вылепленное. Ее, конечно, специально вырастили такой: генетическое
программирование, превратив толстосумов Лилит и Фелланоры в ослепительных
красавцев, озолотило магнатов Шрайка.
Когда Хар привез мне девочку, ей не исполнилось еще и семи, но разум
ее уже померк, она превратилась в скулящее животное, остатки сознания
агонизировали в темной камере черепа. Хар сказал, что такой ее и купил.
Она была дочерью казненного за политический террор главаря фелланейских
гангстеров. Его близкие, друзья и слуги были убиты или превращены в
безмозглых кукол для утех победивших врагов. Так утверждает Хар. И я ему
верю.
Она моложе и красивее, чем я, даже в свою невозвратную первую
молодость на Эше, где безымянный юноша подарил мне стеклянный цветок. Я
надеюсь носить эту дивную плоть столько же лет, сколько носила мое родное
тело. И, как знать, возможно, в один прекрасный день я увижу в зеркале
свое лицо.
Я пропускала их через себя одного за другим - через свою мудрость к
новому рождению; по крайней мере им хотелось в это верить.
Высоко над топями, заперевшись в башне, я готовилась к ним в зале
перемен. Мое Нечто выглядит не слишком внушительно: большая грубо
обработанная чаша из какого-то неизвестного ковкого сплава темно-серого
цвета и тепловатого на ощупь. По краю чаши через равные промежутки сделано
шесть ниш. Это сиденья - жесткие, тесные, неудобные, рассчитанные явно не
на людей, но все-таки сиденья. Со дна чаши поднимается узкая колонна,
вверху колонна расширяется и раскрывается, словно бутон, образуя подобие
блюдца, на котором должен восседать... титул выбирайте по вкусу. Господин
Боли, властитель Разума, повелитель Жизни, дарующий и отнимающий,
катализатор, хозяин. Все это - я, последнее звено в цепочке, восходящей к
Белому и, вероятно, к стародавним временам, к создателям, к неизвестным,
что изготовили эту машину на заре далеких веков.
Зал в башне несколько театрален, но это моих рук дело. Округлые стены
и сводчатый потолок изготовлены из тысяч кусочков обсидиана. Некоторые
кусочки такие тонкие, что сквозь них пробиваются серые лучи солнца
Кроандхенни. Другие потолще и почти непрозрачные. Цвет у всех кусочков
один, но тысяча оттенков, и, если приглядеться, можно увидеть грандиозную
мозаику жизни и смерти, грез и кошмаров, боли и экстаза, пресыщенности и
опустошенность, всего и ничего - они сливаются, перетекают друг в друга
снова и снова, по кругу без конца, словно уроборос - змея, пожирающая
собственный хвост. Каждый кусочек уникален, хрупок и остр, как бритва, и
каждый - часть огромной картины, огромной, черной и эфемерной.
Я разделась, отдала одежду Раннару. Блюдце открыто сверху, но
глубокое. Я забралась в него и приняла позу лотоса - самую удобную,
учитывая форму Нечто и сложение человека. Внутренние стенки бутона
покрылись влагой. Капли черно-красной жидкости выступали на сером металле,
наливались, тяжелели, потом лопались и струйками крови стекали по гладким
изогнутым стенкам на дно. Там, где жидкость соприкасалась с моим
обнаженным телом, кожа загорелась огнем. Поток становился быстрее и
обильнее, пламя ползло вверх по телу, пока я не погрузилась в него
наполовину.
- Вводи, - приказала я Раннару. Сколько раз это повторялось? Я
сбилась со счета.
Сначала привели призы. Хар Дориан вошел с татуированным парнишкой.
- Сюда, - небрежно бросил он ему, указывая на сиденье и похотливо
улыбаясь мне.
Молодой убийца и отпетый негодяй отшатнулся от провожатого, потом
обречено занял указанное место. Брейдже, мой биомедик, привела женщину.
Обе были под стать друг дружке - бледные, толстые, рыхлые. Брейдже
хихикнула, закрепляя кандалы на щиколотках покорной подопечной. Третий,
слеток, сопротивлялся, извиваясь и громко хлопая огромными бесполезными
крыльями. Разъяренный гигант Джонас с подручными запихнули его в нишу.
Гверн издал высокий пронзительный свист, от которого заложило уши.
Хар Дориан ухмыльнулся.
Креймура Делуна внесли его прислужники.
- Туда, - указала я, и они неловко усадили его на предназначенное
место. Запавшие узкие глазки старика метались в глазницах, словно
крошечные хищные зверьки, губы причмокивании, словно новое рождение уже
свершилось и он искал материнскую грудь. Он был полуслепой и не видел
мозаики; зал казался ему просто темной комнатой с черными стеклянными
стенами.
Со скучающим видом вошла Ризен Джей, скользнула взглядом по мозаике и
более заинтересованно осмотрела ниши, исследуя призы, как мясник - туши.
Дольше всего ее взгляд задержался на слетке; попытки существа вырваться,
его неприкрытый страх, то, как он свистел, и шипел, и сверкал яркими
яростными глазами, как будто доставляли Ризен Джей огромное удовольствие.
Она протянула руку и отскочила, засмеявшись, когда слеток щелкнул зубами.
Наконец усевшись, она лениво расслабилась в ожидании Игры. Клерономас был
последним. Он сразу разглядел мозаику, остановился. Его кристаллические
глаза медленно обвели комнату, задерживаясь на некоторых деталях. Он так
долго осматривался, что Ризен Джей не выдержала и рявкнула, чтобы он
садился.
Киборг повернул к ней непроницаемое лицо.
- Заткнись! - велела я.
Клерономас не спеша осмотрел купол и только после этого уселся в
последней свободной нише так, словно выбрал ее сам.
Я приказала очистить зал, Раннар поклонился и знаком велел удалиться
остальным - Джонасу, Брейдже и прочим. Хар Дориан вышел последним, махнув
мне на прощание рукой. Что означал его жест? Пожелание удачи? Возможно. Я
услышала, как Раннар запирает двери.
- Ну? - произнесла Ризен Джей. Взглядом я заставила ее замолчать.
- Вы сидите в Смертельной Осаде. - Я всегда начинаю этими словами,
которых никто не понимает. Но в этот раз... Может, Клерономас их понял. Я
наблюдала за маской его лица и уловила в кристаллических глазах какое-то
движение, попытку разгадать смысл. - Состязание разумов - игра без правил,
- продолжала я, - однако после ее окончания, когда вы снова окажетесь в
моем замке, все будет, как я говорила. Тот из вас, кто попал сюда не по
собственному желанию и проявит достаточно воли, чтобы сохранить тело,
которое носит, получит его навсегда. Я дарю его. Призы играют не больше
одного раза. Держитесь за свою плоть, и, когда игра закончится, Хар Дориан
отвезет вас на ту планету, где он вас нашел, и отпустит с тысячей
стандартов. Тот из игроков, кто сегодня обретет второе рождение, по
окончании игры восстанет в новой плоти. Помните: ваша победа или поражение
зависит только от вас самих, и избавьте меня от сетований и упреков.
Недовольный результатом, конечно же, имеет право на повторную попытку.
Если сумеет за нее заплатить.
И последнее. Всем вам будет больно. Так больно, как вы и представить
себе не можете.
С этими словами я начала Игру.
Снова...
Что можно сказать о боли? Словами ее не передать, они лишь тень боли.
Настоящая же, жестокая, острая боль не похожа ни на что. Когда нам больно
по-настоящему, действительность отдаляется и меркнет, превращаясь в
призрачное, смутное воспоминание, в пустую бессмыслицу. И все наши идеалы,
мечты, привязанности, страхи и мысли становятся совершенно неважными. Мы
остаемся один на один с болью, и она - единственная сила в нашей
Вселенной. И если боль сильна и нескончаема, то все, что составляет нашу
человеческую сущность, растворяется в ее огне, и сложный, гордый компьютер
- человеческий мозг способен на одну-единственную мысль: "Хватит, ради
Бога, хватит!!!" И если боль в конце концов действительно уходит, то уже
очень скоро даже те, кто ее испытал, не могут ее объяснить, не могут
вспомнить, насколько ужасна она в действительности, не могут описать ее
так, чтобы хоть мало-мальски отразить недавние ощущения.
Во время состязания разумов болевые муки не сравнимы ни с какими
другими, что мне доводилось испытывать. Игроков затягивает в болевое поле.
Оно не вредит телу, не оставляет следов, шрамов, никаких признаков того,
что боль была. Оно воздействует непосредственно на мозг и вызывает
мучения, которые человек бессилен передать словами. Сколько это длится?
Вопрос для специалистов по теории относительности. Долю микросекунды и
целую вечность.
Мудрецы Дэм Таллиана, мастерски владеющие своим разумом и телом, учат
послушников изолировать боль, отстраняться от нее, отталкивать ее прочь и
побеждать. Когда я впервые играла в Игру ума, я давно уже звалась Мудрой.
Я пускалась на все освоенные хитрости и уловки, на которые привыкла
полагаться. Они оказались совершенно бесполезными. Эта боль не касалась
тела, не бежала по рецепторам и синапсам, она просто затапливала мозг,
затапливала неудержимо, не оставляя даже крохотной частички разуму, чтобы
думать, анализировать или медитировать. Боль становилась сознанием, а
сознание - болью. От нее нельзя было абстрагироваться, и больше не
существовало прохладного прибежища мысли, куда можно было бы спрятаться.
Болевое поле беспредельно и бесконечно, и от этой нескончаемой,
немыслимой муки есть только одно избавление. Боль - мой мрачный властелин.
Мой враг, моя любовь. И я снова, еще раз, думая только о том, как оборвать
боль, бросилась в ее черные объятия.
И она прошла.
В просторной гулкой долине за пределами жизни я дожидалась остальных.
Из тумана возникают расплывчатые тени. Четыре, пять... Мы кого-нибудь
потеряли? Меня бы это не удивило. В трех Играх из четырех один из игроков
обязательно находит свою истину в смерти и больше уже ничего не ищет. А на
этот раз? Нет. Я вижу шестую тень, вот и она вышла из клубящегося тумана.
Все в сборе. Я еще раз осматриваюсь и пересчитываю: ...три, четыре, пять,
шесть, семь... и я сама. Восемь.
Восемь?
Что-то тут не так, совсем не так! Я сбита с толку, у меня кружится
голова. Рядом кто-то кричит. Это маленькая девочка с милым личиком, на ней
платье пастельных тонов и блестящие украшения. Она не понимает, как попала
сюда. У нее по-детски растерянный и слишком доверчивый взгляд. Боль
вырвала ее из царства экстазиловых грез и перенесла в неведомую страну
страха.
Я поднимаю маленькую сильную руку, смотрю на смуглые толстые пальцы
(на большом мозоль), на плоские, коротко остриженные ногти и привычным
движением сжимаю руку в кулак. В ней появляется зеркало моей железной воли
и живого серебра желаний. Я вижу в его сверкающих глубинах женское лицо.
Лицо волевое, строгое; вокруг глаз, часто щурившихся от света чужих солнц,
- сеть морщинок. У женщины пухлые, довольно благородно очерченные губы,
сломанный, криво сросшийся нос и вечно растрепанные короткие каштановые
волосы. Уютное лицо. Сейчас я черпаю в нем силу.
Зеркало тает, превращается в дым. Земля, небо, все нечеткое, все в
мареве. Смазливая маленькая девочка зовет папу. Кто-то смотрит на меня
растерянно. Вот некрасивый молодой брюнет с цветными прядями в прямых
волосах, зачесанных назад по гулливерской моде столетней давности. Тело у
него рыхлое, но во взгляде читается жесткость, напомнившая мне Хара
Дориана. Ризен Джей поражена, испугана, но это та же, знакомая Ризен Джей;
можно говорить о ней что угодно, но одного у нее не отнять - она прекрасно
знает, что собой представляет. Может быть, ей этого достаточно. Рядом
возвышается гверн, он крупнее, чем раньше, его тело маслянисто блестит.
Гверн, словно демон, расправляет крылья, и туман распадается на длинные
серые ленты. В состязании гверн без кандалов. Ризен Джей пристально
