- Вот... десна... тово...
Мейерхольд произнес многозначительно:
- Да-а...
И Есенин вылинял с лица, как ситец от июльского солнца.
Потом он отвел в сторону Почем-Соль и трагическим шепотом сообщил ему на
ухо:
- У меня сифилис... Всеволод сказал... А мы с тобой из одного стакана
пили... значит...
У Почем-Соли подкосились ноги.
Есенин подвел его к дивану, усадил и налил стакан воды:
- Пей!
Почем-Соль выпил. Но скулы продолжали прыгать.
Есенин спросил:
- Может, побрызгать?
И побрызгал.
Почем-Соль глядел в ничто невидящими глазами.
Есенин сел рядом с ним на диван и, будто деревянный шарик из чашечки
бильбоке, выронил голову с нлеч на руки.
Так просидели они минут десять. Потом поднялись и, волоча ступни по
паркету, вышли в прихожую.
Мы с Кусиковым догнали их у выходной двери.
- Куда вы?
- Мы домой... у нас сифилис...
И ушли.
В шесть часов утра Есенин расталкивал Почем-Соль:
- Вставай... К врачу едем...
Почем-Соль мгновенно проснулся, сел на кровати и стал в одну штанину
подштанников всовывать обе ноги.
Я пробовал шутить:
- Мишук, у тебя уже начался паралич мозга!
Но когда он взъерошил на меня глаза, я горько пожалел о своей шутке.
Зрачки его в ужасе расползались, как чернильные капли, упавшие на
промокашку.
Бедняга поверил.
Есенин с деланным спокойствием ледяными пальцами завязывал галстук.
Потом Почем-Соль, забыв надеть галифе, стал прямо на подштанники
натягивать сапоги.
Я положил ему руку на плечо:
- Хоть ты теперь, Миша, и "полный генерал", но всетаки сенаторской формы
тебе еще не полагается!
Есенин, не повернувшись, сказал, дрогнув плечами:
- А ты все остришь!.. Даже когда пахнет пулей браунинга... И это -
друг... Друг!
Половина седьмого они обрывали звонок у тяжелой дубовой двери с медной
дощечкой, начищенной кирпичом.
От горничной, не успевшей еще заревые сны и телесную рыхлость упрятать за
крахмальный фартучек, шел теплый пар, как от утренней болотной речки. В щель
через цепочку она буркнула что-то о раннем часе и старых костях профессора,
которым нужен покой.
Есенин бил кулаками в дверь до тех пор, пока не услышал в дальней комнате
кашель, сипы и охи.
Старые кости поднялись с постели, чтобы прописать одному зубной эликсир и
мягкую зубную щетку, а другому:
- Бром, батенька мой, бром...
Прощаясь, профессор кряхтел:
- Сорок пять лет практикую, батеньки мои, но такого, чтоб двери ломали...
Нет, батеньки мои!.. И добро бы с делом пришли, а то... Большевики, что ли?
То-то!.. Ну, будьте здоровы, батеньки мои.
45
"Эрмитаж". На скамьях ситцевая веселая толпа. На эстраде заграничные
эксцентрики: синьор Везувио и дон Мадриде. У синьора нос вологодской репкой,
у дона - полтавской дулей.
Дон Мадриде ходит колесом по цветистому русскому ковру. Синьор ловит его
за шароварину:
- Фи куды пошель?
- Ми, синьор, до дому.
А в эрмитажном парке пахнет крепким белым грибом. Както около забора
Есенин нашел две землянички.
Я давно не был в Ленинграде. Так же ли, как и в те чудесные годы, меж
торцов Невского проспекта вихрявится милая нелепая травка?
Синьора Везувио и дона Мадриде сменила знаменитая русская балерина. Мы
смотрим на молодые упругие икры. Носок - подобно копью - вонзен в дощатый
пьедестал. А щеки мешочками и под глазами пятидесятилетняя одутловатость.
Чудесная штука искусство!
Из гнусавого равнодушного рояля человек с усталыми темными веками
выколачивает "Лебединое озеро". К нам подошел Жорж Якулов. На нем был
фиолетовый френч из старых драпри. Он бьет по желтым крагам тоненькой
тросточкой. Шикарный человек. С этой же тросточкой, в белых перчатках водил
свою роту в атаку на немцев. А потом звенел Георгиевскими крестами.
Смотрит Якулов на нас, загадочно прищуря одну маслину. Другая щедро
полита провансальским маслом.
- А хотите, с Изадорой Дункан познакомлю?
Есенин даже привскочил со скамьи:
- Где она?.. где?..
- Здесь... гхе-гхе... Ззамечательная женщина...
Есенин ухватил Якулова за рукав:
- Веди!
И понеслись от Зеркального зала к Зимнему, от Зимнего в Летний, от
Летнего к оперетте, от оперетты обратно в парк шаркать глазами по скамьям.
Изадоры Дункан не было.
- Черт дери... гхе-гхе... нет... ушла... черт дери.
- Здесь, Жорж, здесь!
И снова от Зеркального к Зимнему, от Зимнего к оперетте, в Летний, в
парк.
- Жорж, милый, здесь, здесь!..
Я говорю:
- Ты бы, Сережа, ноздрей след понюхал.
- И понюхаю. А ты - пиши в Киев цидульки два раза в день и помалкивай в
тряпочку.
Пришлось помалкивать.
Изадоры Дункан не было. Есенин мрачнел и досадовал.
Теперь чудится что-то роковое в той необъяснимой и огромной жажде встречи
с женщиной, которую он никогда не видал в лицо и которой суждено было
сыграть в его жизни столь крупную, столь печальную и, скажу более, столь
губительную роль.
Спешу оговориться: губительность Дункан для Есенина ни в какой степени не
умаляет фигуры этой замечательной женщины, большого человека и гениальной
актрисы.
46
Почем-Соль влюбился. Бреет голову, меняет пестрые туркестанские
тюбетейки, начищает сапоги американским кремом и пудрит нос. Из бухарского
белого шелка сшил рубашки, длинные, на грузинский фасон.
Собственно, я виновник этого несчастья. Ведь знал, что Почем-Соль любит
хорошие вещи.
А та, с которой я его познакомил, именно хорошая Вещь. Ею приятно
обставить квартиру.
У нашего друга нет квартиры, но зато есть вагон. Из-за вагона он
обзавелся Левой в "инженерной" фуражке.
Очень страшно, если он возьмет Вещь в жены, чтобы украсить свое купе.
Я ему от сердца говорю:
- Уж лучше я тебе подарю ковер!
А он сердится.
По вечерам мы с Есениным беспокоимся за его судьбу. Есенин, как в прошлые
дни, говорит:
- Пропадает парень... пла-а-а-кать хочется!
47
Вернулась Никритина.
Холодные осенние вечера. Луна похожа на желток крутого яйца.
С одиннадцати часов вечера я сижу на скамейке Тверского бульвара против
Камерного и жду. В театр мне войти нельзя. Я друг Мейерхольда и враг
Таирова. Как это давно было! Теперь при встрече с Мейерхольдом еле касаюсь
шляпы, а с Таировым даже немного больше, чем добрые знакомые.
Иногда репетиции затягиваются до часу, до двух, до трех ночи.
Когда возвращаюсь домой, Есенин и Почем-Соль надо мной издеваются.
Обещают подарить теплый цилиндр с наушниками. Меня прозвали Брамбиллом. В
Камерном был спектакль "Принцесса Брамбилла". А Никритину - Обезьянкой,
Мартышкой, Мартыном, Мартышоном.
Есенин придумывает частушки.
Я считаю Никритину замечательной, а он поет:
Ах, мартышечка-душа,
Собой не больно хороша.
А когда она бывает у нас, ту же частушку Есенин поет на другой манер:
Ах, мартышечка-душа,
Собою очень хороша.
По ночам через стену слышу беспокойный шепот. Это Почем-Соль с Есениным
тревожатся о моей судьбе.
Якулов устроил пирушку у себя в студии.
В первом часу ночи приехала Дункан.
Красный хитон, льющийся мягкими складками, красные, с отблеском меди,
волосы, большое тело.
Ступает легко и мягко.
Она обвела комнату глазами, похожими на блюдца из синего фаянса, и
остановила их на Есенине.
Маленький нежный рот ему улыбнулся.
Изадора легла на диван, а Есенин у ее ног.
Она окунула руку в его кудри и сказала:
- Solotaia golova!
Было неожиданно, что она, знающая не больше десятка русских слов, знала
именно эти два.
Потом поцеловала его в губы.
И вторично ее рот, маленький и красный, как ранка от пули, приятно
изломал русские буквы:
- Anguel!
Поцеловала еще раз и сказала:
- Tschort!
В четвертом часу утра Изадора Дункан и Есенин уехали.
Почем-Соль подсел ко мне и стал с последним отчаянием набрасывать план
"спасения Вятки":
- Увезу его...
- Не поедет...
- В Персию...
- Разве что в Персию...
От Якулова ушли на заре. По пустынной улице шагали с грустными сердцами.
48
На другой день мы отправились к Дункан.
Пречистенка. Балашовский особняк. Тяжелые мраморные лестницы, комнаты в
"стилях": ампировские - похожи на залы московских ресторанов, излюбленных
купечеством, мавританские - на Сандуновские бани. В зимнем саду - дохлые
кактусы и унылые пальмы. Кактусы и пальмы так же несчастны и грустны, как
тощие звери в железных клетках зоологического парка.
Мебель грузная, в золоте. Парча, штоф, бархат.
В комнате Изадоры Дункан на креслах, диванах, столах - французские легкие
ткани, венецианские платки, русский пестрый ситец.
Из сундуков вытащено все, чем можно прикрыть дурной вкус, дурную роскошь.
Изадора нежно улыбнулась, собирая морщинки на носу:
- C'est Balachoff... ploho chambre... ploho... Isadora fichu chale
achetra... nnogo, mnogo ruska chale...
На полу волосяные тюфяки, подушки, матрацы, покрытые коврами и мехами.
Люстры затянуты красным шелком. Изадора не любит белого электричества.
Говорят, что ей больше пятидесяти лет.
На столике перед кроватью большой портрет Гордона Крэга.
Есенин берет его и пристально рассматривает. Потом будто выпивает свои
сухие, слегка потрескавшиеся губы:
- Твой муж?
- Qu'est-ce que c'est mouje?
- Mari... epoux...
- Qui, man... bil... Kreg ploho mouje, ploho man... Kreg pichet, pichet,
travaillait, travaillait... ploho mouJ'e... Kreg genie.
Есенин тычет себя пальцем в грудь:
- И я гений!.. Есенин гений... Гений - я!.. Есенин - гений, а Крэг -
дрянь!
И, скроив презрительную гримасу, он сует портрет Крэга под кипу нот и
старых журналов:
- Адьу!
Изадора в восторге:
- Adieu!
И делает мягкий прощальный жест.
- А теперь, Изадора, - и Есенин пригибает бровь, - танцуй... Понимаешь,
Изадора?.. Нам танцуй!
Он чувствует себя Иродом, требующим танец у Саломеи.
- Tansoui?.. Bon!
Дункан надевает есенинские кепи и пиджак. Музыка чувственная, незнакомая,
беспокоящая.
Апаш - Изадора Дункан. Женщина - шарф.
Страшный и прекрасный танец.
Узкое розовое тело шарфа извивается в ее руках. Она ломает ему хребет,
судорожными пальцами сдавливает горло. Беспощадно и трагически свисает
круглая шелковая голова ткани.
Дункан кончила танец, распластав на ковре судорожно вытянувшийся труп
своего призрачного партнера.
Есенин впоследствии стал ее господином, ее повелителем. Она, как собака,
целовала руку, которую он заносил" для удара, и глаза, в которых чаще, чем
любовь, горела ненависть к ней.
И все-таки он был только партнером, похожим на тот кусок розовой материи,
- безвольный и трагический.
Она танцевала.
Она вела танец.
49
А наш друг Саша Сахаров, завзятый частушечник, уже горлодранил:
Толя ходит неумыт,
А Сережа чистенький -
Потому Сережа спит
С Дуней на Пречистенке.
Нехорошая кутерьма захлестнула дни.
Розовый полусумрак. С мягких больших плеч Изадоры стекают легкие складки
красноватого шелка.
Есенин сует Почем-Соли четвертаковый детский музыкальный ящичек:
- Крути, Мишук, а я буду кренделя выделывать.
Почем-Соль крутит проволочную ручку. Ящик скрипит "Барыню":
Ба-а-а-рыня, барыня-а!
Сударыня барыня-а!
Скинув лаковые башмаки, босыми ногами на пушистых французских коврах
Есенин "выделывает кренделя".
Дункан смотрит на него влюбленными синими фаянсовыми блюдцами.
- C'est la Russie... ca c'est la Russie...
Ходуном ходят на столе стаканы, расплескивая теплое шампанское.
Вертуном крутятся есенинские желтые пятки.
- Mitschateino!
Есенин останавливается. На побледневшем лбу крупные холодные капли. Глаза
