ломаться от долгих упражнений, вынуждая юного Гровера заниматься восхитительным
обкусыванием. Обычно Гровер сплевывал откусанные ногти вместе с крошками табака,
застрявшими в зубах. Это ублажало и побуждало. Сигареты выжгли дыры в корпусе
пианино и, как недовольно заметила мать, тронули клавиши. Когда Гровер уходил, в
гостиной воняло, словно в заведении гробовщика. Воняло потушенными сигаретами,
потом, грязным бельем, ругательствами Гровера и сухим пылом, оставленным
умирающими звуками Вебера, Берлиоза, Листа и компании. Еще пахло гноем из уха
Гровера и его гнилыми зубами. Еще пахло хныканьем и изнеженностью его матери. Их
дом был настоящая конюшня, божественно приспособленная к
151
его гению, но гостиная в нашем доме походила на приемную похоронного бюро, а
Гровер, лопух, не удосуживался даже вытереть ноги. Зимой у него текло из носа,
будто из канализации, и Гровер, будучи слишком захвачен своей музыкой, не
успевал прочистить нос, так что холодные сопли струйкой стекали к губам, где он
их слизывал длинным беловатым языком. К газогонной музыке Вебера, Листа,
Берлиоза и компании подавался пикантный соус, который сообщал этим пустозвонам
приятный вкус. Гровер грязно ругался через слово, его любимым выражением было:
"Не выходит это гребаное место!" Иногда он в сердцах молотил кулаками по
клавишам. Это его гений проявлялся столь недостойным образом. А его мать с
большим значением прислушивалась к этим приступам гнева: они убеждали ее, что в
Гровере есть этакое нечто. Остальные просто считали Гровера невыносимым. Однако
ему многое прощалось из-за кривоногости. Гровер был достаточно хитер, чтобы
догадаться использовать свой дефект; если ему чего-нибудь очень хотелось, он
изображал боли в ноге. Кажется, только пианино не воздавало должного почтения к
его изувеченной конечности. Поэтому пианино стало тем предметом, который надо
проклинать, бить да колотить. С другой стороны, в лучшие дни Гровер мог часами
сидеть за инструментом, его просто нельзя было оттащить. В таких случаях его
матушка выходила на лужайку перед домом и подстерегала соседей, чтобы выдавить
из них несколько слов похвалы. Она так обалдевала от "божественной" игры сына,
что забывала приготовить ужин. Их папаша, сантехник, как правило приходил домой
хмурый и голодный, словно волк. Частенько он поднимался прямиком в гостиную и
стаскивал Гровера с табурета у пианино. Отец тоже умел крепко выразиться, и
когда он спускал собаку на гениального сына, тому редко удавалось вставить даже
словечко. По мнению папаши, Гровер был просто разленившимся сукиным сыном,
который научился создавать всякие шумы. Иногда он грозился выкинуть чертово
пианино в окошко -- и Гровера вслед. Если у матери хватало смелости вмешаться в
эти сцены, он давал ей зуботычину и советовал пойти "поссать на дорожку". Хотя,
конечно, и у него бывали минуты слабости, и в таком состоянии духа он мог
спросить у Гровера, что за чертову дрянь тот бренчит, и если последний, к
примеру, отвечал: "патетическую сонату" -- старый осел мог сказать: "Что за
чертовщина? Почему, ради Христа, они не могут сказать по-английски, как говорят
все добрые люди?" Невежественность старика убивала Гровера куда сильней, чем его
грубость. Он стеснялся своего папаши, и когда его не было на горизонте,
152
позволял себе немилосердно высмеивать его. Когда он стал немного старше, то
начал строить предположения, что он родился с кривой ногой, потому что его отец
такая сволочь. Он рассказывал, что его папаша ударил его мать в живот когда та
была беременна. Этот легендарный удар в живот должно быть, оказал на Гровера
разнообразные влияния, ибо, из мальчика превратившись в молодого человека, он,
как было сказано, неожиданно обратился к Богу с такой страстью, что рядом с ним
нельзя было выбить нос, не испросив прежде разрешения у Господа.
Преображение Гровера произошло как раз тогда, когда мой отец испускал дух,
почему я и вспомнил его. Уотруза не видели несколько лет, а потом, во время
кошмарного храпа, на хромого Гровера, можно сказать, снизошло благословение и
он, став свидетелем Божьим, засучил рукава, дабы избавить нас от дьявола.
Первое, что я заметил -- это изменения в его внешности: он выглядел чистеньким,
как ягненок. Действительно, на нем не было ни пятнышка, от него исходило
благовоние. Его речь тоже стала безукоризненной. Дикие ругательства уступили
место благословениям и молитвам. Все его беседы с нами превращались в монологи,
во время которых он сам задавал себе вопросы и сам же на них отвечал. Едва сев
на стул, предложенный ему, он с проворностью кролика произносил тираду о том,
что Бог, мол, послал единственного возлюбленного Сына своего, для того чтобы мы
могли наслаждаться жизнью вечной. Хотим ли мы на самом деле жизни вечной -- или
собираемся погрязнуть в "помышлениях плоти"* и умереть, не зная спасения?
Неуместность упоминания "помышлений плоти" по отношению к пожилой чете, один из
которой громко храпел во сне, видимо, совсем не заботила его. Он так ликовал в
приливе Божьей милосердной благодати, что совсем забыл о душевном недуге моей
сестры и, не спросив о том, как она себя чувствует, обратился к ней с этой
новоприобретенной духовной болтовней, к которой она осталась глуха, поскольку,
как я сказал, у нее не хватало много винтиков, и даже если бы он начал
разглагольствовать о рубленом шпинате, это показалось бы ей столь же
глубокомысленным. Слова "удовольствия плоти" означали для нее нечто вроде
прелестного дня и красного солнечного зонтика. Я видел, как она, сидя на краешке
стула и мотая головой, ждет только одного: когда же он сделает передышку, чтобы
она могла рассказать ему, что пастор -- ее пастор, из епископальной церкви --
только что вернулся из Европы, и они собираются устроить в подвале церкви
ярмарку, где у нее будет свой маленький киоск, в котором она откроет торговлю
салфеточками по
153
пять и по десять центов. Действительно, она улучила момент, когда он на секунду
прервался, и выложила все: о каналах Венеции, об альпийских снегах, о собачьих
бегах в Брюсселе, о превосходной ливерной колбасе Мюнхена. Она была не только
религиозна, моя сестренка, она была глупа как пробка. Гровер что-то промямлил об
увиденной новой земле и новых небесах, "ибо прежнее небо и. прежняя земля
миновали"*, сказал он, пробормотав эти слова в подобии истерического глиссандо,
чтобы поскорей выложить пророческую весть о Новом Иерусалиме, который Бог
основал на этой земле и в котором он, Гровер Уотруз, некогда сквернослов с
искалеченной ногой, обрел мир и покой праведности. "И смерти, не будет уже", --
орал он, пока моя сестренка приближалась к нему и наивно спрашивала, не хочет ли
он пойти поиграть на новом кегельбане, устроенном ее пастором в церковном
подвале, поскольку пастор такой замечательный человек, он любит бедных и будет
рад познакомиться с Гровером. Гровер сказал, что играть на кегельбане грешно,
что он не принадлежит ни к какой церкви, ибо все церкви безбожны, что он даже
перестал играть на пианино, потому что Бог указал ему высшую цель. "Побеждающий
наследует все*, -- добавил он, -- и буду ему Богом, и он будет Мне сыном". Он
сделал паузу, чтобы высморкаться в великолепный белый платок, а моя сестренка
воспользовалась случаем, чтобы напомнить ему, как в прежние времена у него
всегда текло из носа, но он никогда не употреблял носового платка. Гровер важно
выслушал ее и заметил, что Господь избавил его от многих грехов. Тут проснулся
мой отец и, увидев перед собой Гровера во всей красе, отшатнулся в испуге, не
зная, за кого Гровера принять: за смертного, сновидение или галлюцинацию, но вид
чистого носового платка быстро вернул ему разум.
-- А, это ты! -- воскликнул он. -- Сын Уотруза, верно? Скажи мне, во имя всего
святого, что ты здесь делаешь?
-- Я пришел во имя Святая Святых, -- нимало не смутившись заявил Гровер. -- Я
совершил обряд очищения смертью на Голгофе и я здесь во светлое Христово имя,
ради вашего спасения и пребывания в свете и силе и славе.
Старик посмотрел в изумлении.
-- Что это на тебя нашло? -- спросил он, адресовав Гроверу слабую сочувственную
улыбку. Мать вышла из кухни и встала позади стула, на котором сидел Гровер.
Скривив рот, она хотела дать понять отцу этой гримасой, что Гровер рехнулся.
Даже сестренка, кажется, поняла, что с Гровером что-то не в порядке, особенно
после того, как он отказался посетить новый кегельбан, который ее лю
154
бимый пастор установил нарочно для молодых людей вроде Гровера.
Так что же случилось с Гровером? Ничего, если не считать того, что его ноги
прочно стояли на пятом основании великой стены святого города Иерусалима, на
пятом основании, выполненном целиком из сардоникса, откуда он взирал на чистую
реку воды жизни, исходящую от престола Божия. И вид этой реки жизни был для
Гровера все равно что укус тысячи блох в жом. Пока он семижды не объехал вокруг
земли, он не смог бы усидеть спокойно на заднице, видя слепоту и безразличие
людей и сохраняя при этом самообладание. Он возродился и очистился, и хотя в
глазах медлительных неряшливых "нормальных" он был "чокнутым", мне он
представлялся несравненно возросшим над прежним собой. Он был безвредный зануда.
Слушая его достаточно долго, и самому можно было очиститься, о том не
подозревая. Яркий новый язык Гровера брал меня за живое и посредством
неумеренного смеха очищал от всякой дряни, накопившейся стараниями инертных
здравомыслящих. Он возродился, как мечтал возродиться Понсе де Леон*, он был
живым, как немногие бывали живыми. И, будучи неестественно живым, он нисколько
не возражал, когда вы смеялись прямо ему в лицо, он не возразил бы, если бы вы
украли то немногое, чем он обладал. Он был живым и нестяжающим, а это так близко
к Божескому, что кажется ненормальным.
Прочно поставив ноги на большую стену Нового Иерусалима, Гровер познал ни с чем
не сравнимую радость. Возможно, родись он со здоровой ногой, он так бы никогда и
не познал эту бесподобную радость. Может быть, даже хорошо, что его папаша
двинул по животу его матери, когда Гровер еще находился в утробе. Возможно,
именно этот удар в живот позволил Гроверу так воспарить, стать таким бесконечно
живым и настолько бдительным, чтобы даже во сне передавать послания Бога. Чем
больше он работал, тем меньше чувствовал усталость. У него не было теперь ни
тревог, ни сожалений, ни душераздирающих воспоминаний. Он не признавал ни
обязанностей, ни обязательств, кроме данных Богу. А что ожидал от него Бог?
Ничего, ничего... только восхваления. Бог требовал от Гровера Уотруза только
одного: чтобы он был живым во плоти. Он требовал только одного: становиться все
более и более живым. И когда совсем живой Гровер стал голосом, и этот голос стал
потоком, обращавшим все мертвое в хаос -- хаос в свою очередь стал устами мира,
в самом центре которого должен быть глагол. "В начале было Слово, и Слово было у
Бога, и Слово было Бог". Итак, Бог был этим
155
странным маленьким инфинитивом, который был всем -- разве этого не достаточно?
Для Гровера этого было более чем достаточно: это было всем. Начав с этого
Глагола, какая разница, по какой дороге он пошел? Оставить этот Глагол -- это
значит удалиться из самого центра, возвести Вавилонскую башню. Может быть, Бог
умышленно покалечил Гровера Уотруза, для того чтобы направить его к центру, к
Глаголу. Невидимым вервием привязал Господь Гровера Уотруза к его столпу,
который пронизал сердце мира. Гровер стал жирным гусем, приносящим каждый день
по золотому яйцу.
Почему я пишу о Гровере Уотрузе? Потому что я знал тысячи людей, но никто из них
не был таким живым, как Гровер. Большинство было умнее, многие были
блистательными людьми, некоторые даже знаменитыми, но никто не был таким живым и
нестяжающим, каким был Гровер. Гровер был неистощим. Он был подобен кусочку
радия, который можно засыпать горой земли, но он все равно не потеряет своей
силы отдавать энергию. Я знал множество так называемых энергичных людей -- не
полна ли Америка ими? -- но никогда я не встречал в человеке такого источника
