ухожу! Иду к себе и буду ждать, пока вернется Вильмен.
Он спустился по ступеням и под крики оппозиции решительно зашагал по
центральному проходу к двери. Вот это-то меня никак не устраивало. В
отсутствие Фюльбера трудно будет повернуть обвинения против него. Я громко
крикнул ему вслед:
- Выходит, ты так боишься моих слов, что даже не решаешься меня
выслушать!
Он остановился и, круто повернувшись, стал ко мне лицом. А я
продолжал звучным голосом:
- Сейчас четверть шестого. Вильмен пообещал быть здесь в пять
тридцать. Стало быть, мне осталось жить всего четверть часа, но я внушаю
тебе такой страх, что и в эти последние четверть часа ты дрожишь как
осиновый лист и торопишься забиться под кровать, чтобы там дожидаться
своего повелителя! Да, да, я не ошибся - даже не под одеяло, а под
кровать!
Поведение Эрве насторожило Фюльбера. Но мое заявление о том, что
Вильмен прибудет через пятнадцать минут, сразу его успокоило. К тому же я
ловко кольнул его копьем в бок, упрекнув в трусости. Впрочем, я уже
говорил: трусом он не был. Но в его силе была слабинка. Как все смелые
люди, он кичился своей смелостью. Поэтому, как я и предполагал, он принял
мой вызов.
Бледный, весь подобравшийся, со впалыми щеками и горящими глазами, он
застыл на месте и бросил с презрением:
- Можешь молоть любой вздор. Мне от этого ни жарко ни холодно.
Пользуйся случаем, пока не поздно.
Я подхватил брошенный мне мяч.
- Я воспользуюсь им прежде всего для того, чтобы опровергнуть твои
обвинения. Начнем с Кати. Я не обесчестил ее, как ты посмел здесь
утверждать, и вовсе ее не похищал. Это чистейшая выдумка. По доброй воле,
с разрешения дяди ("Верно!", - тотчас закричал Марсель - теперь я уже не
боялся его подвести) она отправилась в Мальвиль навестить свою бабушку.
Там она влюбилась в Тома и вышла за него замуж. А тебе, Фюльбер, это
пришлось не по нутру, потому что ты хотел, чтоб она прислуживала тебе в
замке.
Раздались смешки, Фюльбер закричал:
- Это бессовестное вранье!
- Э, погодите, - тут же сказала, не попросив слова, низенькая тучная
женщина лет сорока с лишком.
Она встала. Это была Жозефа, экономка Фюльбера. Вообще-то ларокезцы
смотрели на нее свысока, потому что она была португалкой (а наши ларокезцы
заядлые националисты), но любили ее за острый язык. "Уж если у нее что на
сердце, она все тебе напрямик выложит".
Красотой Жозефа не блистала. Кожа у нее такая, будто век не знала ни
воды, ни мыла. Вдобавок Жозефа была коротконогая, толстощекая и грудастая.
Но в крепких белых зубах, крупном подбородке, черных, на редкость живых
глазах и пышной шевелюре Жозефы чувствовалась какая-то добродушная
животная сила.
- Погодите, - продолжала она с резким простонародным акцентом, что
придавало особенную убедительность ее словам, - какое же это вранье, когда
это самая что ни на есть правда. Это правда, монсеньор хотел меня выгнать,
а заместо меня взять девчонку! А уж она бы так его не ублажала, - добавила
Жозефа, не знаю, с искренним или притворным простодушием.
Под смех и шуточки по адресу Фюльбера она села на место. Я отметил,
что он, однако, не решился отбрить Жозефу. Зная, видно, ее язычок, он
предпочел снова накинуться на меня.
- Не понимаю, что ты выиграешь, раздувая все эти сплетни против
твоего епископа! - высокомерно выкрикнул он.
- Прежде всего, ты не мой епископ! Нет! А выиграю то, что уличу тебя
в распространении разных небылиц. Вот, кстати, одна из них, и нешуточная.
Ты заявил, будто я заставил своих слуг избрать меня священником. Так вот,
во-первых, да будет тебе известно, что у меня слуг нет, - веско сказал я,
- у меня есть друзья, и все мы равноправны. В отличие от Ла-Рока ни одно
важное решение в Мальвиле не принимается, пока его не обсудят все сообща.
А хочешь знать, почему меня избрали священником? Сейчас скажу: ты хотел
навязать нам в этой роли мсье Газеля, а мы этого не хотели. Надеюсь, мсье
Газель не обидится на мои слова. Вот почему друзья избрали меня аббатом. А
хороший или плохой из меня священник, судить не мне. Я священник по
избранию, равно как и мсье Газель. И стараюсь делать свое дело
добросовестно. На безрыбье и рак рыба. Думаю, что я не хуже мсье Газеля и
уж наверняка много лучше тебя. (Смех, аплодисменты.)
- Твоими устами глаголет гордыня, - закричал Фюльбер. - Ты
лжепастырь, вот ты кто! Дурной пастырь! Чудовищный! И ты это сам знаешь! Я
уже не говорю о твоей личной жизни...
- А я о твоей...
Тут он промолчал. Как видно, побоялся, что я расскажу о Мьетте.
- Довольно и одного примера, - в бешенстве продолжал он. - Ты
относишься к исповеди как еретик и как еретик ее осуществляешь!
- Не знаю, - скромно возразил я, - ересь это или нет. Я не настолько
сведущ в религии, чтобы судить об этом. Скажу только одно - я отношусь к
исповеди с осторожностью, ибо в руках дурного пастыря она легко может
стать орудием наушничества и порабощения.
- И вы правы, мсье Конт, - зычно выкрикнула Жюдит, - в Ла-Роке
исповедь и стала таким орудием в руках этого эсэсовца!
- Молчите, вы, - повернулся к ней Фюльбер, - вы бесноватая,
бунтовщица и дурная христианка!
- И не стыдно тебе, - крикнул Марсель, наклонившись вперед и
ухватившись могучими руками за спинку стула, - так разговаривать с
женщиной, да еще с женщиной, которая куда образованней тебя и даже однажды
поправила тебя, когда ты молол чепуху о братьях и сестрах Христовых.
- Поправила! - завопил Фюльбер, воздев руки к небу. - Да эта
психопатка ничего не смыслит в Евангелии! Братья и сестры - это ошибка в
переводе: речь идет о двоюродных братьях и сестрах Хряста, я уже говорил!
Кто бы мог подумать - в самый разгар суда началась вдруг эта
неожиданная дискуссия о толковании евангельских текстов. Воспользовавшись
этим, я шепнул Морису:
- Ступай к товарищам, скажи им, чтобы подошли к дверям капеллы. Как
только я объявлю о смерти Вильмена, пусть войдут.
Проворный и бесшумный, как кошка, Морис исчез, а я позволил себе
прервать Жюдит, которая, позабыв обо всем на свете, яростно препиралась с
Фюльбером по вопросу об Иисусовой родне.
- Минутку, - вмешался я. - Позвольте мне закончить.
Воцарилось молчание. Жюдит, позабывшая было моем присутствия, глядела
на меня с виноватым видом.
- Перехожу к последнему преступлению, в котором меня обвиняет
Фюльбер, - невозмутимо продолжал я. - Я написал ему письмо, в котором
будто бы предъявлял сюзеренные права на Ла-Рок и объявлял, что намерен
силой захватить и поработить город. Очень жаль, что Фюльбер не счел нужным
огласить мое письмо, тогда все присутствующие могли бы убедиться, что
ничего такого в нем не было. Но допустим, что было. Допустим даже, что я
объявил, будто намерен напасть на Ла-Рок. Но только спрашивается: разве я
это сделал? Разве это я явился под покровом темноты и, зарезав часового,
ворвался в Ла-Рок? Разве это я разграбил городские запасы, притеснял
жителей, насиловал женщин? Разве это я вырезал всех до одного жителей
Курсежака? А ведь того, кто все это сделал, Фюльбер зовет своим другом! А
меня осуждает на смерть за то, что я, по его словам, только намеревался
это сделать! Вот оно, правосудие Фюльбера: смерть невиновному, дружба с
преступником!
Солнце как нельзя кстати осветило витраж за моей спиной, а Эрве еще
более кстати в последний раз сыграл роль наемника.
- Эй, обвиняемый, поаккуратнее! - сказал он. - Выбирай выражения,
когда говоришь о командире!
- Не перебивай меня, Эрве, - оборвал его я. - Комедия закончилась.
Услышав, что я по-начальнически обращаюсь к своему стражу, Фюльбер
вздрогнул всем телом, а ларокезцы широко раскрыли глаза от изумления. Я
выпрямился. Вернее сказать, расправил плечи. Я с наслаждением купался в
лучах, льющихся сквозь витраж. Я чувствовал, что даже зрение у меня стало
острее и все мое существо оживает от этого нежданного света. Удивительно,
но даже сквозь разноцветные стекла солнце согревало мне плечи и спину. Это
было весьма кстати. Я весь продрог.
Когда я заговорил вновь, от моего первоначального спокойствия не
осталось и следа. Я уже не приглушал голоса, и он гремел под сводами
капеллы.
- Арман, пытавшийся изнасиловать жену Пимона, убил Пимона, а ты взял
его под защиту. Бебель зарезал Лануая, а ты пировал с ним - с ним и с
Вильменом - за своим столом. Жан Фейрак перебил всех жителей Курсежака, а
для тебя он оставался собутыльником. Почему ты так поступал? А потому, что
надеялся войти в дружбу к Вильмену, потому что с его помощью рассчитывал
после смерти Армана поддерживать в Ла-Роке тиранию, избавиться и от
внутренней оппозиции, и от Мальвиля.
Мой громовой голос звучал в мертвой тишине. Когда я кончил, я
заметил, что Фюльбер успел уже овладеть собой.
- Хотел бы я знать, - заговорил он, и голос его запел, как
виолончель, - какой прок от всей этой болтовни? Она не изменит твоей
участи ни на волос.
- Вы не ответили на обвинения! - гневно крикнула Жюдит, подавшись
вперед.
Ее квадратный подбородок угрожающе выступал над высоким воротником
синего пуловера, а сверкающие голубые глаза испепеляли Фюльбера.
- Мне ничего не стоит сделать это в двух словах, - отозвался Фюльбер,
украдкой посмотрев на часы. (Как видно, ему удалось подавить свою тревогу,
и он с минуты на минуту ожидал появления Вильмена.) - Стоит ли говорить, -
продолжал он, - что я вовсе не оправдываю всех действий капитана Вильмена
и его людей и у нас, и в других местах. Но солдаты - это солдаты, ничего
не попишешь. А моя задача, задача епископа ларокезского, по возможности
извлечь добро из этого неизбежного зла. Если с помощью капитана Вильмена я
могу искоренить ересь в Ла-Роке и Мальвиле, я буду почитать, что исполнил
свой долг.
Тут яростный, безудержный ропот в зале достиг высшего накала.
Признание Фюльбера возмутило не только оппозицию, но и робкое большинство.
А я даже не пытался обернуть это в свою пользу, я молчал. К своему
величайшему изумлению, я почувствовал, что Фюльбер говорил почти искренне.
О, я прекрасно понимал, что он не упустит случая свести свои личные счеты!
И все-таки в эту минуту я понял, что этот священник-самозванец, этот
шарлатан и авантюрист в конце концов настолько вошел в роль, что чуть ли
не всерьез вообразил, будто он и впрямь хранитель истинной веры!
Снисходительное обращение со мной моих стражей, как видно, ободрило
собравшихся, хотя они и не до конца понимали, в чем тут дело, и теперь со
всех сторон по адресу Фюльбера неслись обвинения, угрозы и, с не меньшей
страстью, высказывались мелкие личные обиды. Так я услышал, как старик
Пужес с ненавистью укоряет "попа", что тот отказал ему однажды в
стаканчике вина. Мне казалось, что теперь уже никто, кроме Фюльбера, не
верит, будто вот-вот явится Вильмен. А Фюльбер цеплялся за эту призрачную
надежду. Надежда эта окрепла, когда за его спиной возле большой
стрельчатой двери послышался шум. Фюльбер обернулся, и в эту самую минуту
из боковой двери появился Морис и сделал мне знак, что мои друзья уже
здесь.
Все более яростные проклятия сыпались на Фюльбера, который стоически
застыл посреди главного прохода. Если бы слова, взгляды и жесты могли
убивать, он давно был бы уже растерзан на куски. А я, прежде чем нанести
последний удар и зная, чем он грозит Фюльберу, колебался. Впрочем, честно
говоря, я позволил себе эту маленькую роскошь в последнюю минуту просто
