- Поезжайте, - пригласил я жестом наших новобранцев и пленных. - Мне
надо поговорить с друзьями.
Я чувствовал - в Тома назрел нарыв, надо его вскрыть, пока еще не
поздно. Я подождал, чтобы повозка обогнала нас метров на десять. Тома
держался слева от меня, Мейсонье справа, а справа от негоПейсу. Шли мы
шеренгой.
- Это что еще за цирк? - тихо и гневно спросил Тома. - На что он тебе
нужен? Все это пустая трата времени, надо схватить Фюльбера за шиворот,
поставить к стенке и расстрелять!
Я обернулся к Мейсонье.
- Ты согласен с точкой зрения Тома?
- Смотря по тому, что мы собираемся делать в Ла-Роке, - ответил
Мейсонье.
- То, что и собирались - взять власть.
- Так я и думал, - сказал Мейсонье.
- Не то чтобы это меня так уж прельщало но без этого не обойтись.
Слаб Ла-Рок - слабы и мы, вот где постоянная для нас опасность. Любая
банда может захватить замок и использовать как базу для нападения на
Мальвиль.
- И к тому же в Ла-Роке богатые земли, - добавил Пейсу.
Я сам об этом думал. Но не сказал. Недоставало только, чтобы Тома
упрекнул меня в алчности. А это было бы уж совсем несправедливо. Для меня
тут важна не собственность, а безопасность. За недолгие минувшие месяцы я
полностью отрешился от всякого чувства собственности. Я даже забыл, что
Мальвиль когда-то принадлежал мне. Просто я боялся, что какой-нибудь
энергичный субъект сколотит банду, захватит Ла-Рок и рано или поздно
богатые земли станут залогом его могущества. А я не желаю, чтобы у нас был
сосед, способный нас поработить. Но и сам не хочу порабощать Ла-Рок. Я
хочу союза двух общинблизнецов, которые взаимно помогают и поддерживают
друг друга, но при этом каждая сохраняет свое лицо*.
________________________
* В дальнейшем эти слова часто цитировали и ларокезцы, и мы сами, причем
иногда для защиты противоположных точек зрения (Примеч. Тома.)
________________________
- В таком случае, - сказал Мейсонье, - Фюльбера расстреливать нельзя.
- Это еще почему? - с вызовом спросил Тома.
- Надо постараться взять власть, не проливая крови.
- Тем более крови священника, - добавил я.
- Он не священник, а самозванец, - сказал Тома.
- Неважно, поскольку есть люди, которые ему верят.
- Допустим, - согласился Тома. - Но я все равно не пойму, к чему весь
этот розыгрыш. Это же просто несерьезно, балаган какой-то!
- Пускай балаган. Но зато моя затея преследует совершенно конкретную
цель: вынудить Фюльбера разоблачить себя как сообщника Вильмена перед
всеми ларокезцами. А он сделает это с тем большим цинизмом, что
воображает, будто сила на его стороне.
- А дальше что?
- А то, что это признание будет служить уликой против него, когда мы
устроим ответный суд - над ним самим.
- И не осудим его на смертную казнь?
- Поверь мне, я сделал бы это с величайшей охотой, но тебе уже
объяснили-это невозможно.
- Что же тогда?
- Не знаю, может, осудим на изгнание.
Тома остановился, мы остановились тоже, и подождали, пока повозка
отъехала подальше.
- И ради этого, - заговорил он тихим, негодующим голосом, - ради того
лишь, чтобы его изгнать, ты Готов доверить свою жизнь четырем парням, про
которых ровным счетом ничего не знаешь? Четырем вильменовским головорезам!
Я посмотрел на него. Наконец-то я понял, почему он так ополчился
против моего "балагана". По сути,причина та же, что у Жаке. Он просто
боится за меня. Я пожал плечами. На мой взгляд, я не рисковал ничем. Со
вчерашнего дня Эрве и Морис могли нас предать десятки раз. Но не предали,
а сражались бок о бок с нами. А двое пленников мечтают лишь об одном -
чтобы их как можно скорее приняли в нашу общину.
- У них ведь будет оружие, а у тебя нет.
- У Эрве и Мориса будут винтовки с полными обоймами, у Бюра и Жанне -
незаряженные. А у меня есть вот что.
Я вынул из кармана маленький револьвер, принадлежавший еще дяде, - я
прихватил его из ящика стола, когда переодевался. В общем-то игрушка. Но
так как после стычки у берегов Рюны я привык всегда ходить с ружьем, я
чувствовал себя без оружия как бы раздетым. И я понял, что, несмотря на
игрушечные размеры револьвера, при виде его Тома успокоился.
- А я считаю, - сказал Мейсонье, который со всех сторон, и так и
эдак, обмозговывал мой план, - мысль дельная. Раз Жозефы и Газеля в замке
нет, ларокезцы не знают, что Фюльбер спелся с Вильменом. А согласившись
тебя осудить, он сразу себя перед ними разоблачит. Вот в чем суть, -
повторил Мейсонье вдумчиво и веско. - В общем, затея дельная. Заставить
врага саморазоблачиться.
Глава XVIII
"Суд" надо мной должен был состояться в капелле замка, так как
церковь нижней части города сгорела в День происшествия. В былые времена в
этой капелле по воскресеньям служил мессу священник, друг Лормио, и на эту
службу в знак особого благорасположения приглашались именитые жители
Ла-Рок а и его окрестностей. С женами и детьми они составляли круг
избранных, человек в двадцать. В семействе Лормио не принято было делить
бога с кем попало.
Я уже говорил, что замок в Ла-Роке был построен в эпоху Ренессанса,
то есть, по понятиям мальвильцев совсем недавно, но капеллу возвели еще в
XII веке. Это был узкий продолговатый зал, его своды с нервюрами опирались
на столбы, а те в свою очередь - на очень толстые стены, прорезанные рядом
окон ненамного шире бойниц. В полукружии, куда вписывался клирос, своды
были сложены иначе - снаружи их подпирали контрфорсы, а внутри - невысокие
колонны. Эта часть капеллы в свое время наполовину развалилась, но ее с
большим тактом восстановил архитектор из Парижа. Лишнее доказательство,
что за деньги можно купить все, даже вкус.
Позади обращенного к пастве алтаря (простой мраморной доски на двух
опорах) Лармио пожелали восстановить замурованное стрельчатое окно и
заказали для него прекрасный витраж. По замыслу солнце должно было
освещать со спины священника, отправляющего мессу. На беду, Лормио не
учли, что витраж обращен на запад, и по утрам разве что чудом
священнослужитель мог предстать перед верующими окруженный ореолом.
Впрочем, никто не оспаривал, что окно здесь весьма кстати, ибо
немногочисленные узкие проемы в боковых стенах создавали в нефе полумрак
склепа. В этом таинственном сумраке, где прихожане двигались наподобие
теней, каковыми они готовились стать, они по крайней мере отчетливо
различали алтарь, суливший им надежду.
Насколько я мог судить, в капелле собрались все ларокезцы. Но, войдя
с послеполуденного солнца и жары в эту средневековую пещеру, где меня
сразу охватило холодом и сыростью, я на минуту почти ослеп. Как мы
уговорились, четверо вооруженных бойцов Вильмена усадили меня на
ступеньку, ведущую к алтарю. Сами они с суровым видом тоже уселись рядом
со мной - по двое с каждой стороны, поставив винтовки между коленями. За
моей спиной находился уже описанный мной алтарь, современный и строгий, а
еще глубже и чуть выше - витраж Лормио. Пора бы ему заиграть на свету,
потому что был пятый час дня, но, как раз когда я входил в капеллу, солнце
заволокло облаками. Опершись на верхнюю ступеньку лестницы, я скрестил
руки на груди и попытался разглядеть лица собравшихся. Сначала я различал
только блестевшие глаза да пятна белых рубах. Лишь мало-помалу я начал
узнавать ларокезцев. И с горечью убедился, что кое-кто отводит взгляд. В
том числе старик Пужес. Но слева в скудном свете бокового витража я увидел
когорту моих друзей. Марсель Фальвин, Жюдит Медар, обе вдовы - Аньес Пимон
и Мари Лануай, и два фермера, имена их я так и не вспомнил. В первом ряду
я заметил Газеля, сцепившего на животе вялые руки, - над его узким лбом
были взбиты кудряшки, напоминавшие мне моих покойных сестер.
Когда меня ввели в капеллу через маленькую боковую дверь у хоров, я
не заметил Фюльбера. Как видно, он расхаживал по главному проходу и как
раз в эту минуту находился ближе к большой стрельчатой двери в глубине
капеллы. Когда я сел, я тоже не разглядел его, потому что у входа в неф
казалось особенно сумрачно - в этой его части не было боковых окон. Но в
тишине, воцарившейся при моем появлении, еще не видя Фюльбера, я услышал
его шаги, гулко отдававшиеся по каменным плитам пола. Шаги стали
приближаться, и мало-помалу Фюльбер вышел из мрака в полумрак. Его
темно-серый костюм, серая рубашка, черный галстук сливались с общим темным
фоном. И первое, что я увидел, был его белый лоб, белая прядь на черном
шлеме волос, провалы глаз и щек. А еще секунду спустя увидел серебряный
крест, подрагивавший на его груди и явно противоречивший вполне земным
страстям, которые в ней бушевали.
Фюльбер приближался ко мне неторопливо, размеренным и твердым шагом,
властно стуча каблуками по каменным плитам; он неестественно вытянул
вперед шею, как бы нацелив на врага голову, с таким видом, точно хотел
сожрать меня живьем. Однако примерно в трех шагах от меня он остановился,
заложил руки за спину, слегка покачиваясь взад и вперед, и словно, прежде
чем расправиться со мной, решил заворожить врага взглядом, молча уставился
на меня сверху вниз, покачивая головой. Даже на таком близком расстоянии я
не видел очертаний его тела - темное облачение терялось в сумраке капеллы.
Но голову его, как бы парившую надо мной, я видел прекрасно и был поражен
выражением его красивых косящих глаз. Глаза эти выражали лишь доброту,
сострадание и печаль, да и равномерные, соболезнующие кивки наводили на
мысль, что он сейчас переживает "прискорбнейшую минуту" своей жизни.
Я был разочарован, более того, встревожен. Не то чтобы я хоть на миг
поверил в искренность Фюльбера, но, если он вздумает ставить только на
карту евангельского милосердия, моя карта бита, план мой бесплоден, да и
впоследствии будет весьма затруднительно вынести приговор человеку,
отказавшемуся меня судить. А этот полный сострадания взгляд, казалось,
сулил именно отказ от судилища.
Молчание длилось несколько долгих секунд. Ларокезцы поглядывали то на
меня, то на Фюльбера и удивлялись, почему он молчит. А я начал
успокаиваться. Я понял, что это вступительное молчание обычный трюк
фокусника, желающего привлечь внимание публики, а кроме того - я готов был
в этом поклясться, - садистские штучки, цель которых заронить в сердце
обвиняемого ложную надежду. Внимательно вглядываясь в лицо Фюльбера, я
вдруг понял: дело не в том, что глаза его смотрят в разные стороны,
разница в их выражении. Левый в соответствии с отеческими кивками и
печальной складкой губ проникнут милосердием. А правый сверкает злобой,
как бы опровергая посулы левого: достаточно сосредоточить взгляд на этом
полыхающем ненавистью зрачке, мысленно отвлекшись от остальной части
физиономии Фюльбера, и все сомнения рассеются.
Меня очень порадовало мое открытие, оно завершало двуликость этого
Януса-Фюльбера: грубые руки с расплющенными кончиками пальцев
противоречили интеллигентному лицу, изможденное лицо противоречило
дородному телу. По сути, еще до того как этот человек открывал рот, все
его естество, включая глаза, громоздило обман на обман и тут же себя
разоблачало.
Но вот наконец он заговорил. Голосом низким и глубоким, как звук
виолончели, мелодично, елейно. А содержание его речи с первой же фразы
превзошло все мои надежды. У него нет слов, начал Фюльбер, дабы выразить
сожаление по поводу обстоятельств, в каких он меня видит. Он глубоко
