
сумрак прорезал зеленый луч лазера, на затянутом паутиной потолке
отразилось неясное фиолетовое сияние. И вдруг сам воздух ожил и наполнился
смутными очертаниями, глухим ропотом отдаленных голосов. По стенам
пронеслись тени, еще хранящие веселые профили светлых голов, затем раздался
хлопок, сноп искр осветил дальний угол комнаты, и снова все погасло и
стихло. И снова старик, кряхтя и приохивая, полез в гущу хитросплетений
проводов и трубок.
И только взгляд голливудского продюсера мог оживиться здесь, увидев готовые
фантастические декорации для своего будущего фильма.
Uliss
Чапаев.
Его поезд шел вниз,
Его время кончалось,
У последних ворот
Он надел ордена.
Из дырявых кулис
Выползала усталость
И ощеренный рот
Разевала страна.
Сотни юных бойцов
Его тело кромсали,
Стаи огненных птиц
Выходили на взлет.
Он с небесным Отцом
Будет пить из Грааля,
С золотых колесниц
Застрочит пулемет.
Мы починим баркас,
Мы разбудим Харона
В воскресенье зимой,
Через тысячу лет.
Он уходит от нас
К изумрудному трону,
Мы становимся тьмой,
Нас почти уже нет.
В. Крупский <>
Пятница, 19 февраля 1999
Выпуск 30
ФРАГМЕНТЫ...
Frame 7.
Несчастен Демон,
Демон не стал бы ведь --
что вы,
нет -- счастливым
выглядеть;
занятость делом --
темени сталкивать,
чтобы,
изнашивая,
темы комкать, либо
на темени выхладить
зиму белым
снегом -- да, тем самым
снегом из наших
эндшпильных фабул,
по которому (снегу)
и согласно которым (фабулам)
любимых уход
запомнится -- даже
не пледом,
бешено
брошенным на пол,
но непременно пешим
(хотя уместнеe санным)
по снегу удвоенным следом,
ибо проще сносить потери,
снега когда посреди,
но если не слеп
и не глухой --
плачь, Демон, вслед,
плачь, но проследи --
помни о деле --
под аккорд захлопнутой двери
след чтоб в два ряда был.
Bolivar cannot carry,
cannot carry double...
Story Teller
так холодно и скучно
в пыли и зеркале барахтается нудный свет
открытки в забытьи тома провидцев тучны
напыщенны судьбой затворника. валет
прибит к стене
за трусость манию непослушанье
и увяданье жизни безразлично мне
и жертвенная суть молчанья.
навязчиво орут про тайный смысл
какие-то уродливые тени.
а средоточение существ и чисел
томится в браке света вещи лени.
и ненасытна лень как порванные губы
желающие пососать фетиш
и апокалиптические трубы -
режим сознания: "москва-париж".
мерещится тоскующее тело
давно обещанное голое
палящей спелостью болело
топтало липкий путь в бесполое.
так в диссонансе дней и кожи
влюбленные травились ядом
и мы с тобой на них похожи
я буду думать что ты рядом
viveur
Время
Зайчика звали Зяблик. Это имя дали ему, когда он был маленьким. Знакомым он
представлялся просто: »Заяцј. »Ну почему, - спрашивал себя он, - ну кто
угодно, ну почему Зяблик?!ј К сожалению, никто так и не ответил ему на его
вопрос.
Однажды к Зяблику приползла его старинная подруга Улиточка Лолита.
- Привет, - сказала она, и кокетливо завязала бантиком все свои четыре
глаза.
- Привет, - обрадовался Зайчик, - как дела?
- Ничего, - ответила Лолита и, заглянув себе за ракушку, таинственно
прошептала, - Дядя Богомол сказал, что пришло Положенное Время!
- Ой! - испугался Зяблик, - а куда?
- Сюда, - доверительно сообщила та.
- А что такое Положенное Время? - совсем растерялся Зайчик.
- Дядя Богомол сказал, что Время бывает Хорошее, Плохое и Положенное. В
Плохое Время думаешь о Хорошем, в Хорошее вспоминаешь Плохое, а в
Положенное ты делаешь Великие Глупости.
- Глупости, - зачарованно повторил Зяблик, - а какие?
- Всякие, - снова перешла на шепот Лолита, и, зловеще нахмурив глазки,
сказала, - Тот, кто сумеет сделать Всякую Великую Глупость, тому будет
разрешено навсегда остаться в Положенном Времени!
- Понял, - ничего не понимая, сказал Зайчик, - а кем разрешено?
Лолита спряталась в ракушку и, высунув один глазик, прошептала:
- Кем-кем... Ним...
Тут Зяблик перепугался не на шутку и забарабанил по пеньку лапками.
- А давай разобьем твою ракушку. А то я очень не люблю, когда ты в нее
прячешься, - закончив нервничать предложил он.
Улиточка выползла целиком и обиженно втянула глазки:
- Это будет Глупая Глупость. Я же не предлагаю отрезать тебе уши.
- Не злись, - примирительно сказал Зайчик, - Я больше не будем, ой, не буду.
- Ладно, - согласилась та. И вдруг улыбнулась.
- Ты чего? - удивился Зяблик
- Просто так, - подумала Лолита, а вслух сказала, - Просто так.
- Ага! - подумал Зайчик, а вслух сказал, - А-а-а!!!
Тут из-за кустов выглянул Дядя Богомол и угрюмо сказал:
- Хм! Сидят!
- Ой, Дядя Богомол, а оно еще долго будет? - обрадовался Зяблик.
- Кто? - посучил лапками тот.
- Положенное Время, - подтвердила Лолита, - вы же сами говорили, что нужно
делать Великие Глупости.
- А-а-а... - сказал Дядя Богомол, - так вы уже не успели. Положенное Время
на то и положенное, что на него нужно положиться. А вы не положились.
- А какое же сейчас Время, я и не заметил, - удивился Зайчик.
- Сейчас подумаю, - сказал тот и заснул.
Лолита и Зяблик сидели тихо, чтобы не разбудить его. А потом им надоело и
они пошли играть в снежки. Они шли и играли, потом просто шли, потом
отдыхали... Когда они ушли на другой конец леса, до них донесся крик Дяди
Богомола:
- Я поду-ума-ал. Сейчас самое хорошее Время - Плохое...
- А чего оно самое хорошее? - прошептала Улиточка Зайчику.
Голос, затихая, прокричал:
- Потому, что в Плохое Время можно мечтать о Хоро-ошем...
Саша С. Осташко
В пустыне жаркой, где шакалята, и в поднебесье, где соколята,
Не марципанов, не мармелада, а справедливости все хотят!
Но - по-шакальи - она такая, а - по-сокольи - она - другая,
И,все на свете ругмя ругая, растут шакалы из соколят.
Не говорите, что провели вас, и не пеняйте на справедливость,
Покуда пьеса не завершилась - хотя не многим понятна суть.
Сто вариантов у каждой сцены - какую правду найдем в конце мы?
А наши дети растут как цены - вот-вот уж спросят о чем-нибудь...
Pimenov
Когда кожа станет, как дуба кора
И белая муть подернет глаза,
Походка не будет лететь от бедра,
Туман будет там, где сверкала гроза -
Я успокоюсь в сознании мира,
Одною ногою стоя в могиле.
Уже в ожиданьи последнего пира
Я сброшу ярмо подчинения силе.
Мое наваждение будет разбито,
Вино наслажденья до капли испито,
И так, не коснувшись ни разу свободы
Я проживу бесконечные годы.
А может быть лучше, сгорев в одночасье,
До дна исчерпать свое горькое счастье,
Прекрасно и чисто уйти молодым,
Сгореть, отсветив, не больным и седым.
Вздохнут на прощанье: "Так ярко и мало".
А где-то на небе звездой больше стало...
Юрате
Понедельник, 27 февраля 1999
Выпуск 31
ФРАГМЕНТЫ...
Frame 8.
Этот праздник случается так --
Мы подолгу не знаем, где он:
Но в момент, когда над головой
(С детства помним их. Терпко-дефис-
Нерифмованных, впрочем) цитат
Зажигается синий неон --
Этот праздник всегда и с тобой,
И со мной. Наш А Moveable Feast.
Story Teller
Я - Слово
Здравствуйте, всемогущие господа,
лишь на одно ударение отставшие от Господа!
Здравствуйте, прекрасные мадонны
с красотою из силикона!
Здравствуй, честная столица!
Поверни же ко мне свои лица!
Я когда-то (не верю сам!) в вас влюбленный был
Помню, жили тогда душа в душу мы.
Но теперь, черт возьми, стал поэт я, блин,
Променял вас всех на Есенина с Пушкиным!
Так что, сами поймите, нынче негоже мне
разговаривать этаким будничным "здрасьте",
Появляться с улыбкой мигающей рожею,
Разделять с вами скуку, веселье и страсти.
Нелюдима, злословна, пошла наша братия -
Ни иконам ее не унять, ни погонам, и
Хоть за семь замков затолкать ее -
Все бросается ономатопоэтиконами!
Захотел бы, так сам сел на вас верхом -
Молокосос с гранитной рифмой!
Захотел бы - кораблем-титаником-айсбергом
Поразбивали б носы вы о пятистопный риф мой!
Испугались, от страха трясутся животики?
Вы и вправду сочли все меня дебоширом?
Хоть поэт я - да, но и человек тоже все-таки,
Не боись, народ, иди с миром!
Отдохну я теперь, вас слегка поносив -
Мне от вас, чертей, нужно много ли?
Ну а вы, как всегда, лишь воротите прочь носы,
Начитались, поди-ка, все Гоголя...
Виктор Максимов
Белым туманом окрестность одета,
Белым туманом одеты поля,
На огородах - сырая земля,
Будто на свежей могиле лета.
Белым туманом разлита печаль
В мертвой, убитой морозом,траве,
В мокрых бурьянах, в осклизлой ботве,
И в колеях, где вода словно сталь.
Оцепененье, канун холодов
В спутанных травах, утративших цвет,
Кто-то рассыпал прощальный букет
Крупных, тяжелых осенних цветов.
Быстро смеркается, гаснут огни,
Вечер приходит - тосклив и угрюм...
Как благодарен я октябрю
За эти прощальные хмурые дни -
Сердцу легко и легко голове,
И не влекут уже вечные темы...
Кладбищенско-свежие хризантемы
Рассыпаны в спутанной мертвой траве.
Boris
Среда, 3 марта 1999
Выпуск 32
"Февраль.
Достать чернил и плакать..."
И заключить в подарочную рамку
Горячий треск каштанов на огне,
Сады Моне, граффити на стене,
От створки устричной на пальце ранку,
И Сен-Мишель, и фото на мосту,
В метро случайный всплеск аккордов струнных,
Негромкий дождь и маленький отель.
И, возвратясь в метель,
А, может, в слякоть,
Достать чернил, заправить принтер струйный,
Доверить письма чистому листу...
Наверно, это будет акварель,
Когда тихонько над листом заплакать.
Ежинька
***
Пришел апрель, снега расчистив,
Парят берез крыла расправленные.
В дымящуюся кучу листьев
