наступившей затруднительной ситуации кто-то из юнцов предложил накормить
жареными бананами безумного Вилли Майна. Вилли Майн был старше нас, но не умел
говорить. Он мог произнести только: "Бьерк! Бьерк!" Он говорил это во всех
случаях. Посему, когда перед ним поставили бананы, он сказал: "Бьерк! Бьерк!" и
потянулся за ними обеими руками. Но там же был его брат Джордж, и Джордж
обиделся, что его больному брату пытаются всучить жареные бананы. Поэтому Джордж
начал драку, а когда Вилли увидал, что его брата одолевают, он тоже вступил в
борьбу с возгласами: "Бьерк! Бьерк!". Причем набрасывался он не только на ребят,
но и на девочек тоже, и началось настоящее столпотворение. В конце концов,
услыхав шум, из парикмахерской поднялся отец Стенли. Он захватил с собой правило
для бритв. Взяв безумного Вилли Майна за загривок, он принялся охаживать его
ремнем. Тем временем Джордж успел сбегать за мистером Майном старшим. Тот, хоть
и был слегка навеселе, явился по-домашнему одетый и застал расправу, которую
чинил над бедным Вилли выпивший парикмахер. Тогда он набросился на парикмахера и
начал безжалостно дубасить его своими огромными кулачищами. Вилли, которого
оставили в покое, ползал на четвереньках и поедал жареные бананы, рассыпавшиеся
по всему полу. Он запихивал их в рот, будто козел, так быстро, как умел. Его
отец, увидев, как он по-козлиному жует бананы, пришел в ярость, поднял правило и
как следует отхлестал Вилли. Вилли при этом закричал: "Бьерк! Бьерк!", и все
захохотали. Это охладило пыл мистера Майна, и он сменил гнев на милость. Он даже
сел к столу, а тетка Стенли поднесла ему стакан вина. На шум потасовки собрались
даже те соседи, которые не были приглашены, появилось еще вино, еще пиво, еще
шнапс, и вскоре все были счастливы -- пели, свистели, и даже детям разрешили
выпить, и тогда безумный Вилли надрался и опять опустился на четвереньки, как
козел, с воплями: "Бьерк! Бьерк!", а Альфи Бетча, который оказался очень пьян,
даром что восемь лет, начал лупить безумного Вилли Майна втихаря, на что Вилли
не замедлил ответить, и тогда мы все принялись лупить друг друга, а родители
стояли в стороне и смеялись, подбадривая нас возгласами, и все
128
вышло очень весело, принесли еще жареных бананов, никто из нас на этот раз от
них не отказался. Потом было много тостов и опрокинутых бокалов, безумный Вилли
Майн пытался спеть для нас, но смог спеть только: "Бьерк! Бьерк!". Этот день
рождения имел потрясающий успех, целую неделю только и разговоров было, что об
этой вечеринке и о том, какие прекрасные люди эти поляки. Жареные бананы тоже
имели успех, и некоторое время Луис Пиросса не угощал нас погнившими бананами,
ибо на бананы увеличился спрос. А потом произошло событие, которое заняло умы
всей нашей окрути: поражение Джо Герхардта в драке с Джо Сильверштейном, сыном
портного. Младшему Сильверштейну было лет пятнадцать-шестнадцать, с виду он
казался тихоней. Старшие ребята не водились с ним, потому что он был еврей.
Однажды, когда он нес брюки клиенту своего отца, к нему пристал Джо Герхардт,
которому было примерно столько же лет. Джо Герхардт был весьма высокого о себе
мнения. Они обменялись парой слов, и тогда Джо Герхардт выхватил из рук
Сильверштейна брюки и кинул их в сточную канаву. Никто не мог представить себе,
что юный Сильверштейн в ответ на подобное оскорбление прибегнет к помощи
кулаков, и когда он развернулся к Джо Герхардту и двинул тому в челюсть, все
отшатнулись, и прежде всего сам Джо Герхардт. Драка длилась двадцать минут, до
тех пор, пока Джо Герхардт уже не мог подняться с мостовой. А юный Сильверштейн
тем временем вытащил из канавы брюки и пошел к мастерской отца -- спокойно и с
чувством собственного достоинства. Никто не сказал ему ни слова. Это было
буквально катастрофой. Где это видано, чтобы еврей побил нееврея? Это в голове
не укладывалось, и тем не менее, это было так, произошло на наших глазах. Вечер
за вечером, сидя, как обычно, на обочине тротуара, мы обсуждали происшедшее со
всех сторон, но не могли найти никакого выхода до тех пор, пока младший братец
Джо Герхардта, Джонни, не проникся нашими чаяниями и не взял дело на себя.
Джонни, даром что младше и ниже ростом своего брата, был хулиганистым и
непобедимым, как пума. Типичный трущобный ирландец, терроризировавший всю
округу. Он задумал расправиться с юным Сильверштейном так: залечь в засаде
как-нибудь вечером, выследить, когда жертва выйдет, из мастерской, внезапно дать
ему подножку, повалить на землю и заранее припасенными булыжничками, спрятанными
в кулаках, отдубасить Сильверштейна по башке. К изумлению Джонни, Сильверштейн
не оказал особого сопротивления; даже когда Герхардт поднялся и позволил
противнику уйти, Силь-
129
верштейн даже не пошевелился. Тогда Джонни испугался и убежал. Должно быть, он
здорово испугался, если так и не вернулся домой; потом до нас дошел слух, что
его поймали где-то на Западе и отправили в исправительное заведение. Его мать,
неопрятная, разбитная ирландская сука, сказала, что все к лучшему, и Бог даст,
она никогда впредь не увидит своего сына. Когда младший Сильверштейн подлечился,
он стал совсем другим; люди говорили, что от ушибов у него что-то случилось с
мозгами и он превратился в дурачка. Джо Герхардт, напротив, опять выдвинулся.
Оказалось, что он навестил Сильверштейна, пока тот лежал в постели, и попросил у
него прощения. Прежде нам не приходилось слышать о таком глубоком раскаянии. Это
было так странно и так необычно, что Джо Герхардт возвысился в наших глазах,
словно странствующий рыцарь. Никто не одобрил поступок Джонни, однако никто не
додумался пойти к Сильверштейну и попросить у него прощения. Это был акт, полный
изысканности и утонченности, поэтому Джо Герхардт стал в наших глазах истинным
джентльменом, первым и последним в округе. Прежде слово "джентльмен" не было у
нас в ходу, а теперь оно было на устах у каждого, и быть джентльменом считалось
большим достоинством. Внезапное превращение побежденного Джо Герхардта в
джентльмена произвело на меня неизгладимое впечатление. Спустя несколько лет,
когда мы переехали в другой район, и там я познакомился с мальчиком по имени
Клод де Лорен, я уже был готов водить знакомство с "джентльменом". Таких ребят,
как Клод, прежде я никогда не встречал. На старом месте, откуда мы уехали, его
бы наверняка посчитали похожим на девчонку: с одной стороны, он очень хорошо
говорил, даже слишком правильно, слишком вежливо, а с другой -- был слишком
рассудителен, слишком изящен, слишком воспитан. Когда мы, играя с ним, слышали,
как он переходит на французский, если мимо проходили его родители, это нас
повергало в шок. Немецкий мы слышали, перейти на немецкий считалось
позволительным, но французский! Говорить по-французски, или просто понимать
французский, считалось чересчур чужеродным, аристократическим, неприятным,
утонченным. И тем не менее, Клод был одним из нас, похожим на нас во всех
отношениях, только чуточку лучше, как мы втайне себе признавались. Вот только
один недостаток -- его французский! Это разделяло нас. Он не должен был жить с
нами по соседству, не имел права быть таким способным, таким отважным.
Частенько, когда мать звала его домой и он прощался с нами, мы не расходились, а
все вместе принимались обсуждать семью Лоренов, вдоль
130
и поперек. Нам было интересно, что они едят, например, поскольку у французов,
должно быть, совсем другие привычки. Никто из нас не заходил даже в переднюю к
Лоренам, и это тоже было подозрительно и невыносимо. Почему? Разве им есть что
скрывать? Правда, встречаясь с нами на улице, они всегда приветливо улыбались,
всегда изъяснялись с нами на английском, и какой же превосходный был этот
английский! Они никогда не выпендривались, словно немного стеснялись самих себя
-- короче, они были на голову выше нас. Еще одно обстоятельство озадачивало нас:
общаясь с другими ребятами, мы на прямой вопрос получали прямой ответ, а Клод де
Лорен никогда не отвечал прямо. Прежде чем ответить, он всегда очаровательно
улыбался, а говорил очень осторожно, собранно, с недоступной нашему пониманию
иронией и насмешкой. Он всегда был для нас будто бельмо на глазу, и когда
наконец они уехали из нашего района, мы вздохнули с облегчением. А вспомнил я об
этом мальчике и его необычных, изысканных манерах только лет через
десять-пятнадцать. Ибо в один прекрасный день мне пришло в голову, что я дал
маху: ведь Клод де Лорен со всей определенностью хотел добиться моей дружбы, а я
обошелся с ним довольно-таки бесцеремонно. Подумав об этом, я понял, что Клод де
Лорен скорее всего заметил во мне некое отличие и за это решил протянуть мне
руку дружбы. К сожалению, в те далекие дни у меня были другие представления о
чести, я предпочитал ходить гуртом. Если бы я стал другом Клода де Лорена, я бы
предал дружбу других ребят. И неважно, что в новой дружбе было много преимуществ
-- они были не для меня, поскольку я обретался в своей компании, и мой долг
заключался в том, чтобы держаться от таких, как Клод де Лорен, на расстоянии.
Должен сказать, я вспомнил об этом случае еще раз, спустя немалое время, после
того, как побывал во Франции, и слово raisonnable приобрело для меня совершенно
иное значение. Услышав его однажды совершенно случайно, я вспомнил попытки
примирений, которые Клод предпринимал во время наших уличных игр. Я сразу же
ясно вспомнил, что он употреблял слово "разумный". Вероятно, он просил меня быть
разумным. Это слово мои уста никогда не выговаривали, потому что в этом не было
необходимости. Оно, как и слово "джентльмен", если и слетало с губ, то очень
редко, с величайшей осторожностью и осмотрительностью. За употребление такого
слова могли поднять на смех. Было еще много слов вроде этого, например,
"действительно". Ни один из моих знакомых не употреблял слово "действительно" --
пока не появился
131
Джек Лоусон. Он употреблял его, потому что его родители были англичане, и хоть
мы и насмехались над ним за это, мы прощали его. Слово "действительно" сразу же
напомнило мне о маленьком Карле Рагнере, единственном сыне мелкого политика,
который жил на довольно-таки престижной небольшой улице под названием Филмор
Плейс. Они жили почти в конце улицы в маленьком красно-кирпичном доме, всегда
поддерживаемом в превосходном состоянии. Я помню этот дом, потому что, проходя
мимо по пути в школу, всегда замечал, как великолепно начищены медные дверные
ручки. Маленькому Карлу Рагнеру не разрешали водиться с другими ребятами. Мы его
даже видели очень редко. Обычно по воскресеньям мы краем глаза замечали, как он
проходит в сопровождении отца. Если бы его отец не был видной фигурой в нашей
округе, мы бы непременно закидали его сына камнями. Он был действительно
несносен в воскресном наряде. Мало того, что на нем были длинные брюки и кожаные
ботинки, так он еще щеголял в котелке и с тростью! Так одеваться мальчику шести
лет? Да он просто лопух -- таково было общее мнение. Кто-то сказал, что он
нездоров, как будто это могло служить оправданием его эксцентричного наряда.
Самое странное заключалось в том, что я никогда не слышал, как он говорит. Он
был такой утонченный, такой возвышенный, что, наверно, считал дурным тоном
разговаривать на улице. Как бы то ни было, я каждое воскресенье караулил, как он
пройдет вместе с отцом. Я наблюдал за ним с таким же ненасытным любопытством, с
каким наблюдал за пожарными, чистящими машины в пожарной части. Иногда он нес
домой маленькую упаковку мороженого, очень маленькую, но, наверно, вполне
достаточную для него, на десерт. Десерт -- вот еще одно слово, которое мы узнали
и употребляли с презрением по отношению к Карлу Рагнеру и ему подобным. Мы могли
спорить часами о том, что они употребляют "на десерт", получая истинное
удовольствие от многократного употребления нового, диковинного для нас слова,
"десерт", которое скорее всего сорвалось как-то с уст экономки Рагнеров. Должно
быть, как раз в это время приобрела известность фирма "Сантос Дюмон". Было нечто
