было подумать, что он выделывает все, разве что на люстре не висит. Впридачу
полным-полно карманных денег. Валеска щедрая, а кузина -- тряпка. Предвкушение
твердого члена делало ее податливой, как замазка. При виде расстегнутых брюк она
впадала в транс. Стыдно слушать, что Керли выделывал с ней. Он испытывал
удовольствие, унижая ее. Но едва ли я могу обвинять его, ведь она была такая
чопорная, такая педантичная на людях. Когда она несла себя по улице, можно было
поклясться, что у нее вовсе нет пизды. Естественно, уединившись, он заставлял ее
заплатить за свои надменные манеры. И делал это рассчетливо. "Доставай", --
приказывал он, чуть расстегнув штаны. "Доставай языком", -- так говорил он всей
компашке, поскольку, по его словам, все они сосали друг дружку за его спиной.
Как только кузина ощущала во рту вкус члена, сразу же позволяла делать с ней
все. Иногда он заставлял ее стать на руки и возил ее по комнате, будто
161
тачку. Или они приспосабливались на манер собак, и пока она стонала и корчилась,
он невозмутимо зажигал сигарету и пускал дым меж ее ног. Однажды он сыграл
плохую шутку, когда они устроились таким способом. Он расстарался настолько, что
она обеспамятела. А потом, уже до блеска отполировав ей зад, он на секунду
остановился, словно для того чтобы охладить кок, и тут, очень медленно и нежно
вставил ей длинную морковину. "Это, мисс Аберкромби, что-то вроде двойника моего
природного члена", -- объяснил он, и с этими словами отлип от нее и натянул
штаны. Кузина Аберкромби так смутилась, что не сумела сдержаться, жутко пернула,
и морковина выпала. Так, по крайней мере, рассказывал Керли. Вообще-то, он был
порядочный враль, и в этом анекдоте, может, нет ни крупицы правды, но нельзя
отрицать, что у него была склонность к подобным шуткам. Что до мисс Аберкромби с
ее претенциозными манерами -- так про такую пизду можно было думать все самое
худшее. Хайми по сравнению с Керли был пурист. Хайми и его толстый обрезанный
конец -- словно две разные вещи. Когда у него лично вставал, как он выражался,
он за это не отвечал. Он говорил, что это природа берет свое -- в лице его,
Хайми Лобшера, толстого обрезанного конца. То же самое можно было сказать и про
дырку его жены. У нее между ног было что-то особенное, вроде украшения. Это было
частью миссис Лобшер, но это не была-таки миссис Лобшер лично, попробуйте
понять, что я имею в виду.
Ладно, все это просто в качестве введения к тому общему сексуальному беспорядку,
который преобладал в то время. Будто снимаешь квартиру в стране Ебландии.
Соседка сверху, взять хотя бы ее... иногда она спускалась к нам присмотреть за
ребенком, когда у жены был концерт. Она выглядела такой простушкой, что я сперва
просто не замечал ее. Но, как и у других, у нее имелась пизда, такая
обезличенно-личная пизда, которую она бессознательно осознавала. И чем чаще она
к нам спускалась, тем сильней осознавала, в своем подсознании. Как-то вечером,
когда она была в ванной, причем сидела там подозрительно долго, я задумался обо
всем этом. И решил подсмотреть за ней в замочную скважину, убедиться что к чему.
Отрубите мне руку, если она не стояла перед зеркалом, поглаживая и лаская свою
маленькую пипку. Почти что разговаривала с ней. Я так возбудился, что не знал, с
чего начать. Отправился обратно в гостиную, выключил свет и лег на кушетку,
ожидая ее возвращения. Я лежал, и у меня перед глазами стояла ее пушистая киска
и пальцы, прикасающиеся к ней, как к струнам. Я расстегнул брюки, вытащил
162
член, пусть охладится в темноте. Со своей кушетки я пытался вызвать ее методом
телепатии, во всяком случае я хотел, чтобы мой член послал ей установку
внушения. "Иди сюда, сука, -- не переставал я шептать, -- иди сюда и накрой меня
своей пиздой". Она, видимо, получила эту установку, поскольку в этот миг дверь
открылась, и она ощупью стала пробираться к кушетке. Я не говорил ни слова и не
двигался. Просто не переставал думать об ее пизде, медленно, словно краб,
пробиравшейся в темноте. Наконец-то она встала у кушетки. И тоже не сказала ни
слова. Просто тихо стояла, а как только я скользнул рукой вверх по ее ногам,
шевельнулась, чтобы приоткрыть чуть шире промежность. Мне кажется, никогда моя
рука не попадала в такую сочную промежность. У нее по ногам сбегало что-то вроде
клейстера, и если бы под рукой были щиты для объявлений, я бы смог обклеить
целую дюжину щитов. Через несколько минут, так же естественно, как корова,
щиплющая травку, она нагнулась и взяла в рот. А я засунул все четыре пальца,
взбивая ее сок до пены. Рот у нее был полным-полон, а сок проливался на ноги.
Скажу я вам, мы не проронили ни слова. Словно парочка тихих маньяков трудилась в
потемках. Как гробокопатели. То был Парадиз ебучий, я знал это, и был готов, и
хотел, чтобы мы ебались до потери мозгов. Такой, как она, я, вероятно, никогда
не встречал. Она так и не открыла рта -- ни той ночью, ни следующей, никакой.
Просто кралась вниз, почуяв, что мы будем одни, как тогда, в темноте, и
накрывала меня пиздой. То была выдающаяся пизда. Стоит только подумать,
вспоминаю темный подземный лабиринт, оснащенный и диванами, и уютными уголками,
и резиновыми зубиками, и иглами, и мягкими гнездышками, и гагачьим пухом, и
тутовыми листами. Мне нравилось совать туда свой нос и, подобно одинокому червю,
хорониться в маленькой щели, где был абсолютный покой, и было так мягко и тихо,
что я лежал, словно дельфин на устричной отмели. Легкая судорога -- и я уже в
пульмановском вагоне, читаю газету, а то -- в тупике, где булыжники покрыты
мхом, а витые ворота открываются и закрываются автоматически. Иногда это бывало
похоже на погружение в глубины, с подрагивающими морскими крабами, водорослями,
покачивающимися в лихорадке и жабрами крохотных рыб, хлопающими, будто клапаны
губной гармоники. В необъятном темном гроте шелково-мыльный орган играл хищную
темную музыку. Когда она достигала вершины, когда в полной мере выделяла сок,
казалось, спускаются фиолетово-пурпурные, цвета тутовой ягоды, сумерки,
чревовещательные сумерки, словно карлики и кретины на-
163
слаждаются, когда менструируют. Тогда я думал о каннибалах, пожирающих цветы, о
яростном племени банту, о диких единорогах, готовящихся к брачному сезону на
рододендронов. Все было анонимно и неопределенно: Джон До и его супруга Эмми
До*; а над нами газовые резервуары, а под нами подводная жизнь. Выше пояса она
была, как я уже говорил, тронутая. Да, совсем ку-ку, хотя покуда на ходу и на
плаву. Может, это и сообщало ее пизде такую волшебную обезличенность. То была
одна пизда из миллиона, настоящая Жемчужина Антильская, вроде той, что обнаружил
Дик Осборн, читали Джозефа Конрада? Она лежала в широком Тихом океане секса:
блистающий серебристый риф, окруженный анемонами, морскими звездами, каменистыми
кораллами, принявшими человеческий облик. Только Осборн мог открыть ее, указав
правильную широту и долготу пизды. Встречая ее днем, видя, как медленно она
идет, слабоумная, я испытывал те же чувства, что испытывает решивший поймать
ласку темной ночью, поставив капкан. Мне оставалось только лечь в темноте,
расстегнуть брюки и ждать. Она была подобна Офелии, как если бы та случайно
воскресла и во второй жизни очутилась среди кафров. Она не помнила ни одного
слова ни одного языка, особенно английского. Она была глухонемой, потерявшей
память, причем с остатками памяти она утратила также щипцы для завивки, щипчики
для ногтей и дамскую сумочку. Она была голая как рыба, только между ног торчал
пук волос. И она была более скользкая, чем рыба, поскольку у рыб хоть чешуя
есть, а у нее не было. Иногда я терялся в догадках: я в ней, или она во мне? То
была открытая война, новомодный Панкратион*, когда всяк пытается укусить себя в
задницу. Любовь в среде червей, с бесстыдно поднятой крайней плотью, любовь без
пола и без лизола. Инкубационная любовь, которую практикуют росомахи на
верхушках деревьев. С одной стороны -- Северный Ледовитый океан, с другой --
Мексиканский залив. И хотя мы не обращались к нему открыто, с нами всегда был
Кинг-Конг, Кинг-Конг, спящий в затонувшем остове "Титаника" среди
фосфоресцирующих костей миллионеров и миног. Никакая логика не помогала
избавиться от Кинг-Конга. Он был гигантским бандажом, умерявшим мимолетную боль
души. Он был свадебным пирогом с волосатыми ногами и руками длиной в милю. Он
был вертящимся экраном, на котором мелькали новости. Он был дулом револьвера,
который никогда не палит, прокаженным, вооружившимся отпиленным гонококком.
Именно тут, в пустоте грыжи, я спокойно размышлял посредством пениса. Прежде
всего -- о биномиальной тео-
164
реме, фразе, всегда озадачивавшей меня: я положил ее под увеличительное стекло и
изучил от икс до зет. Потом -- о Логосе, который я каким-то образом всегда
идентифицировал с дыханием: напротив, я обнаружил, что это разновидность
навязчивой идеи, машина, которая продолжала размалывать зерно, тогда как житницы
уж давно были полны и евреи ушли из Египта. Еще был Буцефаллус*, слово, любезное
мне более остальных слов моего словаря, буду щеголять им во всяком
затруднительном положении, а с ним вместе не забуду Александра и его царскую
свиту. Что за конь! Произведенный на свет в Индийском океане, последний в роду,
сам не вступивший в брак, разве что с царицей амазонок во время месопотамских
событий. Еще был шотландский гамбит! Удивительное выражение, никакого отношения
к шахматам не имеющее. Оно являлось мне в виде человека на ходулях со страницы
2498 "Полного Словаря" Функа и Вагналла*. Гамбит был разновидностью прыжка в
незнаемое на механических ногах. Прыжок неизвестно зачем -- значит, гамбит!
Чистый как колокол и удивительно простой, если вы сподобились его понять. Еще
была Андромеда, и Медуза Горгона, и Кастор и Поллукс небесного происхождения,
мифологические близнецы, навечно закрепленные в эфемерной звездной пыли. Еще
были бдения, слово определенно сексуальное, и все же предполагающее такие
церебральные коннотации, что мне становилось не по себе. Всегда "полуночные
бдения", причем слово "полуночные" таило зловещий смысл. И еще шпалеры. Когда-то
кого-то проткнули шпагой, когда он стоял за шпалерой. Я видел напрестольную
пелену, выполненную из асбеста, а в ней ужасная дыра, какую мог проделать сам
Цезарь.
Я размышлял очень спокойно, как уже отметил. В таком духе не отказывали себе в
удовольствии поразмышлять и люди каменного века. Все было и не абсурдным, и не
допускающим объяснения. Словно разрезанная на кусочки картинка-загадка, которую,
наскучив составлять, отбрасываешь в сторону. Все можно с легкостью отложить,
даже Гималаи. Как раз вопреки мысли Магомета. Это ни к чему не приводит и потому
приятно. Огромное сооружение, которое мы воздвигнули за время затянувшегося
полового акта, может быть опрокинуто в мгновение ока. В счет пойдет лишь то, что
мы трахались, а никак не строительные работы. Это -- как жизнь в Ковчеге во
время Потопа, ты обеспечен всем вплоть до апельсинного ликера. К чему совершать
убийства, насиловать, кровосмесительствовать, когда от тебя требуется лишь
убивать время? Дождь, дождь, дождь, а внутри Ковчега сухо и тепло, каждой твари
165
по паре, а в кладовке превосходная вестфальская ветчина, свежие яйца, маслины,
маринады, вустерский соус и прочие деликатесы. Господь призвал меня, Ноя,
основать новое небо и новую землю. Он дал мне крепкую лодку с хорошо
просмоленными и как следует высушенными швами. И еще Он дал мне умение бороздить
штормливое море. Может быть, когда кончится дождь, понадобится другое умение, но
в настоящий момент мореходного знания достаточно. Остальное -- это шахматы в
"Кафе Рояль" на Второй авеню, да еще партнера надо подыскать, какого-нибудь
умного еврея, чтобы партия продолжалась, пока дождь не перестанет. Но, как я уже
говорил, у меня не будет времени скучать: со мной мои старые друзья -- Логос,
Буцефаллус, шпалеры, бдения и так далее. Так зачем шахматы?
Запертый в тюрьме в течение нескольких дней и ночей, я начал понимать, что
