ческого разума, супраментальная медитация с нарушением пространства и
причинности, в мир привидений, барабашек, ведьм, дьяволов, леших, приз-
раков приглашал крупнейший исследователь полтергейста. В женской кон-
сультации принимал астролог, в театре Ленинского комсомола встречались
со снежным человеком, - освобожденный кретинизм наконец-то вырвался из
растаявшей ледяной клетки.
Навстречу вышагивали люди-автоматы, внушавшие ему ужас тем, что им до
него нет никакого дела, но в присутствии свидетелей автоматика по-преж-
нему управляла его лицом, и не было никакой возможности узнать, что
внутри него в бетонном склепе мечется мокрый взъерошенный зверек, кото-
рый и есть он. А мысль лихорадочно шарила по вселенной в поисках уголка,
где можно было бы затаиться... нет - где до него кому-то было дело, и
родной дом - больничный барак - почему-то вспомнился в последнюю оче-
редь, и его охватил новый ужас, что все там умерли.
...Наталья в гробу... Она и в постели была готовый мертвец... Может,
и Аркаша... Ведь и открыть будет некому...
Лишь автоматика не позволяла ему броситься бегом, и она же подсказа-
ла, для чего нужен телефон-автомат. Из его стеклянной кабины пыталась
выбраться старушка - шарила руками по стеклам, то по одной стенке, то по
другой, приседала, отыскивая выход внизу, - и сообразительная автоматика
догадалась, что она моет стекла. Господи, сделай так, чтобы у меня была
двушка, только не сердись, мне нужно еще, чтобы телефон был исправен, и
больше я тебя ни о чем не попрошу, только пусть она ответит...
Сомневаться в их смерти было уже невозможно, и он прижимал трубку к
уху просто для того, чтобы делать какое-то усилие. Но когда в трубке
вдруг раздался Натальин голос, его снова поразила немота - только в пос-
ледний миг его прорвало:
- Алло, алло, это Андрей!..
- Что с ним?!
- Ничего, это же я, Андрей...
- Это не его голос!
- Ну что ты выдумываешь!
- Ф-фух... Теперь узнала. У тебя такой голос был - ужас!
- Как ты там?..
- Ничего, лучше. Уже хожу понемножку.
- А Аркаша?
- Тоже ничего. Уже поел немножко.
- Прости меня, пожалуйста, ты можешь меня простить?..
С тем он и на кухне примостился перед нею на коленях и целовал ее
мертвенно холодные руки, которыми она только что с безошибочностью авто-
мата крошила морковные огнетушители, и твердил как одержимый: прости ме-
ня, я знаю, мне нет прощения, но ты все равно прости, а она конфузливо
прятала руки: для морковки я всегда надеваю резиновые перчатки, а то ру-
ки потом не отмоешь, придется лимонной кислотой, что ты такое говоришь,
ты с ума сошел, без тебя я себе была бы в тягость, и ее слезы щекотали
ему шею, и ему тоже хотелось заплакать, но что-то в нем стиснулось, как
после беседы с Сидоровым, и он продолжал твердить всухую: нет, ты прос-
ти, ну простишь, ну простишь?..
И вдруг с отчаянием вскинул голову:
- Зачем ты мне внушила, что мне все позволено?
Он старался не видеть ее родимых пятен, подмешивающих житейский мусор
в его чистое отчаяние.
- Я тебя любила. Я не умею воспитывать тех, кого люблю.
- Да, с моей бесхозной душой никому не управиться...
И воцарились в доме совет да любовь. И Наталья легла в постель, снова
сделавшись похожей на покойницу, и бледный Аркаша взялся за книгу - и
Сабуров понял, что здесь ему ничего не угрожает... И когда он успокоил-
ся, ему с запредельной ясностью открылось, что есть такое его жизнь.
Он заметался по кухне, выдвигая ящики, разыскивая неведомо что. Ду-
шевная боль достигла такой силы, что он тихонько поскуливал и торопливо
клацал зубами, словно от нестерпимого холода. Что ты ищешь, из другой
комнаты интересовалась Наталья, и даже столь косвенное присутствие сви-
детеля на мгновение включало автоматику, и он отвечал как ни в чем не
бывало, даже с ленцой: да тут... Когда ему попался великолепно заострен-
ный кухонный нож, показалось, что именно это ему и нужно, и он, воровато
оглянувшись, приставил острие к тому месту, где обычно ощущал раскален-
ный гвоздь, и надавил. Но мерзкий хруст и боль каждый раз на миг возвра-
щали его к обыденности, и он начинал понимать, что вот это стол, это ку-
хонный нож, и он, Сабуров, проделывает с ним какие-то дикие штуки... Но
стоило отнять острие, и душевная боль возвращалась с прежней непереноси-
мой силой, и взгляд снова затравленно метался в поисках спасения.
За гомеопатическими коробочками попались на глаза Натальины снотвор-
ные таблетки - ряд прозрачных юрточек на блестящей фольге. Пригнувшись,
он принялся выдавливать их себе на ладонь, словно заряжая наган под пу-
лями противника. Таблетки сразу же присосались к языку, щекам, и приш-
лось, приплясывая от нетерпения, выпить вторую чашку, чтобы они отклеи-
лись.
И такое успокоение снизошло на него... Он понимал лишь одно: боль
прошла, и страшился лишь одного: она может вернуться.
Умиротворенный, словно купец после бани, он побродил по квартире,
присаживался, что-то перелистывал, прислушиваясь лишь к одному: не возв-
ращается ли боль. Наталья наблюдала за ним с любовной успокоенностью.
Влетел Шурка, напевая гнусаво: "Яри кришна, яри кришна, кришна, криш-
на, яри, яри", - он целых полчаса наблюдал за компанией кришнаитов, оде-
тых в полуштаны-полуюбки: клево, все пялятся, а они прямо среди улицы
поют, приплясывают, медными тарелочками дребезжат - плюют на все прави-
ла!
- Дурак ты, - вздохнул бледный Аркаша. - Да они за правилами в криш-
наиты и пошли.
Стариковским теориям пришел окончательный конец. Но Сабуров был дос-
тупен только одному чувству - страху, что боль вернется.
Наконец он почувствовал, что, пожалуй, сможет уснуть.
- Поспи, поспи, - обрадовалась Наталья. - Всю же ночь промучились. Мы
тебя защемим.
- Я сам защемлюсь.
Однако с газетой в руке он остановился на пороге, вспомнив, что на-
последок положено взглянуть на все, что ему дорого.
- Столько уриков развелось, - негодовал Шурка, - прямо возле школы
уже шмотки отбирают! Модно теперь - рэкетиры и всякое такое. Газет де-
билье начитается, видиков насмотрится...
- Тебя хоть в идеологический отдел, - диву давался Аркаша. - Газеты
виноваты... Нечего на зеркало пенять, коли рожа крива.
- А уродам и не надо зеркало показывать! Я когда долго в зеркало
смотрюсь - так моя рожа опротивеет, что к герлам боюсь...
Сабуров защемил газету дверью (хотя теперь-то дверное бренчание вряд
ли его разбудит), приглушив Шуркину тираду:
- На беседке вчера... В евангелическую церковь... Узнали много темно-
го... Не сделало вас богаче... Только бог... Индийская философия...
Бог - самый проверенный источник автоматизма, всем начальникам на-
чальник.
Сабуров забрался под одеяло, с тревогой прислушиваясь, не возвращает-
ся ли боль. Взглянув на стеллаж с книгами, хотел было подумать: "Прощай-
те, друзья!" - но не стал, потому что ему был безразличен тот воображае-
мый свидетель, которому он обычно адресовал свои сарказмы. Услышал, как
Игорь Святославович с собакой марширует по потолку. Проводы покойника.
Сожрала-таки матушка-Россия, как чушка своего поросенка...
- Путь дал[cedilla]-ок у нас с тобою, - завел сосед, настойчиво на-
путствуя его: - Солдаты, в путь, в путь, в путь!
Вот и дождался его наконец серебристый комбинат. Сабуров и об этом
подумал с полным безразличием, словно машинально глянул на часы и конс-
татировал: половина шестого.
Было солнечное утро, но в освещении чудилось что-то диковинное (через
несколько дней припомнил: тени ложились не в ту сторону, потому что на
самом деле был вечер, и свет проникал через кухню). Из Натальиных глаз
текли слезы, и он знал, что это такое, и слова ее ему были понятны - что
же ты сделал и все остальное - но вызывали они в нем такой же отклик,
как если бы она читала ему прошлогоднее расписание поездов. Он сумел
спустить ноги (к каждой был словно привязан мешочек с песком) и попытал-
ся встать. Но сзади к нему тоже был привязан мешок пудов на пять. Он
сделал еще одно усилие - нет, мешок не мог бы так злобно рвануть его за
плечи и опрокинуть навзничь. Он перекатился на живот и встал сначала на
колени, а потом, упираясь руками, начал подниматься. Наталья кинулась
помочь ему, и он оглянулся, пытаясь понять, чего она от него хочет.
Она мешала ему, и он высвободил руку. Ударился об одну сторону косяка
и тут же, откачнувшись, о другую. Наталья снова ухватилась за него, и он
больше не препятствовал - пусть держится. В уборной никаких трудностей
не возникло, только точность попадания требовала величайшей сосредото-
ченности. Добрался до кухни, свыкнувшись с тем, что Наталья так теперь и
будет за него держаться, но, увидев, что делать ему там совершенно нече-
го (да еще кто-то незримый сидел на нем верхом), повез незримого обратно
и в буквальном смысле слова завалился в постель.
Когда он снова проснулся, кажется, было настоящее утро, но такие тон-
кости его не интересовали. Тот невидимый орган, который вечно клокотал и
терзал его (душа?), был удален, и даже пустоты в том месте он не ощущал
- она была залита ровным серым цементом. Передвигался он уже гораздо
лучше, и невидимый сильно съежился, и Наталья теперь ему почти не меша-
ла. Руки слушались плоховато, но если не спешить, вполне можно спра-
виться и с бритьем, и с чисткой зубов. А куда ему спешить? Есть совер-
шенно не хотелось, но он не видел в этом причины отказываться от завтра-
ка. Подожди, вдруг засуетилась Наталья (она уже не казалась ему ни ста-
рой, ни пятнистой - Наталья как Наталья) и начала распечатывать гомеопа-
тические коробочки, в которых оказались белые дробинки - вроде саго.
Первую и третью под язык до еды, приговаривала Наталья, вторую и пятую
на язык через два часа, четвертую - и т. д. На крышке первой коробочки
было оттиснуто "утреннее" - очень любезно с их стороны, - однако на вто-
рой синело уже "нутреннее", и, поразмыслив, он прочел еще и на третьей:
"внутреннее". Значит, наклейки просто сдвинуты, понял он довольно скоро.
Он послушно открывал рот, загибал кверху наконец-то унявшийся язык, и
у Натальи вдруг снова потекли слезы (он знал, что это такое), и теперь
уже она примащивалась перед ним на коленях и целовала ему руки: только
живи, все что угодно, только живи, и он понимал, что она говорит. Он
смотрел в окно - туман, оттепель, Лида... Он знал, как это называется,
но не более того.
- Что ты сказала детям? - равнодушно поинтересовался он.
- Сказала, что ты нечаянно выпил лишнюю таблетку. А Шурка сказал, что
у них один пацан выпил целую упаковку, и ничего. Притом, ты до этого
просыпался, разговаривал - и я немного успокоилась, только прислушива-
лась, как ты дышишь. Ведь вызвать "скорую" - это психушка... и разгово-
ров не оберешься.
- Правильно, - равнодушно одобрил он. Попытался вспомнить, как он
разговаривал с Натальей, но позади была непроглядная тьма.
Зазвонил телефон. Сабуров тоже знал, что это такое. Но вы можете по-
нять, что и у меня бывают безвыходные ситуации, почти со слезами кричала
Наталья, Я НЕ МОГУ ПРИЕХАТЬ! Господи, что за каторга, повернулась она к
Сабурову, не подписан квартальный финансовый акт по теме одиннадцать со-
рок девять. Сабуров кивнул в знак того, что понимает, но у него было де-
ло поинтереснее: он учился ходить. Ноги выбрасывались в самых неожидан-
ных направлениях, и нужно было приглядывать за ними глазами.
- Люди без аванса останутся... - расстроенно пробормотала Наталья.
- Так ты съезди, - равнодушно посоветовал он.
- А... а ты больше не?.. Да что я, ни за что не поеду, пусть хоть
стреляют!
- Поезжай-поезжай, все будет в порядке, - равнодушно заверил он, и
она поняла, что это правда. А ему было и подумать странно, чтобы он мог
натворить каких-нибудь глупостей, когда у него есть такое интересное за-
