более или менее похожи друг на друга и, конечно, совершенно не похожи на самих
себя. Именно эта утрата своей особенной души, и, может быть, незначительных
индивидуальных черт, печалит меня и заставляет отдать должное ржаному хлебу.
Прекрасный ржаной хлеб вошел в наше нутро; он был словно общий каравай, который
готовили все вместе, а получил каждый по-разному, сообразно своим представлениям
о приличии. И теперь мы едим один и тот же хлеб, но нет ни чувства общности, ни
приличий. Мы едим, дабы набить брюхо, а наши сердца остаются холодными и
пустыми. Мы разделились, но не стали индивидуальностями.
А еще мы часто ели ржаной хлеб вприкуску с сырым луком. Помню, как мы стояли со
Стенли, держа в руке по бутерброду, напротив дома ветеринара. Близился вечер.
Казалось, доктор Маккини нарочно выбирает конец дня для кастрации жеребцов,
операции, всегда совершаемой публично в присутствии небольшой толпы. Помню запах
раскаленного железа и трепет лошадиных ног, эспаньолку доктора Маккини, вкус
луковицы и запах нечистот из нового коллектора на задах. Это являло собой чисто
обонятельное действо, и практически безболезненное. Его так хорошо описал
Абеляр. Не ведая о причинах операции, мы обычно после пускались в долгие
дискуссии, которые оканчивались шумной ссорой. Нам не нравился доктор Маккини:
от него пахло йодоформом и застарелой конской
123
мочой. Нередко сточная канавка перед его домом была полна крови, а в зимнее
время кровь вмерзала в лед и придавала тротуару странный вид. Иногда подъезжала
большая двухколесная повозка, открытая повозка, издававшая чудовищный запах. В
эту повозку грузили павшую лошадь. Скорее, тушу поднимали на длинной цепи, со
скребущим звуком, словно опускали якорь. Запах от раздувшейся дохлой лошади --
это жуткая вонь, но наша улица вся пропиталась мерзкими запахами. На углу
расположилась лавочка Пола Соера, рядом с ней на улице были сложены сырые и
дубленые шкуры; они тоже воняли по-страшному. А еще острый дух от оловянной
фабрики за нашим домом -- как запах современного прогресса. Запах дохлой лошади,
почти невыносимый, все-таки в тысячу раз лучше запаха химических реактивов. А
вид дохлой лошади с отверстием от пули в черепе, головой в луже крови и задним
проходом, раздвинутым последним судорожным испражнением, все же лучше, чем вид
группы мужчин в синих халатах, выходящих из арочных ворот оловянной фабрики с
тележками, груженными только что изготовленной оловянной посудой. К счастью для
нас, напротив оловянной фабрики находилась пекарня. Через открытую дверь черного
хода мы наблюдали за работой пекарей и вдыхали сладкий всепобеждающий запах
хлеба и булочек. Поскольку, как я сказал, на задах проходил коллектор, ко всем
перечисленным запахам добавлялась странная смесь запаха разрытой земли, ржавых
железных труб, канализационных испарений и луковых сандвичей, которые
итальянские рабочие ели, развалясь на кучах вырытой земли. Были, конечно, и
другие запахи, но не столь шокирующие; например, запах из портняжной мастерской
Сильверштейна, где вечно что-то гладили. То был горячий, зловонный дух, который
лучше всего объяснялся следующим предположением: Сильверштейн, сам вонючий тощий
еврей, выветривал запахи, оставленные в штанах его клиентами. Рядом
расположились кондитерская и писчебумажная лавочки, собственность двух чокнутых
старых дев, знаменитых своей необыкновенной набожностью. Здесь стоял одуряюще
сладкий запах ирисок, земляных орешков, мармелада и ароматизированньгх сигарет.
А писчебумажная лавка напоминала прекрасную пещеру: всегда прохладная, полная
интересных вещей. Тут был автомат с содовой водой, от него исходил особый
аромат, аромат окисляющегося в жару толстого пласта мрамора, слегка щекочущий,
сухой запах газированной воды, шипящей в стакане.
Мы взрослели, открывая для себя новые изыски, и прежние запахи ушли, сменившись
одним-единственным
124
достопамятным, достославным запахом: ароматом из влагалища. Точнее, это запах,
остающийся на пальцах после игры с женщиной, ибо, если это не было отмечено
выше, этот запах еще более приятный (может, потому что он несет с собой аромат
прошедшего времени) чем запах самого влагалища. Но этот аромат, принадлежность
взрослой жизни, -- только слабый душок по сравнению с запахами детства. Он
испаряется в воображении почти так же быстро, как и в действительности. Можно
вспомнить многое о женщине, которую ты любил, но трудно вспомнить запах ее
влагалища хоть с какой-нибудь достоверностью. Запах влажных волос, с другой
стороны, -- женских мокрых волос -- гораздо более сильный и запоминающийся, а
почему-- не знаю. Даже сейчас, спустя почти сорок лет, я помню запах волос моей
тетушки Тилли, промытых шампунем. Мытье шампунем происходило на вечно перегретой
кухне. Как правило, это бывало субботним вечером, в порядке подготовки к
вечеринке, что подразумевало еще одну замечательную вещь: приход кавалерийского
сержанта в форме с красивыми желтыми шевронами, писаного красавца, который даже
на мой взгляд был Слишком великолепен, мужествен и умен для такой дуры, как моя
тетушка Тилли. Тем не менее, она сидела на табуретке у кухонного стола и сушила
волосы полотенцем. Рядом стояла лампа с закоптившимся стеклом, а рядом с лампой
-- щипцы для завивки, сам вид которых вызывал у меня необъяснимое отвращение.
Обычно она ставила на стол маленькое зеркало; я как сейчас вижу ее перекошенную
физиономию, когда она выдавливала утри на носу. Она была безобразным, тупоумным
созданием, а два огромных торчащих зуба придавали ей сходство с лошадью, когда
она растягивала губы в улыбке. Еще от нее всегда воняло потом, даже после ванны.
Но запах ее волос-- этот запах я никогда не забуду, поскольку он каким-то
образом соединился с моей ненавистью и презрением к ней. Этот запах, когда она
сушила волосы, напоминал дух, извергаемый с самых глубин болота. Было еще два
запаха: первый от мокрых волос, а второй -- от тех же волос, но засунутых в
сушилку и чуть подпаленных. Еще помню скрученные пряди волос с ее расчески,
сдобренные перхотью и потом ее жирной, грязной кожи. Я любил стоять рядом и
наблюдать за нею, размышляя, что это будет за вечеринка и как она будет себя
вести. Наведя марафет, она спрашивала меня: "Ну как я выгляжу, правда
замечательно?", и я, разумеется, отвечал "да". Но сидя в ватерклозете, который
выходил в коридор рядом с кухней, при неровном свете тонкой свечи, поставленной
на подоконник, я твердил про себя:
125
"Ты выглядишь как уродина". Когда она выходила из кухни, я брал щипцы,
принюхивался к ним, рассматривал со всех сторон. Они пленили и отталкивали меня
-- будто насекомое. Все в той кухне пленило меня. Я знал в ней каждый утолок, но
так никогда и не освоился в ней. Кухня была одновременно местом общественным и
интимным. Здесь меня мыли в большой ванной по субботам. Здесь мылись и
прихорашивались мои три сестры. Здесь мой дедушка, стоя у раковины раздетым до
пояса, умывался, а позже давал мне чистить свои башмаки. Здесь я стоял зимой у
окна и смотрел, как падает снег, смотрел тупо, безучастно, словно я пребывал еще
во чреве и прислушивался к шуму воды, которую спустила в туалете моя мать.
Именно в кухне проходили тайные собрания, пугающие, ненавистные заседания, после
которых все расходились с вытянутыми каменными лицами или заплаканными
покрасневшими глазами. О чем они говорили на кухне -- я не знаю. Но часто
случалось так, что пока они тайно обсуждали, каким образом отделаться от бедного
родственника, как поступить с завещанием, внезапно открывалась дверь и входил,
гость, разрядив своим приходом тяжелую атмосферу. Действительно, все круто
менялось, как будто они были рады некой внешней силе, избавившей их от мук
затянувшейся тайной сходки. Как сейчас вижу: вот открывается дверь и входит
нежданный гость. Мое сердце радостно бьется, скоро Мне протянут большой
стеклянный кувшин и отправят в ближайшую пивную, а там я подам кувшин в
маленькое окошко у семейного входа и буду ждать, пока мне не возвратят его
полным мыльно-пенистой жидкости. На коротком пути от дома до пивной было
несоразмерно много интересных вещей. И прежде всего парикмахерская прямо за
нами, в ней работал отец Стенли. Почти всякий раз, выйдя из дома, я видел, как
отец лупит Стенли правилом для бритв. От такого зрелища у меня вскипала кровь.
Стенли был моим лучшим другом, а его отец -- всего-навсего каким-то польским
алкоголиком. Однако как-то вечером, выбежав с кувшином, я испытал громадное
удовольствие. Я увидел, что какой-то другой поляк наступает на предка Стенли с
бритвой в руке. Я видел, как его старикан выбежал на улицу через заднюю дверь,
шея была залита кровью, а лицо побелело словно простыня. Он упал на тротуар
перед парикмахерской, дергаясь и стеная, а я, помнится, постоял рядом несколько
минут и ушел совершенно счастливый и довольный. Стенли держался во время
потасовки в стороне, а после вызвался проводить меня до пивной. Он тоже был рад,
хотя и немного испуган. Когда мы шли обратно, у парик-
126
махерской уже стояла карета скорой помощи, отца Стенли поднимали на носилках,
причем его лицо и шея были накрыты простыней. Иногда случалось так, что я
выходил подышать свежим воздухом, а мимо вышагивал наш любимчик из хора отца
Кэррола. Это -- событие первостепенной важности. Мальчик был старше всех нас, и
еще он был женоподобным, голубоватым созданием. Даже его походка раздражала нас.
Как только я его замечал, весть распространялась во все концы, и не успевал он
дойти до ближайшего угла, как бывал окружен компанией мальчишек, уступавших ему
и в росте, и в возрасте, но не боявшихся передразнивать его и строить рожи до
тех пор, пока он не пускался в плач. Затем мы набрасывались на него, как стая
волков, валили на землю и рвали в клочки его одежду. То было недостойное
занятие, но от него у нас поднималось настроение. Никто из нас не знал, что
такое голубоватый, но все мы как один были против этого. В то же время мы были
против китайцев. Был у нас один китаец, из прачечной на нашей улице. Мы с ним
частенько встречались и поносили его так же, как женоподобного из церкви отца
Кэррола. Он был точь-в-точь похож на изображение кули в школьном учебнике. Он
носил черную курточку из альпака с отделанными тесьмой петлями, нечто вроде
домашних туфель без каблуков и косичку. Лучше всего запомнилась его походка:
хитрая, семенящая, женская походка. В ней было что-то иноземное, в ней таилась
для нас угроза. Мы смертельно боялись его и ненавидели, потому что он проявлял
полное равнодушие к нашим усмешкам. Мы считали, что он слишком невежествен,
чтобы заметить наши выпады. Но однажды, когда мы пришли в его прачечную, он нам
преподнес сюрприз. Сначала он принял грязное белье, потом с улыбкой вышел из-за
прилавка, чтобы проводить нас до дверей. Не прекращая улыбаться, он схватил
Альфи Бетча и надрал ему уши; он всем нам по очереди надрал уши, все так же
улыбаясь. А потом улыбка сменилась устрашающей гримасой, и быстро, как кошка, он
забежал за прилавок, вытащил длинный ужасный нож и начал размахивать им перед
нами. Мы едва успели выбежать из прачечной. Когда мы завернули за угол и
оглянулись, то увидели, как он стоит в дверях с ножом в руке, спокойный и
миролюбивый. После этого случая никто из нас не отваживался зайти в прачечную;
мы нанимали за десять центов младшего Луиса Пироссу, чтобы он каждую неделю
сдавал и брал наше белье. Отец Луиса владел фруктовой лавочкой по соседству. В
знак особой приязни он угощал нас подгнившими бананами. Стенли особенно любил
подгнившие бананы, поскольку его
127
тетка умела их вкусно жарить. Жареные бананы считались деликатесом в семье
Стенли. Однажды в его день рождения устроили вечеринку, пригласив всех соседей.
Все было замечательно до тех пор, пока не подали жареные бананы. Почему-то никто
не захотел их попробовать, ибо это блюдо было известно только полякам вроде
родителей Стенли. У нас считалось, что есть жареные бананы отвратительно. В
