Синьора Везувио и дона Мадриде сменила знаменитая русская балерина. Мы
смотрим на молодые упругие икры. Носок -- подобно копью -- вонзен в дощатый
пьедестал. А щеки мешочками, и под глазами пятидесятилетняя одутловатость.
Но об этом знает зеркало в уборной, а не ситцевые взволнованные ряды.
Чудесная штука искусство.
Из гнусавого равнодушного рояля человек с усталыми темными веками
выколачивает "Лебединое озеро".
К нам подошел Жорж Якулов. На нем фиолетовый френч из старых драпри. Он
бьет по желтым крагам тоненькой тросточкой. Шикарный человек. С этой же
тросточкой в белых перчатках водил свою роту в атаку на немцев. А потом на
оранжевых ленточках звенел Георгиевскими крестами.
Смотрит Якулов на нас, загадочно прищуря одну маслину. Другая щедро
полита провансальским маслом.
-- А хотите, с Изадорой Дункан познакомлю?
Есенин даже привскочил со скамьи:
-- Где она... где?..
-- Здесь... гхе-гхе... замечательная женщина...
Есенин ухватил Якулова за рукав:
-- Веди!
И понеслись от Зеркального зала к Зимнему, от Зимнего в Летний, от
Летнего к оперетте, от оперетты обратно в парк шаркать глазами по скамьям. И
задоры Дункан не было.
-- Черт дери... гхе-гхе... нет... ушла... черт дери.
-- Здесь, Жорж, здесь.
И снова от Зеркального к Зимнему, от Зимнего к оперетте, в Летний, в
парк.
-- Жорж, милый, здесь, здесь. Я говорю:
-- Ты бы, Сережа, ноздрей след понюхал.
-- И понюхаю. А ты пиши в Киев цидульки два раза в день и помалкивай в
тряпочку.
Пришлось помалкивать.
Изадоры Дункан не было. Есенин мрачнел и досадовал.
Теперь чудится что-то роковое в той необъяснимой и огромной жажде
встречи с женщиной, которую он никогда не видел в лицо и которой суждено
было сыграть в его жизни столь крупную, столь печальную и, скажу более,
столь губительную роль.
Спешу оговориться: губительность Дункан для Есенина ни в какой степени
не умаляет фигуры этой замечательной женщины, большого человека и гениальной
актрисы.
46
Почем-Соль влюбился. Бреет голову, меняет пестрые туркестанские
тюбетейки, начищает сапоги американским кремом и пудрит нос. Из бухарского
белого шелка сшил полдюжины рубашек.
Собственно, я виновник этого несчастья. Ведь знал, что Почем-Соль любит
хорошие вещи.
А та, с которой я его познакомил, именно хорошая Вещь. Ею приятно
обставить квартиру.
У нашего друга нет квартиры, но зато есть вагон. Иэ-за вагона он
обзавелся Левой в "инженерской" фуражке.
Очень страшно, если он возьмет Вещь в жены, чтобы украсить свое купе. Я
ему от сердца говорю:
-- Уж лучше я тебе подарю ковер!
А он сердится.
По вечерам мы с Есениным беспокоимся за его судьбу. Есенин, как в
прошлые дни, говорит:
-- Пропадает парень... пла-а-а-кать хочется!
47
Вернулась Никритина.
Холодные осенние вечера. Луна похожа на желток крутого яйца.
С одиннадцати часов вечера я сижу на скамеечке Тверского бульвара,
против Камерного, и жду. В театр мне войти нельзя. Я -- друг Мейерхольда и
враг Таирова. Как это давно было. Теперь, при встрече с Мейерхольдом, еле
касаюсь шляпы, а с Таировым даже немного больше, чем добрые знакомые.
Иногда репетиции затягивались до часу, до двух, до трех ночи.
Когда возвращаюсь домой, Есенин и Почем-Соль надо мной издеваются.
Обещают подарить теплый цилиндр с наушниками. Меня прозвали Брамбиллом (в
Камерном был спектакль "Принцесса Брамбилла"). А Никритину -- обезьянкой,
мартышкой, мартыном, мартышоном.
Есенин придумывает частушки.
Я считаю Никритину замечательной, а он поет:
Ах, мартышечка-душа Собой не больно хороша.
А когда она бывает у нас, ту же частушку Есенин поет на другой манер:
Ах, мартышечка-душа Собою очень хороша.
По ночам через стен у слышу беспокойный шепот. Это Почем-Соль с
Есениным тревожатся о моей судьбе.
48
Якулов устроил пирушку у себя в студни.
В первом часу ночи приехала Дункан.
Красный, мягкими складками льющийся хитон; красные, с отблеском меди,
волосы; большое тело, ступающее легко и мягко.
Она обвела комнату глазами, похожими на блюдца из синего фаянса, и
остановила их на Есенине.
Маленький, нежный рот ему улыбнулся.
Изадора легла на диван, а Есенин у ее ног.
Она окунула руку в его кудри и сказала:
-- Solotaya gо1оvа!
Было неожиданно, что она, знающая не больше десятка русских слов, знала
именно эти два.
Потом поцеловала его в губы.
И вторично ее рот, маленький и красный, как ранка от пули, приятно
изломал русские буквы:
-- Anguel!
Поцеловала еще раз и сказала:
-- TShort!
В четвертом часу утра Изадора Дункан и Есенин уехали.
Почем-Соль подсел ко мне и стал с последним отчаянием набрасывать план
спасения Вятки.
-- Увезу его...
-- Не поедет...
-- В Персию...
-- Разве что в Персию...
От Якулова ушли на заре. По пустынной улице шагали с грустными
сердцами.
49
На другой день мы отправились к Дункан. Пречистенка. Балашовский
особняк. Тяжелые мраморные лестницы, комнаты в "стилях": ампировские --
похожи на залы московских ресторанов, излюбленных купечеством; мавританские
-- на сандуновские бани. В зимнем саду -- дохлые кактусы. и унылые пальмы
так же несчастны и грустны как звери в железных клетках Зоологического
парка.
Мебель грузная, в золоте. Парча, штоф, бархат. В комнате Изадоры Дункан
на креслах, диванах, столах -- французские легкие ткани, венецианские
платки, русский пестрый ситец.
Из сундуков вытащено все, чем можно прикрыть бесстыдство, дурной вкус,
дурную роскошь.
Изадора нежно улыбнулась и, собирая морщинки на носу, говорит:
-- C'est Balachoff... pioho chambre...[комната (фр)] ploho... Isadora
fichu[косынка (фр)] chale... achetra [она купит (фр)] mnogo, mnogo ruska
chale...
На полу волосяные тюфячки, подушки, матрацы, покрытые коврами и мехом.
Люстры затянуты красным шелком. Изадора не любит белого электричества.
Ей больше пятидесяти лет.
На столике, перед кроватью, большой портрет Гордона Крега.
Есенин берет его и пристально рассматривает. Потом будто выпивает свои
сухие, слегка потрескавшие губы.
-- Твой муж?
-- Qu'est-ce que c'est mouje?
-- Man... epoux.. [муж, супруг (фр)]
-- Oui, mari... bil... Kreg pioho mouje, pioho man... Kreg pichet,
pichet, travaillait[работал (фр)] , travaillait... pioho mou-je... Kreg
genie [гений (фр)].
Есенин тычет себя пальцем в грудь.
-- И я гений!.. Есенин гений... гений!.. я... Есенин -- гений, а Крег
-- дрянь!
И, скроив презрительную гримасу, он сует портрет Крега под кипу нот и
старых журналов.
-- Адьо!
Изадора в восторге:
-- Adieu.
И делает мягкий прощальный жест.
-- А теперь, Изадора (и Есенин пригибает бровь), танцуй... понимаешь,
Изадора?.. Нам танцуй!
Он чувствует себя Иродом, требующим танец у Сало мен. -- Tansoui? Bon!
[хорошо (фр)]! '
Дункан надевает есенинские кепи и пиджак. Музыка чувственная,
незнакомая, беспокоящая.
Апаш -- Изадора Дункан. Женщина -- шарф.
Страшный и прекрасный танец.
Узкое и розовое тело шарфа извивается в ее руках. Она ломает ему
хребет, беспокойными пальцами сдавливает горло. Беспощадно и трагически
свисает круглая шелковая голова ткани.
Дункан кончила танец, распластав на ковре судорожно вытянувшийся труп
своего призрачного партнера.
Есенин впоследствии стал ее господином, ее повелителем. Она, как
собака, целовала руку, которую он заносил для удара, и глаза, в которых
чаще, чем любовь, горела ненависть к ней.
И все-таки он был только -- партнером, похожим на тот кусок розовой
материи -- безвольный и трагический.
Она танцевала.
Она вела танец.
50
А нам приятель Саша Сахаров, завзятый частушечник, уже горланил:
Толя ходит неумыт, А Сережа чистенький -- Потому Сережа спит С Дуней на
Пречистенке.
Нехорошая кутерьма захлестнула дни. Розовый полусумрак. С мягких
больших плеч Изадоры стекают легкие складки красноватого шелка.
Есенин сует Почем-Соли четвертаковый детский музыкальный ящичек.
-- Крути, Мишук, а я буду кренделя выделывать.что вода тоже может
утолять
Почем-Соль крутит проволочную ручку. Ящик скрипит "Барыню".
Ба-а-а-а-рыня, барыня-а! Сударыня барыня-а!
Скинув лаковые башмаки, босыми ногами на пушистых французских коврах
Есенин "выделывает кренделя".
Дункан смотрит на него влюбленными синими фаянсовыми блюдцами.
-- C'est la Russie... a c'est la Russie..
Ходуном ходят на столе стаканы, расплескивая теплое шампанское.
Вертуном крутятся есенинские желтые пятки.
-- Mitschateino!
Есенин останавливается. На побледневшем лбу крупные, холодные капли.
Глаза тоже как холодные, крупные, почти бесцветные злые капли.
-- Изадора, сигарет!
Дункан подает Есенину папиросу.
-- Шампань! И она идет за шампанским.
Есенин выпивает залпом стакан и тут же наливает до краев второй.
Дункан завязывает вокруг его шеи свои нежные слишком мягкие руки.
На синие фаянсовые блюдца будто проливается чай, разбавленный молоком.
Она шепчет:
-- Essenin krepkii!.. oschegne krepkii.
Таких ночей стало семь в неделю и тридцать в месяц.
Как-то я попросил у И задоры Дункан воды.
-- Qu'est-ce qne c'est "vodi"?
-- L'eau.
-- L'eau?
Изадора забыла, жажду. Шампань, коньяк, водка.
В начале зимы Почем-Соль должен был уехать на Кавказ. Стали обдумывать,
как вытащить из Москвы Есенина. Соблазняли и соблазнили Персией. На горе
Есенин опоздал к поезду.
Почем-Соль пожертвовал Левой в инженерской фуражке.
После третьего звонка беднягу высадили из вагона с тем, чтобы, захватив
Есенина, догонял вместе с ним вагон в Ростове.
Выбрались они дней через семь.
Из Ростова я получил открытку:
Милый Толя. Черт бы тебя побрал за то, что ты меня вляпал во всю эту
историю.
Во-первых, я в Ростове сижу у Нины и ругаюсь на чем свет стоит. Вагон
ваш, конечно, улетел. Лева достал купе, но в таких купе ездить -- все равно
что у турок на колу висеть, да притом я совершенно разуверился во всех ваших
возможностях. Это все за счет твоей молодости и его глупости. В четверг еду
в Тифлис и буду рад, если встречусь с Мишей, тогда конец всем этим мукам.
Ростов -- дрянь невероятная, грязь, слякоть и этот "Сегежа", который
торгуется со всеми из-за двух копеек. С ним всюду со стыда сгоришь. Привет
Изадоре, Ирме и Илье Ильичу. Я думаю, что у них воздух проветрился теперь и
они, вероятно, уже забыли нас. Ну, да с глаз долой и из сердца вон. Плакать,
конечно, не будем.
И дурак же ты, рыжий!
Да и я не умен, что послушался.
Проклятая Персия.
Сергей.
А на другой день после получения этого письма заявился обратно в Москву
и Есенин самолично.
51
В маленький белый вагон туркестанских дорог вошла Вещь.
У Вещи нос искусной формы, мягкие золотистые волосы, хорошо нарисованы
яркой масляной краской губы и прозрачной голубой акварелью глаза --
недружелюбные, как нежилая, нетопленая комната.
Одновременно с большой Вещью в вагончике поселилось множество маленьких
вещей: голубенькие скатерочки, плюшевые коврики, ламбрекенчики, серебряные
ложки, вазочки, пепельницы, флакончики.
Когда Почем-Соль начинал шумно вздыхать, у большой Вещи на носу
собирались сердитые складочки.
-- Пожалуйста, осторожней! Ты разобьешь мое баккара.
В таких случаях я не мог удержаться, чтобы не съязвить:
