есть силы скачет маленький жеребенок. Так скачет, что нам сразу стало ясно,
что он почему-то вздумал обогнать его. Бежал он очень долго, но под конец
стал уставать, и на какой-то станции его поймали. Эпизод для кого-нибудь
незначительный, а для меня он говорит очень много. Конь стальной победил
коня живого. И этот маленький жеребенок был для меня наглядным, дорогим,
вымирающим образом деревни и ликом Махно. Она и он в революции нашей страшно
походят на этого жеребенка тягательством живой силы с железной.
Простите, милая, еще раз за то, что беспокою Вас. Мне очень грустно
сейчас, что история переживает тяжелую эпоху умерщвления личности как
живого, ведь идет совершенно не тот социализм, о котором я думал, а
определенный и нарочитый, как какой-нибудь остров Елены, без славы и без
мечтаний. Тесно в нем живому, тесно строящему мост в мир невидимый, ибо
рубят и взрывают эти мосты из-под ног грядущих поколений. Конечно, кому
откроется, тот увидит тогда эти покрытые уже плесенью мосты, но всегда ведь
бывает жаль, что если выстроен дом, а в нем не живут, челнок выдолблен, а в
нем не плавают.
А в прогоне от Минеральных до Баку Есениным написана лучшая из его поэм -
"Сорокоуст". Жеребенок, пустившийся в тягу с нашим поездом, запечатлен в
образе, полном значимости и лирики, глубоко волнующей.
В Дербенте наш проводник, набирая воду в колодце, упустил ведро.
Есенин и его использовал в обращении к железному гостю в "Сорокоусте":
Жаль, что в детстве тебя не пришлось
Утопить, как ведро в колодце.
В Петровском порту стоял целый состав малярийных больных. Нам пришлось
видеть припадки поистине ужасные. Люди прыгали на своих досках, как
резиновые мячи, скрежетали зубами, обливались потом, то ледяным, то
дымящимся, как кипяток.
В "Сорокоусте":
Се изб древенчатый живот
Трясет стальная лихорадка!
33
Забыл рассказать.
Случайно на платформе ростовского вокзала я столкнулся с Зинаидой
Николаевной Райх. Она ехала в Кисловодск.
Зимой Зинаида Николаевна родила мальчика. У Есенина спросила по телефону:
- Как назвать?
Есенин думал-думал, выбирая не литературное имя, и сказал:
- Константином.
После крещения спохватился:
- Черт побери, а ведь Бальмонта Константином зовут.
Смотреть сына не поехал.
Заметив на ростовской платформе меня разговаривающим с Райх, Есенин
описал полукруг на каблуках и, вскочив на рельсу, пошел в обратную сторону,
ловя равновесие плавающими в воздухе руками.
Зинаида Николаевна попросила:
- Скажите Сереже, что я еду с Костей. Он его не видал. Пусть зайдет
взглянет. Если не хочет со мной встречаться, могу выйти из купе.
Я направился к Есенину. Передал просьбу.
Сначала он заупрямился:
- Не пойду. Не желаю. Нечего и незачем мне смотреть.
- Пойди - скоро второй звонок. Сын же...
Вошел в купе, сдвинув брови. Зинаида Николаевна развязала ленточки
кружевного конвертика. Маленькое розовое существо барахтало ножками.
- Фу... Черный... Есенины черные не бывают...
- Сережа!
Райх отвернулась к окну. Плечи вздрогнули.
- Ну, Анатолий, поднимайся.
И Есенин легкой, танцующей походкой вышел в коридор международного
вагона.
34
На обратном пути в Пятигорске мы узнали о неладах в Москве: будто
согласно какому-то распоряжению прикрыты и наша книжная лавка, и "Стойло
Пегаса", и книги не вышли, об издании которых договорились с Кожебаткиным на
компанейских началах.
У меня тропическая лихорадка - лежу пластом. Есенин уезжает в Москву один
с красноармейским эшелоном.
Еще месяц я мотаюсь по Кавказу. Наш вагон прыгает, словно блоха, между
Минеральными - Петровским портом - Баку.
Наконец - восвояси. Мы в хвосте скорого на Москву. Белыми простынями уже
застлана земля, а горы, как подушки, в сверкающих полотняных наволоках.
В Москве случайно на улице встречаю первым Шершеневича. Я еду с вокзала.
Из-под чемоданов, корзин, мешков торчит моя голова в летней светлой шляпе.
Останавливаю извозчика. Шершеневич вскакивает на подножку:
- Знаешь, арестован Сережа. Попал в какую-то облаву. Третий день. А
магазин ваш и "Стойло" открыты, книги вышли.
Так с чемоданом, корзинами и мешками вместо дома несусь в Центропечать к
Борису Федоровичу Малкину - нашему защитнику, палочке-выручалочке.
- Что же это такое?.. Как же это так?.. Борис Федорович, а?.. Сережа
арестован!
Борис Федорович снимает телефонную трубку.
А вечером Есенин дома. На физию серой тенью легла смешная чумазость.
Щеки, губы, подбородок - в рыжей милой жесткой щетине. В голубых глазах -
сквозь радость встречи - глубокая ссадина, точащая обидой.
За чаем поет бандитскую:
В жизни живем мы только раз,
Когда отмычки есть у нас
Думать не годится,
В жизни что случится
Эх, в жизни живем мы только раз.
35
Опять перебрались в Богословский. В тот же бахрушинский дом.
У нас три комнаты, экономка (Эмилия) в кружевном накрахмаленном фартучке
и борзой пес.
Кормит нас Эмилия рябчиками, глухарями, пломбирами, фруктовыми муссами,
золотыми ромовыми бабами.
Оба мы необыкновенно увлечены образцовым порядком, хозяйственностью,
сытым благополучием.
На брюках выутюжена складка; воротнички, платки, рубахи поразительной
белоснежности.
Есенин мечтает:
- Подожди, Анатолий, и типография своя будет, и автомобиль ржать у
подъезда.
Три дня подряд у нас обедает Орешин.
На четвертый Есенин заявляет:
- Не к нам он ходит, а ради мяса нашего да рябчиков жрать.
Эмилия получает распоряжение "приготовить на обед картошку".
- Вот посмотрю я, как он часто после картошки будет ходить.
Словно в руку Есенину, после картофельного обеда недели две Орешин не
показывает носа.
По вечерам частенько бываем на Пресне у Сергея Тимофеевича Коненкова.
Маленький ветхий белый домик - в нем мастерская и кухонька. В кухоньке живет
Коненков. В ней же Григорий Александрович - коненковский дворник,
коненковская нянька и верный друг. Он поучает нас мудрости. У Григория
Александровича лоб Сократа.
Коненков тычет пальцем:
- Ты его слушай да в коробок свой прячь: мудро он говорит: кто ты есть? А
есть ты человек. А человек есть - чело века. Понял?
И, взяв гармошку, Коненков затягивает есенинское "яблочко":
Эх, яблочко,
Цвету звонкого,
Пьем мы водочку
Да у Коненкова.
Один Новый год мы встречали в Доме печати.
Есенина упросили спеть его литературные частушки. Василий Каменский
взялся подыгрывать на тальянке.
Каменский уселся в кресле на эстраде. Есенин - у него на коленях.
Начали:
Я сидела на песке
У моста высокого,
Нету лучше из стихов
Александра Блокова.
Ходит Брюсов по Тверской
Не мышой, а крысиной.
Дядя, дядя, я большой,
Скоро буду с лысиной.
Ах, сыпь! Ах, жарь!
Маяковский бездарь.
Рожа краской питана,
Обокрал Уитмена.
Ох, батюшки, ох-ох-ох,
Есть поэт Мариенгоф.
Много кушал, много пил,
Без подштанников ходил.
Сделала свистулечку
Из ореха грецкого,
Нету яре и звончей
Песен Городецкого.
И, хитро глянув на Каменского, прижавшись коварнейшим образом к его
груди, запел во весь голос припасенную под конец частушку:
Квас сухарный, квас янтарный,
Бочка старо-новая,
У Васятки у Каменского
Голова дубовая.
Туго набитый живот зала затрясся от хохота. В руках растерявшегося
Каменского поперхнулась гармошка.
36
Зашел к нам на Никитскую в лавку человек - предлагает недорого шапку
седого бобра. Надвинул Есенин шапку на свою золотую пену и пошел к зеркалу.
Долго делал ямку посреди, слегка бекренил, выбивал из-под меха золотую прядь
и распушал ее. Важно пузыря губы, смотрел на себя в стекло, пока сквозь
важность не глянула на него из стекла улыбка, говорящая: "И до чего же это я
хорош в бобре!"
Потом попримерил я.
Со страхом глядел Есенин на блеск и на черное масло моих расширяющихся
зрачков:
- Знаешь, Анатолий, к тебе не того... Не очень...
- А ты в ней, Сережа, гриба вроде... Березовика... Не идет...
- Ну?
Оба глубоко и с грустью вздохнули. Человек, принесший шапку, переминался
с ноги на ногу.
Я сказал:
- Наплевать, что не к лицу... Зато тепло будет... Я бы взял.
Есенин погладил бобра по серебряным иглам.
- И мне бы тепло было! - произнес он мечтательно.
Кожебаткин посоветовал:
- А вы бы, господа, жребий метнули.
И рассмеялся ноздрями, из которых торчал волос, густой и черный, как на
листочках для акварели.
Мы с Есениным невозможно обрадовались.
- Завязывай, Мелентьич, на платке узел.
Кожебаткин вытащил из кармана платок, серый и унылый, как мостовая в
осеннюю непогодь. Я подумал: "Должно быть, платок Александра Мелентьевича -
ровесник его носкам".
А у самого - замирала душа и трепыхалось сердце.
Есенин от волнения хлопал себя ладонями по бокам, как курица крыльями.
- Нну!..
И Кожебаткин протянул кулак, из которого торчали два грязных и загадочных
ушка.
Есенин впился в них глазами, морщил и тер лоб, шевелил губами, что-то
прикидывал и соображал. Наконец уверенно ухватился за тот, что был
поморщинистей и погорбатей.
Покупатели, что были в лавке, и продавец шапки сомкнули вокруг нас
кольцо.
Узел и бобровую шапку вытащил я.
С того случая жребьеметание прочно внедрилось в нашу жизнь.
Двадцать первый год балует нас двумя комнатами: одна похуже, повыцвестей
обоями, постарей мебелью, другая - с министерским письменным столом,
английскими креслами и аршинным бордюром в коричневых хризантемах.
Передо мной два есенинских кулака - в одном зажата бумажка.
Пустая рука - пустая судьба.
В непрекословной послушности року доходили мы до того, что перед дверью
уборной (когда обоим приспичивало одновременно) ломали спичку. Счастливец,
вытащивший серную головку, торжественно вступал в тронный зал.
37
Генерал Иванов, получив от царя приказ прибыть с георгиевцами для
усмирения февральского Петербурга, прежде всего вспомнил о своих добрых
знакомых в столице и попросил адъютанта купить в Могилеве сотенку яичек
из-под курицы и с полпуда сливочного масла.
Пустячное дело! Пройдет по торцам Невского молодецким маршем георгиевский
батальон под охи и ахи медных труб, и конец всем революциям.
А там - генерал отдаст яички добрым знакомым, погреет у камелька старые
ноги в красных лампасах, побрюзжит, поскрипит, потешится новым орденом,
царской благодарностью - и обратно на фронт.
Но яички так и не пришли по назначению.
Март...
Любовью гимназистки влюбилась Россия в Александра Федоровича Керенского.
Ах, эта гимназическая любовь!
Ах, непостоянное гимназическое сердце!
Прошли медовые весенние месяцы.
Июнь.
Галицийские поля зацвели кровью.
Заворочался недовольный фронт.
Август.
Корнилов поднимает с фронта туземный корпус. Осетинские и дагестанские
полки. Генералы Крымов и Краснов принимают командование. Князь Гагарин с
черкесами и ингушами на подступах к Петербургу.
Но телеграммы Керенского разбивают боевых генералов.
Начало октября. Генералу Краснову сотник Карташов делает доклад.
Входит Керенский. Протягивает руку офицеру. Тот вытягивается, стоит
смирно и не дает своей руки.
Побледневший Керенский говорит:
- Поручик, я подал вам руку.
- Виноват, господин верховный главнокомандующий, я не могу подать вам
руки, я - корниловец, - отвечает сотник.
Керенский не вполне угодил господам офицерам.
А рабочим и солдатам?
Еще меньше.
Они своевременно об этом его уведомили. Правда, не столь церемонно, как
сотник Карташов.
Одну неправдоподобь сменяет другая - более величественная.
