меня, как швейцар в хорошей гостинице.
Я пробовал шутить. Но было не очень весело. Пальто только что сшил.
Хороший фасон и добротный английский драп.
Помятая физиономия смотрела на меня меланхолически.
И когда с полной безнадежностью я уже вылезал из рукавов, на выручку мне
пришла та самая, не имеющая пределов любовь россиян к искусству.
Один из теплой компании, пристально вглядевшись в мое лицо, спросил:
- А как, гражданин, будет ваша фамилия?
- Мариенгоф...
- Анатолий Мариенгоф?..
Приятно пораженный обширностью своей славы, я повторил с гордостью:
- Анатолий Мариенгоф!
- Автор "Магдалины"?
В этот счастливый и волшебнейший момент моей жизни я не только готов был
отдать им деллосовское пальто, но и добровольно приложить брюки, лаковые
ботинки, шелковые носки и носовой платок.
Пусть дождь! Пусть не совсем принято возвращаться домой в подштанниках!
Пусть нарушено равновесие нашего бюджета! пусть! тысяча раз пусть! - но зато
какая сложная, лакомая и обильная жратва для честолюбия - этого прожорливого
Фальстафа, которого мы носим в своей душе!
Должен ли я говорить, что ночные знакомцы не тронули моего пальто, что
главарь, обнаруживший во мне Мариенгофа, рассыпался в извинениях, что они
любезно проводили меня до дому, что, прощаясь, я крепко жал им руки и
приглашал в "Стоило Пегаса" послушать мои новые вещи.
А спустя два дня - еще одно подтверждение тонкости расейских натур.
Есенин зашел к сапожнику. Надо было положить новые подметки.
Сапожник сказал божескую цену. Есенин не торгуясь оставляет адрес, куда
доставить: "Богословский, 3,46 - Есенину".
Сапожник всплескивает руками:
- Есенину!
И в восторженном порыве сбавляет цену наполовину.
А вот из истории: правда, ситуация несколько иная, но тоже весьма
примечательная.
1917 год. В Гатчине генерал Краснов, командующий войсками Керенского,
заключает бесславное для себя соглашение с большевистскими отрядами.
Входят адъютант Керенского и Лев Давидович Троцкий. Вслед за ними
казачонок с винтовкой, казачонок уцепился за рукав Троцкого и не выпускает
его.
Троцкий обращается к Краснову:
- Генерал, прикажите казаку отстать от нас.
Краснов делает вид, что не знает Троцкого в лицо:
- А вы кто такой?
- Я - Троцкий.
Казачонок вытягивается перед Красновым:
- Ваше превосходительство, я поставлен стеречь господина офицера
(адъютанта Керенского), вдруг приходит этот еврейчик и говорит: "Я -
Троцкий, идите за мной". Я часовой. Я за ними. Я его не отпущу без
разводящего.
- Ах, как глупо! - бросает Троцкий и уходит, хлопнув дверью.
А ведь генерал Краснов обращается к столпившимся офицерам с фразой,
достойной бессмертия. Он говорит:
- Какая великолепная сцена для моего будущего романа!
Россияне! Россияне!
Тут безвозвратный закат генеральского солнца. Поражение под Петербургом.
Судьбы России. А он, командующий армией (правда, в две роты и девять
казачьих сонет, но все же решающей - быть или не быть), толкует о сцене для
романа. А? Как вам это понравится?
15
В те дни человек оказался крепче лошади.
Лошади падали на улицах, дохли и усеивали своими мертвыми тушами
мостовые. Человек находил силу донести себя до конюшни, и, если ничего не
оставалось больше, как протянуть ноги, он делал это за каменной стеной и под
железной крышей.
Мы с Есениным шли по Мясницкой.
Число лошадиных трупов, сосчитанных ошалевшим глазом, раза в три
превышало число кварталов от нашего Богословского до Красных ворот.
Против почтамта лежали две раздувшиеся туши. Черная туша без хвоста и
белая с оскаленными зубами.
На белой сидели две вороны и доклевывали глазной студень в пустых
орбитах. Курносый "ирисник", в коричневом котелке на белобрысой головенке,
швырнул в них камнем. Вороны отмахнулись черным крылом и отругнулись
карканьем.
Вторую тушу глодала собака. Протрусивший мимо извозчик вытянул ее кнутом.
Из дыры, над которой некогда был хвост, собака вытащила длинную и узкую, как
отточенный карандаш, морду. Глаза у нее были недовольные, а белая морда
окровавлена до ушей. Словно в красной полумаске. Собака стала вкусно
облизываться.
Всю обратную дорогу мы прошли молча. Падал снег.
Войдя в свою комнату, не отряхнув, бросили шубы на стулья. В комнате было
ниже нуля. Снег на шубах не таял.
Рыжеволосая девушка принесла нам маленькую электрическую грелку. Девушка
любила стихи и кого-то из нас.
В неустанном беге за славой и за тормошливостью дней мы так и не
удосужились узнать кого. Вспоминая об этом после, оба жалели: у девушки были
большие голубые глаза.
Грелка немало принесла радости.
Когда садились за стихи, запирали комнату, дважды повернув ключ в замке,
и с видом преступников ставили на стол грелку. Радовались, что в чернильнице
у нас не замерзали чернила и писать можно было без перчаток.
Часа в два ночи за грелкой приходил Арсений Авраамов. Он доканчивал книгу
"Воплощение" (о нас), а у него в доме Нирнзее, в комнате тоже мерзли чернила
и тоже не таял на калошах снег. К тому же у Арсения не было перчаток. Он
говорил, что пальцы без грелки становились вроде сосулек; попробуй согнуть,
и сломаются.
Электрическими грелками строго-настрого было запрещено пользоваться, и мы
совершали преступление против революции.
Все это я рассказал для того, чтобы вы внимательнее перечли есенинские
"Кобыльи корабли" - замечательную поэму о "рваных животах кобыл с черными
парусами воронов"; о "солнце, стынувшем, как лужа, которую напрудил мерин";
о "скачущей по полям стуже" и о "собаках, сосущих голодным ртом край зари".
Много с тех пор утекло воды. В бахрушинском доме работает центральное
отопление; в доме Нирнзее газовые плиты и ванны, нагревающиеся в несколько
минут, а Есенин на другой день после смерти догнал славу.
В академическом издании третья главка "Кобыльих кораблей" заканчивается
строками:
Злой октябрь осыпает перстни
С коричневых рук берез
Первоначально было:
Славься тот, кто оденет перстень
Обручальный овце на хвост
Так еще печатали в "Харчевне зорь".
Есенин очень боялся "зыбкости" в построении фразы. Слово "обручальный"
размер загнал не в ту строку. Оно "плавало", темня смысл и требуя переделки.
16
Перемытарствовав немалую толику часов в приемной Московского Совета,
наконец получили мы от Льва Борисовича Каменева разрешение на книжную лавку.
Две писательские лавки уже существовали. В Леонтьевском переулке
торговали Осоргин, Борис Зайцев, поэт Владислав Ходасевич, профессор Бердяев
и еще кто-то из старого Союза писателей.
Фирма была солидная, хозяева в шевелюрах и с собственным местом на
полочке истории российской изящной словесности.
Провинциальные интеллигенты с чеховскими бородками выходили из лавчонки
со слезой умиления - точь-в-точь как стародревние салопницы от чудотворной
Иверской.
В Камергерском переулке за прилавком стояли Шершеневич и Кусиков.
Шершеневич все делает профессионально: стихи, театр, фельетоны;
профессионально играет в теннис, в покер, влюбляется, острит, управляет
канцелярией и - говорит (но ка-аак говорит!).
Торговал он тоже профессионально. Посетителей своего магазина делил на
"покупателей" и "покопателей".
А вот содержатель буфета в "Стойле Пегаса" Анатолий Дмитриевич Силин
разбивал без всякой иронии посетителей кафе на "несерьезных" и "серьезных".
Относя к "несерьезным" всю пишущую, изображающую и представляющую братию
(словом, "пустых" на языке шпаны), а к "серьезным" - сухаревцев,
охотнорядцев, смоленскорынцев, отъявленных казнокрадов и неприщученных
налетчиков с их веселыми подругами.
Получив от Каменева разрешение на магазин, стали мы с Есениным рыскать по
городу в поисках за помещением и за компаньонами.
В кармане у нас была вошь на аркане. Для открытия книжной лавки, кроме
нее, требовался еще такой пустяк, как Деньги и книги.
Помещение на Никитской взяли с бою.
У нас был ордер. У одного старикашки из консерватории (помещение в
консерваторском доме) - ключи.
В совдепартаменте нас предупредили:
- Раздобудете ключи - магазин ваш, не раздобудете - судом для вас
отбирать не будем. А старикашка, имейте в виду, злостный и с каким-то
мандатом от Анатолия Васильевича Луначарского.
Принялись дежурить злосчастного старикашку у дверей магазина. На
четвертые сутки, тряся седенькими космами, вставил он ключ в замок.
Тычет меня Есенин в бок:
- Заговаривай со старикашкой.
- Загова-а-а-ривать?.. - И глаза у меня полезли на лоб: - Боюсь
вихрастых!.. Да и о чем я с ним буду заговаривать?
- Хоть о грыже у кобеля, растяпа!
Второй толчок был убедительнее первого, и я не замедлил снять шляпу:
- Извините меня, сделайте милость... но, видите ли... обязали бы очень,
если бы... о Шуберте или, допустим, о Шопене соблаговолили в двух-трех
словах...
- Что-с?
- Извольте понять, еще интересуюсь давно контрапунктом и...
Есенин одобрительно кивал головой.
- И... бе-молями.
Бухнул.
Ключ в замке торчал только то короткое мгновение, в которое космочки
сочувственно протянули мне свою руку.
- Готово! - буркнул Есенин.
Злостный старикашка пронзительно завизжал и ухватил его за полу шубы, в
кармане которой уже покоился ключ.
Есенин сурово отвел его руку и, вытащив из бумажника ордер, ткнул ему в
нос фиолетовую печать.
В тот день спустили мы на воду утлое суденышко нашего благополучия.
За компаньонами дело не стало.
17
В самую суету со спуском "утлого суденышка" нагрянули к нам на
Богословский гости.
Из Орла приехала жена Есенина - Зинаида Николаевна Райх. Привезла она с
собой дочку: надо же было показать отцу.
Танюшке тогда года еще не минуло.
А из Пензы заявился наш закадычный друг Михаил Молабух.
Зинаида Николаевна, Танюшка, няня ее, Молабух и нас двое - шесть душ в
четырех стенах!
А вдобавок - Танюшка, как в старых писали книжках, "живая была живулечка,
не сходила с живого стулечка": с няниных колен - к Зинаиде Николаевне, от
нее - к Молабуху, от того - ко мне. Только отцовского "живого стулечка" ни в
какую она не признавала. И на хитрость пускались, и на лесть, и на подкуп, и
на строгость - все попусту.
Есенин не на шутку сердился и не в шутку считал все это "кознями Райх".
А у Зинаиды Николаевны и без того стояла в горле слеза от обиды на
Таньку, не восчувствовавшую отца.
И рядом примостилось смешное. Не успели еще вытащить из мешка мясных и
мучных благ, как Молабух спросил:
- А знаете ли, ребята, почем в Пензе соль?
- Почем?
- Семь тысяч.
- Неужто?!
- Вам говорю.
Часа через два пошли обедать. В Газетном переулке у Надежды Робертовны
Адельгейм имелся магазинчик старинных вещей. В первой комнате стояла
шифоньерка красного дерева и пыльная витрина. Под тусклым стеклом на
вытертом бархате: табакерка, две-три камеи и фарфоровые чашки семидесятых
годов (которая треснута, которая с отбитой ручкой, которая без блюдца). А во
второй, задней комнате очаровательная Надежда Робертовна кормила нас
обедами.
За кофе Молабух опять спросил:
- А знаете ли, почем в Пензе соль?
- Почем?
- Девять тысяч.
- Ого!
- Вот тебе и "ого".
Вечером Танюшкина няня соорудила нам самовар. Ставила самовар забором.
Теперь - дело прошлое - могу признаться: во дворе нашего дома здоровеннейшие
тополя без всякого резона были обнесены изгородью. Мы с Есениным, лежа
как-то в кровати и свернувшись от холода в клубок, порешили:
- Нечего изгороди стоять без толку вокруг тополей! Не такое нынче время.
