Жидкая соль разъедала глаза.
Никритина что-то очень долго искала на полу, боясь поднять голову.
Потом Есенин читал стихи об отлетевшей юности и о гробовой дрожи,
которую обещал он принять как новую ласку.
64
-- К кому?
-- К Есенину.
Дежурный врач выписывает мне пропуск.
Поднимаюсь по молчаливой, выстланной коврами лестнице. Большая комната.
Стены окрашены мягкой, теплой краской. С потолка светится синенький глазок
электрической лампочки. Есенин сидит на кровати, обхватив колени.
-- Сережа, какое у тебя хорошее лицо... волосы даже снова запушились.
Очень давно я не видел у Есенина таких ясных глаз, спокойных рук,
бровей и рта. Даже пооблетела серая пыль с век.
Я вспомнил последнюю встречу.
Есенин до последней капли выпил бутылку шампанского. Желтая муть
перелилась к нему в глаза. У меня в комнате, на стене, украинский ковер с
большими красными и желтыми цветами. Есенин остановил на них взгляд. Зловеще
ползли секунды и еще зловещем расползались есенинские зрачки, пожирая
радужную оболочку. Узенькие кольца белков налились кровью. А черные дыры
зрачков -- страшным, голым безумием.
Есенин привстал с кресла, скомкал салфетку и?, подавая ее мне,
прохрипел на ухо:
-- Вытри им носы!
-- Сережа, это ковер... ковер... а это цветы...
Черные дыры сверкнули ненавистью:
-- А!.. трусишь!..
Он схватил пустую бутылку и заскрипел челюстями:
-- Размозжу... в кровь... носы... в кровь... размозжу...
Я взял салфетку и стал водить ею по ковру -- вытирая красные и желтые
рожи, сморкая бредовые носы.
Есенин хрипел.
У меня холодело сердце.
Многое утонет в памяти. Такое -- никогда.
И вот: синенький глазок в потолке. Узкая кровать с серым одеяльцем.
Теплые стены. И почти спокойные руки, брови, рот.
Есенин говорит:
-- Мне очень здесь хорошо... только немного раздражает, что день и ночь
горит синенькая лампочка... знаешь, заворачиваюсь по уши в одеяло... лезу
головой под подушку... и еще -- не позволяют закрывать дверь... все боятся,
что покончу самоубийством.
По коридору прошла очень красивая девушка. Голубые, большие глаза и
необычайные волосы, золотые, как мед.
-- Здесь все хотят умереть... эта Офелия вешалась на своих волосах.
Потом Есенин повел в приемный зал. Показывал цепи и кандалы, в которые
некогда заковывали больных; рисунки, вышивки и крашеную скульптуру из воска
и хлебного мякиша.
-- Смотри, картина Врубеля... он тоже был здесь...
Есенин улыбнулся:
-- Только ты не думай -- это не сумасшедший дом... сумасшедший дом у
нас по соседству.
Он подвел к окну:
-- Вон то здание!
Сквозь белую снежную листву декабрьского парка весело смотрели
освещенные стекла гостеприимного помещичьего дома.
65
Платон изгнал Гомера за непристойность из своей идеальной республики.
Я не Гомер.
У нас республика Советов, а не идеальная. Можно мне сказать гадость.
Совсем маленькую и не очень скабрезную. О том, как надо просить у жизни
счастья.
Так вот, счастья надо просить так, как одесский беспризорный милостыню:
-- Гражданка, дайте пятачок. А не то плюну вам в физиономию -- у меня
сифилис.
66
В тюремной приемной женщина узнала о смерти мужа. Она зарыдала. Тогда к
ней подошел часовой и сказал:
-- Гражданка, огорчаться ступай за ворота.
67
31 декабря 1925 года на Ваганьковском кладбище, в Москве, вырос
маленький есенинский холмик.
68
Мне вспомнилось другое 31 декабря. В Политехни ческом музее "Встреча
Нового года с имажинистами" Мы с Есениным -- молодые, веселые. Дразним
вечернюю Тверскую блестящими цилиндрами. Поскрипывают саночки. Морозной
пылью серебрятся наши бобровые воротники.
Есенин заводит с извозчиком литературный разговор:
-- А скажи, дяденька, кого ты знаешь из поэтов?
-- Пушкина.
-- Это, дяденька, мертвый. А вот кого из живых знаешь?
-- Из живых нема, барин. Мы живых не знаем. Мы только чугунных.
1926