заговаривал. Да, он был непривычно молчаливым в тот день. Единственной формой
мщения, которую он сумел изобрести, было увлечь меня далеко за линию буйков в
надежде, что я утомлюсь плыть и пойду ко дну. Но я сразу догадался, что у него
на уме, и собрался с силами десятерых. Черта с два я позволю себя утопить только
потому, что его сестра, как всякая женщина, имеет пизду.
Это случилось на мысе Рокауэй. После того как мы оделись и поели, я вдруг понял,
что мне хочется побыть одному, и поэтому, на ближайшем углу я пожал ему руку и
сказал "пока". И что вышло! Тут же я почувствовал свое одиночество в этом мире,
одиночество, которое ощущаешь в минуты необычайной тоски. Я рассеянно ковырял в
зубах, и в это время меня окатила волна одиночества, нагрянувшего как смерч. Я
застыл на повороте улицы, словно недоумевая, что же меня так тряхануло. Это
бь1ло необъяснимо и в то же время великолепно, возбуждающе, будто двойной тоник.
Сказав, что это случилось на мысе Рокауэй, я имел в виду то, что я стоял на краю
земли, в месте под названием Ксанф, если такое место есть на свете, хотя
определенно должно быть слово вроде этого для обозначения места, не
существующего вовсе. Если бы Рита подошла ко мне тогда, думаю, я бы ее не узнал.
Я превратился в абсолютного чужака среди своих. Мой народ казался мне
сумасшедшим: люди со свежим загаром на лицах, во фланелевых брюках и ладных
чулках. Они купались, как и я, потому что это приятный, полезный отдых, а теперь
они, как и я, получили вдоволь солнца и жратвы и чуть отяжелели от усталости. До
того как на меня нагрянуло это одиночество, я тоже чувствовал себя утомленным,
но вдруг оказавшись в полной изоляции от всего мира, я встрепенулся. Из-за
наэлектризованности своей я не смел даже двинуться, опасаясь того, что понесусь
вперед, как бык, или полезу на стену дома, а то еще запляшу и завою.
185
До меня вдруг дошло, что все это происходит постольку, поскольку я на самом-то
деле родной брат Достоевского и что, возможно, я единственный в Америке знаю, о
чем он на самом деле говорил в своих книгах. И не только это: я предчувствовал
все книги, которые когда-либо мне суждено написать и которые сейчас зреют во
мне, лопаясь, как спелые коконы. А так как я тогда еще ничего, кроме длинных
дружеских писем о том о сем, не писал, мне было трудно представить себе, что
когда-нибудь настанет время, и я начну, и я напишу первое слово, первое
настоящее слово. И вот это время пришло! Это стало мне вполне очевидно.
Только что я употребил слово Ксанф. Не знаю, существует Ксанф или нет, да,
впрочем, меня очень мало волнует это, однако должно быть такое место на земле,
хотя бы на Греческих островах, где вы оказываетесь на краю знакомого света, в
совершенном одиночестве, и все же испытываете от этого не страх, а радость, ибо
в этом захолустном месте вы получаете возможность почувствовать старый, бывший
до вас, мир, который вечно молод, нов и плодовит. И стоите вы там, неважно где,
словно только что вылупившийся цыпленок перед скорлупой. Это место и есть Ксанф
или, как случилось со мной, мыс Рокауэй.
И что вышло! Темнело, поднялся ветер, улицы опустели и стал накрапывать дождь.
Господи, это доконало меня! Когда дождь-припустил вовсю, и я, обратив лицо к
небу, почувствовал его шлепки, я заревел от радости. Я смеялся, смеялся,
смеялся, как сумасшедший. И не знал, отчего смеюсь. Не думал о причине. Я просто
переполнился радостью, очумел от восторга, что нахожусь в абсолютном
одиночестве. Если бы тогда мне преподнесли на тарелочке аппетитную дрючку, если
бы все дрючки мира были бы предложены мне на выбор, я бы и бровью не повел. У
меня тогда было то, чего не могла дать никакая дрючка. Но даже тогда, промокший
до костей и ликующий, я думал о самом неподходящем -- о мелочи на трамвай! Боже,
ублюдок Макси ушел, не оставив мне ни су. Теперь я со своим прекрасным
многообещающим древним миром, но без гроша в кармане. Герр Достоевский младший
должен теперь слоняться, заглядывая в дружелюбные и не очень лица, и стрелять
какие-то десять центов. Он прошел с одного конца Рокауэй до другого, но по дождю
не нашлось желающих одолжить мелочь на трамвай. Шатаясь в тяжелом животном
оцепенении, вызванном попрошайничеством, я начал думать о Макси, оформителе
витрин, и о том, как я подсматривал за ним, когда он, стоя за стеклом, наряжал
манекен. А через несколько минут переключился на
186
Достоевского, потом на замерший мир, а потом, будто о розовом кусте, расцветшем
в ночи, стал думать о теплом, бархатистом теле Риты.
А теперь о том, что довольно странно... Через несколько минут после того, как я
подумал о Рите, ее тайной и необыкновенной дрючке, я уже сидел в трамвае и ехал
в Нью-Йорк, посапывая и ощущая на диво вялую эрекцию. Но самое странное
заключается в том, что выйдя из вагона и пройдя один-два квартала, на кого же вы
думаете я наткнулся? На Риту собственной персоной! Она словно бы телепатически
восприняла то, что было у меня на уме. И загорелась сама. Скоро мы уже сидели в
маленьком ресторанчике, тесно прижавшись друг к другу. Со стороны мы, должно
быть, напоминали парочку похотливых кроликов. Танцуя, мы еле-еле двигались.
Склеились, да так и остались, не обращая внимания на нечаянные толчки и пинки
танцевавших рядом. Я мог повезти ее к себе домой, поскольку в тот момент жил
один, но мне непременно хотелось проводить ее, поставить в вестибюле и выебать
прямо под носом Макси, что я и сделал. В процессе оного занятия я опять
вспоминал манекен в витрине, и его смех, когда я обронил сегодня слово "дрючка".
Я сам чувствовал, что вот-вот засмеюсь в полную силу, но тут она стала кончать.
Это был один из тех затяжных оргазмов, которые иногда случаются с еврейками. Я
положил руки к ней на ягодицы, кончиками пальцев почти дотягиваясь до нутра ее
пизды, до подкладки, так сказать. Когда она начала содрогаться, я оторвал ее от
пола и принялся нежно снимать и опять сажать ее на член. Думаю, она от этого
просто спятила, это было ясно по всему. В приподнятом состоянии, в воздухе, она
испытала пять или шесть оргазмов, а потом я поставил ее на пол. Вытащив не
обронивший ни капли член, я заставил ее лечь в вестибюле. Ее шляпа откатилась в
угол, а сумочка упала и раскрылась, и оттуда вывалилось несколько монет. Я
обратил на это внимание, потому что совсем недавно отчаянно пытался раздобыть
мелочь на трамвай. И всего лишь несколько часов прошло с тех пор, как я сказал
Макси, что хочу хорошенько рассмотреть дрючку его сестры, а теперь вот она на
мне, мокрая и выплескивающая одну струю за другой. Если ее когда-нибудь до меня
и ебли, то ебли не как следует, это уж точно. А я никогда еще не находился в
столь холодном, собранном, ученом расположении духа, как сейчас, лежа на полу в
вестибюле прямо под носом Макси и прокачивая тайную, священную и необыкновенную
дрючку его сестры Риты. Я мог продолжать до бесконечности -- просто невероятно,
насколько я отстранился и в то же время отмечал
187
каждый ее толчок и содрогание. Кто-то должен был заплатить за то, что я ходил
под дождем и клянчил десять центов. Кто-то должен был заплатить за экстаз,
произведенный созреванием во мне всех ненаписанных мною книг. Кто-то должен был
подтвердить подлинность этой тайной, скрытой пизды, что мучила меня недели и
месяцы. Кто более меня подходит? Думаю, что мой член, крепкий и твердый между
оргазмами, вытянулся на пару-другую дюймов. Наконец, я решил кончить дело,
поставив ее раком. Она сначала упиралась, но когда почувствовала, как
выскользнул из нее член, совсем обезумела. "О, да, да, давай так, так!"
--затараторила она, и от этого я чуть не ошалел. Едва я воткнул в нее, так сразу
кончил долгой страшной струей, начинающейся где-то у хребта. Я вошел в нее так
глубоко, что почувствовал, как что-то расступается. Мы повалились выдохшиеся,
дыша часто, как собаки. Однако я не настолько забылся, чтобы не подобрать
рассыпанные монетки. Не то чтобы это было необходимо, учитывая несколько
долларов, которые она успела мне одолжить, -- просто в качестве утешения за
мелочь на трамвай, отсутствовавшую на мысе Рокауэй. Но и тогда, клянусь Богом,
еще не все закончилось. Вскоре я почувствовал, как она ощупывает меня, сначала
рукой, потом губами. У меня опять наполовину встал. Она взяла в рот и начала
нежить языком. Я отпал. Дальше помню, как ее ноги обвились вокруг моей шеи, а я
вылизывал ей пизду. И опять я ее поставил раком и вдвинул до основания. Она
крутилась, словно уж. Господи, помоги! И опять она кончала в затяжном, страшном
оргазме, тараторя и хныча, почти галлюцинируя. Наконец, я был вынужден вытащить
и уговорить ее остановиться. Ну и дрючка! А я просил всего лишь посмотреть на
нее!
Макси с его рассказами об Одессе оживил нечто, утраченное мной в детстве. Хотя я
не слишком хорошо представляю себе Одессу, ее атмосфера напоминает мне небольшой
бруклинский микрорайон, который так много значил для меня и от которого я был
так скоро оторван. Вполне определенное ощущение этого места наплывает на меня
всякий раз, как я рассматриваю итальянскую живопись без перспективы. Если это,
например, картина похоронной процессии, то она того же рода, что и опыт,
пережитый мною в детстве, весьма непосредственный. Если это изображение прямой
улицы, то женщины сидящие у окна, сидят на улице, а не над ней и чуть в глубине.
Все, что происходит, тут же становится известным каждому, как у первобытных
людей. Правила неписаны, в воздухе носится угроза.
188
Подобно отсутствию перспективы у итальянских примитивистов, в нашем маленьком
микрорайоне, откуда меня вырвали еще ребенком, тоже существовали параллельные
вертикальные планы, на которых все и разыгрывалось, и сквозь которые, от слоя к
слою, все соединялось, словно в осмосе. Границы между слоями были четкие, ясно
определенные, но они не были непроходимыми. Я мальчишкой жил рядом с границей
между северной и южной сторонами. Я принадлежал все-таки к северной стороне,
обитая в нескольких шагах от широкой городской артерии под названием
Норт-Секонд-стрит, которая казалась мне настоящей пограничной полосой между
северной и южной сторонами. Истинной границей служила Гранд-стрит, что вела к
Бродвей Ферри, но эта улица ничего не значила для меня, кроме того, что она
начинала заполняться евреями. Нет, именно Норт-Секонд-стрит была загадочной
улицей, границей между двумя мирами. Я, таким образом, жил между двумя
границами: настоящей и воображаемой -- жил от рождения. Еще была маленькая
улочка, всего один квартал в длину, которая соединяла Гранд-стрит и
Норт-Секонд-стрит и называлась Филмор-плейс. Эта маленькая улочка начиналась
наискосок от дома моего деда, в котором мы все жили. Такой чарующей улицы я
никогда в жизни не видел. То была идеальная улица -- для мальчика, любовника,
маньяка, пьяницы, мошенника, развратника, бандита, астронома, музыканта, поэта,
портного, сапожника, политика. Да таковой она и была, вместив как раз именно
этих представителей человеческого рода, каждый сам себе господин, но все вместе
-- жили они гармонично и не очень гармонично, -- но вместе, являя твердую
корпорацию, туго связанную человеческую спору, которая не могла разрушиться,
пока не разрушится сама улица.
Так во всяком случае казалось. Пока не открыли Уильямсбергский мост, после чего
началось вторжение евреев с Деланси-стрит, Нью-Йорк. Это привело к разрушению
нашего мирка и маленькой улочки под названием Филмор-плейс, одно название
которой говорило, что это улица достойная, светлая, удивительная. Пришли евреи,
как сказано, пришли, словно моль, и начали пожирать ткань нашей жизни, пока не
осталось ничего, кроме порхания моли, которую они притащили с собой отовсюду. И
скоро наша улица начала дурно пахнуть, скоро начали уезжать настоящие люди,
скоро начали ветшать дома и отпадать ступеньки, как хлопья старой краски. Скоро
улица стала похожа на нечистый рот с выпавшими, а когда-то превосходными зубами,
с прогнившими дочерна отвратительными пеньками, торчащими тут и там, с болявыми
