справедливо?
Я отстранился от него как можно дальше, не только для того, чтобы
указать ему его место. И ответил холодно:
- По-моему, мсье Фабрелатр, было бы несправедливо повесить вас до
суда.
Губы его задрожали, глаза забегали. Мне даже стало жаль эту размазню.
"А все же", как сказал бы Марсель, разве можно забыть, что он шпионил в
ЛаРоке? Что пособничал тирании Фюльбера?
- Кто же эти люди? - спросил я.
- Какие люди, мсье Конт? - отозвался он еле внятно.
- Которые хотят устроить над вами суд.
Он назвал мне два-три имени и, конечно, из тех, кто во времена
Фюльбера держался тише воды, ниже травы. А едва Фюльбера не стало, хотя
они для этого и пальцем не шевельнули, наши размазни сразу превратились в
кремень.
Бесхребетный Фабрелатр был, однако, неглуп, так как сразу угадал ход
моих мыслей. И продолжал все тем же слабым голоском:
- А я что? Разве я виноват больше их? Я подчинялся приказу.
Я поглядел на него.
- А не слишком ли вы усердствовали, подчиняясь приказу, мсье
Фабрелатр?
Господи, какая же он тряпка! Услышав мое обвинение, он весь съежился,
извиваясь, как слизняк. А я никогда не мог раздавить слизняка, даже
сапогом. Носком ноги я отбрасывал их подальше.
- Ну вот что, мсье Фабрелатр, для начала поменьше суетитесь, не
заводите ни с кем разговоров и сидите себе тихонько в своем углу. Я
посмотрю, что можно сделать насчет суда.
С этими словами я выпроводил Фабрелатра, рассыпавшегося в
благодарностях, и обернулся к Бюру, который шел ко мне из глубины капеллы,
торопливо семеня короткими ножками, поблескивая живыми, сметливыми глазами
и выпятив солидное поварское брюшко.
- Уф! - сказал он, отдуваясь. - Знали бы вы, какая там каша
заварилась. Пришли какие-то люди и хотят запретить Газелю читать молитвы
над могилой Фюльбера. Газель просто на стенку лезет. Просил, чтобы я вас
предупредил.
Это сообщение меня ошеломило. Низость и глупость людская в эту минуту
показались мне беспредельными. Стоит ли так мучиться, думал я, стараясь
продлить существование ничтожного и злобного рода человеческого? Я велел
Бюру подождать меня, мы вместе пойдем к Газелю. А сам на ходу перехватил
Жюдит и отвел ее в сторону.
Пока я с ней говорил, она, конечно, завладела моей рукой.
Подчинившись неизбежному, я предоставил ей мой бицепс.
- Мадам Медар, - сказал я, - люди теряют терпение, время не ждет.
Могу я высказать вам кое-какие соображения?
Она утвердительно кивнула своей крупной головой.
- Первое: по-моему, список членов муниципалитета должен представить
Марсель. И сделать это дипломатично. Могу я говорить с вами начистоту?
- Само собой разумеется, мсье Конт, - ответила Жюдит, сомкнув свою
широкую длань на моем предплечье.
- Есть два имени, которые вызовут недовольство ваших сограждан. Ваше,
потому что вы женщина, и Мейсонье, из-за его былых связей с компартией.
- Это еще что за дискриминация! - воскликнула Жюдит.
Я перебил ее, не дав ей насладиться либеральным негодованием.
- Говоря о вас, Марсель должен подчеркнуть, какую пользу совет может
извлечь из вашей образованности. А Мейсонье следует представить как
специалиста по военным вопросам и человека, незаменимого для установления
связи с Мальвилем. О том, что он станет мэром, пока ни слова.
- Должна признаться, мсье Конт, что я восхищаюсь вашим тактом, -
сказала Жюдит, в такт своим словам сжимая и разжимая мой бицепс.
- Позвольте я продолжу. Тут есть люди, которые хотят устроить суд над
Фабрелатром. Что вы об этом думаете?
- Что это идиотизм, - отрезала Жюдит с мужской прямотой.
- Совершенно с вами согласен. Достаточно открыто выразить ему
общественное порицание. Кстати, еще какие-то лица - а может, те же самые -
хотят запретить Газелю похоронить Фюльбера по христианскому обычаю.
Короче, недоставало нам еще истории с Антигоной в новом варианте.
В ответ на эту античную реминисценцию Жюдит лукаво улыбнулась.
- Спасибо, что предупредили, мсье Конт. Если нас выберут, мы в
зародыше пресечем весь этот вздор.
- И еще, наверно, следовало бы, - позвольте во всяком случае дать вам
такой совет, - отменить все декреты Фюльбера.
- Разумеется!
- Отлично, а я, поскольку не хочу, чтобы ларокезцы думали, будто я
оказываю на них давление во время выборов, ненадолго исчезну и пойду
поговорю с мсье Газелем.
Я улыбнулся ей, и после секундного колебания она освободила мой
бицепс. Этой женщине, со всеми ее маленькими недостатками, просто цены
нет. Уверен, что они прекрасно поладят с Мейсонье.
По длинному лабиринту коридоров Бюр привел меня в комнату Фюльбера,
где я успокоил нашу Антигону, в самом деле распалившуюся и готовую, чего
бы это ни стоило, отдать поверженному врагу христианский долг. Я бросил
взгляд на тело Фюльбера и тотчас отвел глаза. Лицо его представляло собой
сплошную рану. Кто-то, видно, нанес ему еще и удар кинжалом, так как и
грудь его была в крови. Газель, уверившись в том, что я готов его
поддержать, выразил мне живейшую благодарность, и, так как он начал
разбирать бумаги Фюльбера - подозреваю, что в данном случае в нем говорило
жгучее любопытство старой девы, - предложил возвратить мне письмо, где,
ссылаясь на анналы истории, я требовал сюзеренных прав на Ла-Рок. Я
согласился. То, что было уместно, когда требовалось запугать Фюльбера,
теряло свой смысл при наших нынешних отношениях с Ла-Роком. Больше того, я
считал, что, если это письмо останется в Ла-Роке, оно когда-нибудь может
стать оружием в злонамеренных руках.
Эспланада замка, по которой я шел к темно-зеленым воротам, была щедро
залита солнцем, я с наслаждением окунулся в его лучи. Муниципальный совет
Ла-Рока, подумал я, должен проводить общие собрания в каком-нибудь зале
замка, пусть он будет не такой красивый, как капелла, но зато не такой
сырой и более светлый.
Аньес Пимон жила на главной улице над маленьким книжным и
писчебумажным магазинчиком, который принадлежал ее мужу. В старинном и
кокетливом домике все было крохотное, включая крутую винтовую лестницу,
ведущую на второй этаж, так что на поворотах мне приходилось
протискиваться боком. Аньес встретила меня на площадке и повела в
крохотную гостиную, освещенную таким же крохотным оконцем. Настоящий
кукольный домик - в былые дни этому впечатлению еще способствовала
жардиньерка с геранью на балконе. Стены были обиты джутом цвета старого
золота, и если, глядя на два самых низеньких и самых приземистых в мире
кресла, не приходилось задаваться вопросом, как они сюда попали, то уж
диван, тоже обтянутый голубым бархатом, безусловно, нельзя было втащить ни
через окно, ни по лестнице. Должно быть, он очутился здесь в незапамятные
времена, раньше даже, чем возвели стены. У него, кстати, был достаточно
ветхий вид, хотя стиль его определить было трудно, зато дата, выбитая на
огромном каменном ригеле над входной дверью, свидетельствовала о том, что
сам дом построен еще при Людовике XIII.
Пол гостиной между мини-креслами и диваном был покрыт трипом, поверх
которого лежал восточный ковер, изготовленный во Франции, а на ковре еще и
шкура белого искусственного меха. Два последних предмета, как видно,
достались Пимонам в наследство, и оии, не зная, куда их девать в такой
тесной квартирке, сочли за благо настелить один на другой. В результате
ступать по полу стало мягко и приятно. И не менее приятна была мягкая
приветливость Аньес, свежей, розовой и белокурой, с добрыми, прелестными
карими глазами, которые всегда - я уже упоминал об этом - казались мне
почему-то синими. Она усадила меня в одно из мини-кресел, такое низкое, в
таком близком соседстве с белым мехом на полу, что мне казалось, будто я
сижу у ног Аньес, устроившейся на дивавне.
Присутствие Аньес всегда вызывало у меня чувство нежности, доверия и
грусти. Я едва не женился на ней, но она не только не затаила на меня
обиды за свои обманутые надежды, но питала ко мне дружескую приязнь. Я
уважал ее за это. На тысячу девушек вряд ли нашлась бы одна, способная
вести себя так, как Аньес. А я, каждый раз встречаясь с ней, твердил себе
не без сожаления: вот путь, по которому могла пойти твоя жизнь. Каким бы
был этот путь? - спрашивал я себя. Пустой вопрос, ведь я не мог на него
ответить. Поэтому внушал себе, что ни один мужчина не может положительно
утверждать, что был бы счастлив с такой-то или такой-то женщиной, если он
не отважился проверить это на опыте. А если отважился, то удачный или нет,
это уже не опыт, а сама жизнь.
В одном я уверен безусловно: женись я на Аньес пятнадцать лет назад,
я бы не прогадал. Аньес почти не постарела, вернее сказать, не подурнела с
годами: она не увяла, не высохла, а налилась соком, но в меру. Несмотря на
рождение Кристины, талия осталась соблазнительно тонкой, а грудь и бедра
округлились, и при нежной розовой коже Аньес вид у нее всегда такой, будто
она только-только вышла из ванны. Подкрашена, причесана - это уж она
постаралась для меня. Тем лучше, это упрощает дело, ведь я понимаю, что в
предстоящей беседе против меня будет весь груз исчезнувшей цивилизации.
С Аньес не нужно ни деревенских ухищрений, ни околичностей. Хотя
Аньес и живет в маленьком городишке, она настоящая горожанка, даром что
фразы строит не лучше Мену. Итак, я поглубже втиснулся в кресло, поглядел
ей в глаза и, постаравшись подавить свои чувства, заявил напрямик:
- Скажи, Аньес, как бы ты онеслась к тому, чтобы переехать к кам в
Мальвиль?
Я сказал "к нам", а не ко мне. Но я не был уверен, уловила ли она
сразу этот оттенок, потому что она вспыхнула до корней волос и, казалось,
трепет волной прошел по ее телу от кончиков ног до самой груди. Настало
долгое молчание. Она смотрела на меня, а я прилагал все усилия, чтобы мой
взгляд 6ыл как можно менее красноречив, так я боялся ввести ее в
заблуждение.
Она приоткрыла было рот (а он у нее красивый, пухлый), закрыла,
проглотила слюну и, когда наконец ей удалось обрести дар речи, уклончиво
ответила:
- Если это будет приятно тебе, Эмманюэль.
Этого-то я и боялся: она придает вопросу личную окраску. Придется
выражаться яснее.
- Это будет приятно не только мне одному, Аньес.
Она дернулась, будто я ударил ее по лицу. Краска сбежала с ее щек, и
она ответила вопросом, в котором слышалось одновременно и разочарование, и
укор:
- Ты имеешь в виду Колена?
- Не только Колена.
И так как она продолжала смотреть на меня, страшась вникнуть в смысл
моих слов, я рассказал ей о Мьетте и в особенности о Кати, и о том, какой
ошибкой в условиях нашей общины оказался ее брак с Тома.
Но она и тут снова перешла на личности.
- Да я бы заранее тебе сказала, Эмманюэль, что Кати такая...
- Оставим Кати в покое, тут дело не в ней, - прервал ее я. - На
сегодняшний день в Мальвиле восемь мужчин и две женщины. С тобой будет
три. Разве имеет право мужчина владеть одной из них единолично? А если он
так поступит, что скажут другие?
- А чувства, по-твоему, вообще ничего не значат? - возразила Аньес с
живостью, даже с негодованием.
Чувства! Да, что и говорить, позиция у нее сильная. За ней стоят века
галантной и романтической любви. Я посмотрел на Аньес.
- Ты не поняла меня, Аньес. Никто и никогда не будет принуждать тебя
делать что-либо против твоей воли. Ты будешь совершенно свободна в выборе
своих партнеров.
- Партнеров! - воскликнула Аньес.
Это был крик души. Она вложила в это множественное число не один, а
