человеческого рода". Я запомнил эту фразу, во-первых, потому, что она
показалась мне верной, а во-вторых, потому, что, по-моему, ее не поняли. К
концу Жюдит вынуждена была прервать свою речь, чтобы утереть слезы.
Слушатели были ей благодарны и за ее волнение, и даже за то, что речь была
не совсем понятной, - так получилось торжественнее и более подходило к
обстоятельствам.
Но на этом наши беды не кончились. Примерно через неделю после
похорон Мену прекратила всякое общение с окружающими, перестала принимать
пищу и впала в состояние прострации и немоты, из которого ничто не могло
ее вывести. Температуры у нее не было, на боли она не жаловалась, и вообще
мы не замечали у нее никаких признаков недуга. В постель она не ложилась.
Целыми днями сидела она на скамье, сжав губы и уставившись в огонь пустыми
глазами. Вначале, когда ее уговаривали встать и поесть, она отвечала, как
когда-то Момо: "Отвяжитесь, ради бога!" Но мало-помалу перестала даже
отвечать, а в один прекрасный день, когда мы сидели за столом, она
соскользнула со скамьи и упала прямо в очаг. Мы бросились к ней. Она была
мертва.
Смерть Мену нас потрясла. Мы надеялись, что ее жизнестойкость поможет
ей перенести смерть Эмманюэля, как помогла перенести смерть Момо. Но мы не
учли, что две такие потери, одна за другой, нанесли ей слишком тяжелый
удар. Наверное, мы недооценили и того, что при всей своей энергии Мену
нуждалась в опоре - и этой опорой был Эмманюэль.
После похорон общее собрание Мальвиля предложило избрать меня
военачальником, а Колена - аббатом Мальвиля. Я отказался, сославшись на
то, что Эмманюэль был против разделения светской и духовной власти. Тогда
мне предложили возложить на себя также и обязанности мальвильского
священнослужителя. Я снова отказался. Как справедливо укорял меня
Эмманюэль, я еще слишком дорожил своими мелочными личными взглядами.
Это было величайшей ошибкой с моей стороны. Потому что таким образом
Колен получил из наших рук двойную власть.
При жизни Эмманюэля Колен был плутоватый, милый, услужливый и
веселый. Но был он таким потому, что Эмманюэль, искренне его любивший,
всегда его опекал. После смерти Эмманюэля Колен вообразил, что он второй
Эмманюэль. Но, не обладая ни авторитетом Эмманюэля, ни его даром убеждать,
он стал деспотичным, что отнюдь не снискало ему большего уважения. И
подумать только, я боялся "сеньоризации" Эмманюэля! Да по сравнению со
своим преемником Эмманюэль был сама демократичность. Едва его выбрали,
Колен перестал созывать общее собрание и решил править единолично.
В Мальвиле начались почти ежедневные стычки "шефа" с Пейсу, со мной,
с Эрве, с Морисом и даже с Жаке. Не признанный мужской половиной Мальвиля,
Колен не сумел поладить и с женщинами. Он поссорился с Аньес Пимон, потому
что пытался - без всякого, впрочем, успеха - взять под контроль ее
привязанности. Не повезло ему и в Ла-Роке - предупрежденные нами о его
абсолютистских замашках, ларокезцы отказались избрать его епископом.
Колена это глубоко оскорбило, он рассорился с Мейсонье и безуспешно
пытался втянуть и нас в эту ссору.
Само собой, заменить Эмманюэля было нелегко, но тщеславие Колена, его
стремление возвеличить свое "я" граничили чуть ли не с патологией. Едва
его избрали военачальником и аббатом Мальвиля, как голос его зазвучал
целой октавой ниже, он стал держаться отчужденно, за столом высокомерно
молчал и хмурился, когда мы осмеливались заговаривать первыми. Мы
заметили, как мало-помалу он установил целую систему мелких привилегий и
прерогатив и обижался, как ребенок, если кто-нибудь ее нарушал. Даже
чуткость Колена, которую так любил прославлять Эмманюэль, не сослужила ему
в данном случае службы - он не менял своего поведения, но зато
догадывался, что мы его осуждаем. Он стал считать, что его травят. И
чувствовал себя одиноким, потому что сам отъединился от всех.
В Мальвиле начались постоянные раздоры. Косые взгляды, натянутые
отношения, которые трудно было выносить, и столь же непереносимое
молчание. Аньес Пимон и Кати дважды заговаривали о том, чтобы вернуться в
Ла-Рок. Но даже эти угрозы не смягчили Колена. Наоборот. Он перестал
разговаривать со своими товарищами и только отдавал приказы. Наконец
пришло время, когда Колен решил - конечно, все это был вздор, - будто ему
угрожает физическая расправа. Он никогда, даже за столом, не расставался с
пистолетом, который носил в кобуре на поясе. И во время еды то и дело
бросал на нас затравленные и злобные взгляды.
Так как в каждом слове он усматривал оскорбительный намек, разговоры
за столом вообще прекратились. Но это не разрядило обстановку в Мальвиле.
И, казалось, даже высокие, темные стены замка источают скуку и страх.
Колен пуще всего боялся, как бы мы не начали строить против него
заговоры, и в конце концов так оно и вышло. Мы решили вопреки его воле
созвать общее собрание и низложить Колена. Но мы не успели осуществить
свой план. Прежде чем мы взялись за дело, Колен по собственной вине погиб
в битве с маленькой группкой грабителей, насчитывавшей от силы человек
шесть и кое-как вооруженной. Колен, как видно, надеявшийся каким-нибудь
блистательным подвигом вновь поднять в наших глазах свой авторитет, так же
безрассудно рисковал жизнью, как когда-то в битве с Вильменом, и его
застрелили в упор, всадив в грудь весь заряд охотничьего ружья. На его
мертвом лице вновь появилось то ребячливое выражение и лукавая ухмылка, за
которые Эмманюэль всегда ему все спускал.
После гибели Колена я согласился возложить на себя двойную власть в
Мальвиле. Я восстановил дружеские связи с Ла-Роком, совсем было
распавшиеся по вине Колена, и через год ларокезцы избрали меня епископом.
В 78 году мы собрали богатый урожай, а в 79 году - даже еще богаче.
Не без труда я убедил ларокезцев отныне делить полученное зерно сообща
пропорционально числу обитателей - две части Ла-Року, одна Мальвилю,
потому что нас было десять человек, а ларокезцев около двадцати. В мирные
времена эта сделка была выгоднее для нас, так как вокруг Ла-Рока
простирались плодородные наносные земли. Но я разъяснил ларокезцам - и,
по-моему, я был совершенно прав, - что наша холмистая местность лучше
защищена от нападений, чем равнины Ла-Рока. Если однажды ларокезцы
пострадают от грабителей, они еще скажут нам спасибо, когда мы выручим их
из бедственного положения, отдав две трети своего урожая.
В ходе этих переговоров Мейсонье, который успел стать рьяным
патриотом Ла-Рока, не шел ни на какие уступки. Но я проявил терпение и,
как сказал бы Эмманюэль, "гибкость при твердости". После того как мне
удалось довести переговоры до благополучного конца, общее собрание
Мальвиля выразило мне свою живейшую благодарность.
- Вот видишь, - сказал Пейсу, - сам Эмманюэль не обделал бы дела
лучше. Помнишь, как Фюльбер выторговал у нас корову?
Еще при жизни Эмманюэля, после того как в 77 году в Мальвиле
водворилась Кристина Пимон, которой тогда было всего десять месяцев, у нас
установился подлинный культ ребенка. Мы просто глазам своим не верили -
среди наших старых стен ребенок казался воплощением новой жизни. Хотя
девочка была, так сказать, пришлая, она стала нашим первым дитятей: мы все
сообща с восторгом ее удочерили, и первые месяцы своей жизни она буквально
не сходила у нас с рук. Вечно кто-нибудь ее тискал, ласкал, забавлял,
развлекал, и Кристина начала называть всех мальвильских женщин "мама" и
всех мужчин "папа". Когда меня избрали главой общины, я при поддержке
общего собрания решил утвердить этот стихийно возникший обычай как закон,
потому что после 77 года у нас появились и другие дети: Жерар, сын Мьетты,
Брижит, дочь Кати, Марсель, сын Аньес, родившийся на свет через четыре
месяца после смерти Эмманюэля. По всем нам понятным и вполне очевидным
причинам Аньес хотела назвать ребенка именем покойного, но мне удалось ее
отговорить, и по моему предложению общее собрание Мальвиля с той поры
запретило искать физическое сходство ребенка с его родителями. На мой
взгляд, это не ведет ни к чему хорошему даже в обычной семье, а уж тем
более в общине, подобной нашей.
После смерти Фюльбера появление в Мальвиле Аньес Пимон нарушило
равновесие сил среди наших женщин. Аньес быстро вошла во вкус свободы,
какую ей предоставил Эмманюэль, но никогда не дарила своей
благосклонностью всех в равной мере, как Мьетта. По примеру Кати она
кокетничала, капризничала и отдавала предпочтение то одному, то другому.
Да и действовала она тоньше и искуснее. В объятиях Кати у тебя было такое
чувство, словно ты пляшешь на вершине вулкана, пока тебя не сожжет его
огнем. Аньес, "ласковая и чистая, как апрельский ручеек" (слова
Эмманюэля), сначала пленяла тебя своей свежестью, а уж потом ввергала в
пламень страсти.
Соперничество двух женщин, подспудное в эпоху Эмманюэля, после смерти
Мену превратилось в открытую вражду. Первые недели они только бранились, а
потом перешли к рукоприкладству. Но тут вмешалась Мьетта - и на глазах
единственного обомлевшего свидетеля, Пейсу, "вкатила каждой по затрещине".
После чего попросила у обеих прощения, расцеловала их, утешила и утвердила
свою власть не столько даже силой, сколько добротой.
Колен своим деспотизмом нажил себе врагов в обеих соперницах, что в
конце концов и примирило их между собой. Они объединились против Колена и
сделали его мишенью своих насмешек. На беду, они пристрастились к этой
забаве, поддразнивали и высмеивали всех мальвильцев подряд и ко времени
гибели Колена совершенно вышли из повиновения. Мне пришлось проявить
немало твердости и терпения, чтобы усмирить наших воительниц. Думаю, что в
глубине души они не могли простить нам свободы, какую мы им предоставляли,
хотя ни за какие блага мира не согласились бы от нее отказаться. Думаю
также, что вместе с Эмманюэлем они потеряли образ некоего отца и страдали
от этого лишения. До меня дошли слухи, что все три женщины собираются в
комнате Мьетты, и сам я однажды застал их, когда они плакали и молились у
подножия стола, на который был водворен, словно на алтарь, портрет
Эмманюэля. Не знаю, правильно ли я поступил или нет, но я не стал им
мешать. Они привлекли к своим бдениям и ларокезок, и начался у нас с тех
пор культ умершего героя, который со временем превратился чуть ли не во
вторую религию.
В 79 году благодаря отчасти, как я уже говорил, двум урожайным годам,
отчасти договору, который я заключил с Ла-Роком, Мальвиль можно было
назвать богатым, если только изобилие зерна, кормов и скота означает
богатство. В 1979 году мы лишь однажды подверглись нападению грабителей -
как раз тогда, когда в стычке с ними погиб Колен. Бдительно охраняя свои
владения, мальвильцы и ларокезцы задумались над тем, чем заниматься в
мирное время, вернее, в те мирные промежутки, которыми нам, возможно,
предстоит насладиться.
Сначала мы обсудили этот вопрос в узком кругу - Мейсонье, Жюдит и я,
- а потом вынесли его на широкое обсуждение, где наши решения и были
утверждены.
Собственно говоря, это был тот же самый вопрос, который встал перед
Мейсонье и Эмманюэлем в день, когда мы освободили Ла-Рок от тирании
Фюльбера. У нас в Мальвиле была маленькая библиотека, да, кроме того, мы
располагали еще библиотекой замка в Ла-Роке, весьма богатой научными
трудами, поскольку мсье Лормио в свое время учился в Политехническом
институте. Должны ли мы употребить все те сведения, что таятся в недрах
