противоречивая наполненность, битком набитый призрачный мир, в котором наощупь
пробирается душа. Помню, мальчишкой я ходил с праздной компанией, как будто я
был веселой душой безо всего, но в башмаках. У меня украли тело, поскольку оно
мне особенно не требовалось. Тогда я мог существовать и с телом и без оного.
Когда я убивал пичужку, поджаривал ее на костре и съедал, делал я это не от
голода, а потому что хотел узнать о Тимбукту или Огненной Земле. Я ходил с
праздной компанией и ел убитых птичек для того, чтобы породить желание к той
светлой
175
земле, которую впоследствии единолично обжил и населил ностальгией. Я так много
ждал от этой страны, что горько разочаровался. Я пребывал в омертвелом состоянии
столько, что мало кто бы выдержал, а потом по закону, который, должно быть, и
есть закон творения, неожиданно вспыхнул и начал неистощимо жить, словно звезда,
чей свет неисчерпаем. Здесь начинается истинный каннибалистический экскурс, так
много значащий для меня: не стало больше мертвых хрустяшек, снятых с костра --
появилось живое человеческое мясо, нежное, сочная человечья плоть, тайна парной
человечьей печени, откровения проглоченных опухолей, хранимых в морозилке. Я
приучился не ждать, пока жертва умрет, а вгрызаться в нее во время разговоров.
Частенько, оставив обед недокушанным, я обнаруживал, что то был мой старый друг
минус рука или нога. Иногда я так и оставлял его: туловище, набитое вонючими
кишками.
Порождение города -- единственного города на свете с его неповторимым Бродвеем
-- я любил гулять туда-сюда, разглядывая залитые светом витрин ветчины и другие
деликатесы. Я стал шизом от подошв до кончиков волос. Я жил исключительно в
герундиве*, который понимал только на латыни. Я сожительствовал с Хильдой,
гигантской цветной капустой моих грез, задолго до того, как прочитал о ней в
"Черной Книге". Мы прошли через все морганатические хвори вместе, и еще через
несколько, которые были ех cathedra. Мы обитали в каркасе инстинктов, питаясь
ганг-лийными воспоминаниями. То была не какая-то одна вселенная, а миллионы и
миллиарды вселенных, вместе взятые не больше булавочной головки. То был
растительный сон в пустыне разума. То было прошлое, которое впитало вечность.
Посреди фауны и флоры моих грез я слышу междугородний звонок. На мой стол падают
послания уродов и эпилептиков. Иногда заходит Ганс Касторп*, и мы вместе
совершаем невинные преступления. Или ясным морозным днем я делаю круг по
велодрому на велосипеде "Престо", изготовленном в Хемнице, Богемия.
Лучше всего была пляска скелетов. Сначала я обмывался у раковины, менял белье,
брился, пудрился, подравнивал волосы, готовил бальные туфли. Ощущая внутри
неестественную легкость, я крутился в толпе, чтобы поймать нужный человеческий
ритм, вес и вещественность плоти. Потом я намечал прямую линию на танцплощадку,
собирал ветреную плоть и начинал осенний пируэт. Однажды ночью я словно попал в
усадьбу пышноволосой гречанки и чмокнул ее в губы. Она казалась иссиня-черной,
белой, как мел, лишенной возраста. Она была подвижна, будто
176
ртуть, и в то же время приятно тяжела. У нее был мраморный взгляд фавна,
запечатленного в лаве. Я понял, что пришло время покинуть периферию и двинулся к
центру, хотя бы для того чтобы обрести почву, которая стала уходить из-под ног.
Земля стремительно ускользала под моими нетвердыми ногами. Я потерял поддержку
земли и вот -- руки мои полны метеорных цветов. Я пытался достать ее своими
руками, но она была еще неуловимее, чем песок. Я вспоминал свои излюбленные
ночные кошмары, но она не имела никакого сходства с тем, что вгоняло меня в
холодный пот и бред. В бреду я поднимался на дыбы и ржал. Я закупал лягушек и
скрещивал их с жабами. Я размышлял о самом простом для осуществления, то есть о
смерти, но ничего не предпринимал. Я спокойно стоял, начиная каменеть в
конечностях. Это было так прекрасно, так целительно, так ощутимо, что я начинал
хохотать до самых кишок, словно гиена, одержимая естеством. Может быть, я
превратился бы в каменную розетку! Я просто стоял и ждал. Приходила весна, и
осень, и потом зима. Я автоматически возобновлял мой страховой полис. Я ел траву
и корни листопадных деревьев. Я целыми днями смотрел один и тот же фильм. Время
от времени я чистил зубы. Если в меня выпускали очередь, пули скользили мимо,
отскакивая от стены рикошетом со странным звуком та-та-та. Как-то на темной
улице на меня напал бандюга, я почувствовал, как в мое тело входит нож. Ощущение
-- будто принимаешь покалывающую ванну. Странно, однако нож не оставил никаких
следов на коже. Опыт удивил своей новизной, поэтому я отправился домой, где и
воткнул ножи во все части тела. Ощущение покалывания усилилось. Я сел, выдернул
ножи и вновь поразился тому, что нет ни крови, ни отверстий, ни боли. Я уж было
собрался укусить себя в руку, когда раздался телефонный звонок. Междугородний. Я
так и не узнаю, кто звонил, потому что никто к телефону не подошел. Однако
пляска скелетов...
Жизнь проплывает мимо витрин. Я лежу, словно ярко освещенная ветчина, ожидающая
разделки. На самом деле -- бояться нечего, поскольку тебя аккуратно разрежут на
тонкие превосходные ломтики и упакуют в целлофан. Вдруг гаснут все городские
огни и звучит тревожная сирена. Город окутан ядовитыми газами, рвутся бомбы,
искромсанные тела разметало по сторонам. Всюду электричество, кровь, осколки и
громкоговорители. Люди в воздухе ликуют, люди внизу стонут и вопят. Когда газ и
пламя сжирают всю плоть, начинается пляска скелетов. Я наблюдаю за ней из
витрины, теперь уже темной. Это лучше чем разрушение Рима, ибо здесь больше
поживы.
177
Почему скелеты отдаются пляске так самозабвенно, размышляю я? Это закат нашего
мира? Это и есть тот самый танец смерти, о котором так часто возвещали*? Страшно
смотреть, как пляшут в снегу миллионы скелетов, тогда как город идет ко дну.
Возродится ли хоть что-нибудь? Покинут ли младенцы чрево матерей? Будет ли еда и
вино? В воздухе люди -- это несомненно. Они спустятся вниз, чтобы грабить. Будет
чума и холера, и те, кто сейчас наверху пируют победу, погибнут вместе с
побежденными. У меня есть уверенность в том, что я стану последним человеком на
земле. Я покину витрину, когда все уляжется, и спокойно пройду среди руин. Я сам
себе буду вся земля.
Междугородний звонок! Мне сообщают, что я -не один-одинешенек на планете. Так
значит разрушение не полное? Это расхолаживает. Человек не способен даже
уничтожить самого себя -- он может уничтожать только других. Мне мерзко. Какие
злонамеренные уроды! Какой жестокий обман! Так значит, кругом осталось еще много
субъектов, и они приводят в порядок землю и начинают все сначала. Бог опять
сойдет в крови и плоти и возьмет на себя бремя вины. Зазвучит музыка, построят
здания из камня и опишут все, что произошло, в тонких книжонках. Фу! Какое
слепое упорство, какие топорные амбиции!
Я вновь на своем ложе. Древнегреческий мир, рассвет полового сношения -- и
Хайми! Хайми Лобшер всегда на одном и том же уровне, смотрит вниз, на бульвар
через реку. В брачном пире наступает передышка, подают оладьи с мидиями.
Подвинься чуть-чуть, говорит он. Вот так, хорошо! Я слушаю, как квакают лягушки
на болоте за моим окном. Огромные кладбищенские лягушки, питающиеся мертвечиной.
Они сбились в кучу в половом сношении, они квакают от сексуального восторга. Я
понял, как был зачат Хайми и как он появился на свет, Хайми-жаба! Его мать
оказалась в гуще свалки, а Хайми -- тогда эмбрион -- был надежно укрыт в ее
нутре. Это случилось в первые дни полового сношения, когда еще не существовало
сдерживающих правил маркиза Куинсбери*. Только брать и отдаваться -- и дьявол
побери отстающего. Так повелось от греков -- слепой блуд в грязи, а потом --
приплод, а потом -- смерть. Люди блудят по-разному, но всегда на болоте, и
потомство ждет та же участь. Когда рушится дом, ложе остается: космосексуальный
алтарь.
Я оскверняю свое ложе грезами. Моя душа покидает растянувшееся на железобетоне
тело и передвигается с места на место на маленькой тележке, которые обычно
употребляют в универмагах для разнообразия. А мое разнообразие -- идеологические
экскурсы: я бродяга в царстве
178
рассудка. Все мне абсолютно ясно, поскольку изготовлено из горного хрусталя. Над
каждым выходом большими буквами начертано: УНИЧТОЖЕНИЕ. Я каменею от страха
перед угасанием: тело само стало куском железобетона. Украшенным неослабевающей
эрекцией в лучшем вкусе. Я добился состояния пустоты так убедительно, что мне
позавидовали бы иные приверженцы эзотерических культов. Меня больше нет. Даже
встает не лично у меня.
Наверное, в то время я начал свою разрушительную деятельность, приняв псевдоним
Самсон Лакаванна. Преступный инстинкт во мне получил изрядное развитие. Если до
того я был только заблудшей душой, будто бы неиудейский Гадибук*, то теперь я
стал полнотелым духом. Я взял имя, которое мне нравилось. Осталось действовать,
повинуясь инстинктам. Например, в Гонконге я представился агентом по продаже
книг. Я таскал с собой кожаный кошелек, наполненный мексиканскими долларами, и
благочестиво посещал китайцев, нуждавшихся в дальнейшем образовании. В гостинице
я заказывал женщин так же, как виски с содовой. По утрам изучал тибетский язык в
порядке подготовки к путешествию в Лхасу. Я уже бегло разговаривал на идиш, да и
на иврите тоже. У меня все горело в руках. Обмануть китайцев оказалось так
просто, что я вернулся в Манилу в полном разочаровании. Там я взял в оборот
мистера Рико, обучив его искусству продажи книг. Весь доход от заокеанского
фрахта был на счету, но на жизнь в роскоши хватало.
Вздох стал таким же трюком, что и дыхание. Предметы не просто удваивались, но
многократно возрастали. Я стал зеркальной клеткой, отражающей пустоту. Пустота
однажды твердо дала понять, что я у себя дома, и то, что называется творчеством
-- на самом деле работа по заполнению пустых мест. Маленькая тележка исправно
доставляла меня с места на место, а я опускал во все боковые карманы вакуума
тонны стихотворений, чтобы уйти от мысли об уничтожении. Передо мной открылись
безграничные перспективы. Я начал жить в перспективе, словно микроскопическое
вкрапление в гигантской линзе телескопа. И не было даже ночи, чтобы отдохнуть.
Лился устойчивый свет звезд, падающий на иссушенную поверхность мертвых планет.
Иногда попадалось озеро, как черный мрамор, и в нем я видел себя плывущим среди
бриллиантовых светил. Звезды висели так низко, и так ослепителен был посылаемый
ими свет, что казалось, будто вселенная стоит у своего рождения. Впечатление
усиливалось оттого, что я был совсем один. Рядом не было не только животных,
деревьев, всяких других существ -- не было даже малой
179
былинки или сухого корня. Казалось, в этом фиолетовом воспаленном свете без
намека на тень отсутствует само движение. Похоже, что пламя чистого
самосознания, мысль становится Богом. И Бог, в первый раз в моем представлении,
оказался чисто выбритым. Я и сам был чисто выбрит, без сучка без задоринки,
страшно аккуратен. Я видел свое отражение в мраморных черных озерах, и оно было
украшено звездами. Звезды, звезды... и будто удар промеж глаз, и все
воспоминания исчезают. Я был Самсон, и я был Лакаванна, и я умирал, как всякое
существо в экстазе полного самосознания.
А вот я плыву вниз по реке в маленьком каноэ. Все, что вы ни попросите, я сделаю
-- с радостью. Это страна Ебландия, в которой нет ни животных, ни деревьев, ни
звезд, ни проблем. Здесь над всем царствует сперматозоид. Ничего не
загадывается, будущее совершенно неопределенно, прошлое не существует. На каждый
миллион рожденных 999999 приговорены умереть и никогда не родиться вновь. Но
есть один, хозяин в доме, который обретает жизнь вечную. Жизнь втискивается в
семя, которое есть душа. Все имеет душу, в том числе минералы, растения, озера,
горы, скалы. Все ощущает, хотя бы на самой низкой ступени самосознания.
Когда охватишь это умом -- не остается места отчаянию. В самом низу лестницы,
