стоит. Ровно войдет сейчас и погудку свою заведет: "Горе, мол,
ты мое, злосчастье..." А всего тошней, что за два-то дня так ко
мне никто и не заглянул. Ну ладно, я им не свой, даром, что тут
вырос, а от нее-то они одно добро видели! Что же это: не
спомянуть, не проститься, слова доброго напоследок не молвить?
Как же мне жить-то средь них после того? А только куда денешься?
В Верхнюю деревню? Тоже чужой... а люди там страшные... весной
Уфтову дочку сватать приходили, так дети от них прятались. Жених
будто приглядней других, да и у того носа нет: рот, как у жабы,
а сверху две дырки. Через пустыню? Раз пожалела, может, и другой
пропустит? Ну да! В два дня спечет меня солнышко -- колодцев-то
не знаю! А и приду, тоже, небось, чужой, что радости? А
Колодец... может и оно беда... как знать? Не такой ведь я... вон
из Верхней деревни бабы в Ведьминой купели моются, а наши --
только подойди!
...Полдень был, как я к Колодцу пришел. Я это нарочно попозже
вышел, когда народ на улице. Так себе и загадал: если хоть кто
остановит, слово молвит, ну, хоть глянет по-доброму, не пойду к
Колодцу, еще попробую средь людей пожить. И не глянул никто!
Одна бабка покосилась, да и та со злом. Ну и живите себе, как
глянется, коль так! Уж лучше вовсе не жить, чем с вами! И такая
тут обида меня разобрала, что и не приметил, как к Колодцу
пришагал. Ну что, что я вам всем сделал? Кого обидел? Пять
годков скот ваш пас-холил, хоть бы одна аврушка у меня пала! Уж
за это бы пожалели!
Сел я на сырую траву у Колодца и всплакнул напоследок. Так уж не
хотелось от светлого солнышка в пасть черную лезть! Ну вот было
бы, куда идти, хоть какая бы надежда была, ни за что бы не
полез. Ну, раз нет, так нет. Утерся я, клинышек вбил в закраину,
веревку закрепил, ноги через край перекинул -- и таким меня
холодом обдало -- чуть наутек не кинулся. Только куда ж бежать?
К кому? И полез я вниз.
А страшно-то как! Колодец, он внутри весь каменный, а камень
будто литой, без трещинки единой. А небушко-то вверх уходит,
маленькое стало, круглое, синее-пресинее, ровно чем дальше, тем
краше. А стены вовсе почернели, гладкие, соскользни -- не
удержишься, в черную воду полетишь, а она, вода, все ближе,
страшная вода, злая, накроет -- не выпустит. И тут не увидел,
почуял я -- дыра в стенке обозначилась. Невелика дыра, только
пролезть. Вот вишу я, на веревке качаюсь: сверху небушко
родимое, вся жизнь моя нерадостная, под ногами вода злая, а
рядом дыра эта, а там то, что смерти страшней, от чего бабка
меня остерегала. И вперед нет ходу, и возврату нет, и руки
онемели, еле держусь.
Вздохнул я и полез в дыру.
Сперва узко было, только ползти, потом, чую, раздалось. Стал на
колени, руками поводил -- нет стен. Поднялся и тут только верх
нащупал, еле-еле рука достала. А темень непроглядная и ветерок
теплый вроде навстречу тянет.
Ну, тут я не то что осмелел -- просто надо -- так надо!-- вынул
из сумки гнилушечку -- я их загодя в лесу набрал -- и дальше
пошел. Свет малый, а все не так страшно, и ход обозначился. Ход
круглый, раскинутыми руками в обе стороны еле достать, а пол
ровный, и идти легко. И стены, как в Колодце,-- из цельного
камня, гладкие-гладкие.
Шел-шел, уже и притомился, и тут, чую, худо мне. Сперва мурашки
по спине пошли, а потом и вовсе уши позакладывало, ровно я в
омут нырнул. Обернулся -- и ноги к земле приросли.
Тянется что-то из темноты, длинное такое, страшное. Я со страху
двинуться не могу, а оно все ближе, быстро так, тихо,-- прямо
сон худой! Серое такое, безголовое, сверху блестит, а впереди
два крюка огромадных торчат. Подбежало -- а я ни рукой, ни
ногой!-- и подниматься стало. Растет надо мной и растет, крюками
в потолок вцепилось; брюхо белесое, мятое и ноги обозначились.
Много ног -- конца ему нет. И тут из брюха, из складки какой-то,
вдруг рука вылезла. Ну, не совсем рука, а так, вроде,-- не до
того мне было, потому как вижу: блестит в ней что-то. И сам уж
не знаю с чего, а только понял я, что это конец мне пришел.
Подкосились у меня ноги, как стоял так и сел, и глаза со страху
закрыл. Сижу и даже как-то не очень страшно, просто жду, когда
оно меня убивать станет. Вдруг чую: схватило меня что-то
холодное за плечи, вверх потянуло. Открыл глаза, а это оно меня
поднимает. Ну встал. Ноги не держат, трясет всего, а молчу. "Что
кричать? -- думаю.-- Сам полез, сам и получай".
Тут оно меня дернуло, на спину закинуло и дальше понеслось. А я
ни обрадоваться не успел, ни испугаться. Накрыло меня черным, а
как опамятовался, то лежал я на камне, и никого вокруг меня не
было.
Лежу, шелохнуться боюсь, сердце в горле мотается. "Хоть бы не
вернулось,-- думаю, а сам знаю: воротится, не зря оно меня сюда
приволокло. И вот диво: боюсь, а хочу, чтоб воротилось! Нет,--
думаю,-- тогда оно меня помиловало, и теперь не обидит!"
С тем и заснул, а проснулся оттого, что уши заболели. Тьма --
глаз выколи, ничего не слыхать, а чую -- рядом оно. И опять до
того мне страшно стало, даже про ножик я свой вспомнил, что в
сумке. Ну, тут застыдился, даже страх малость прошел -- как так:
с ножом на живое? Я и от стада-то одним голосом зверей отгонял,
есть у меня такой дар, что живое меня слушается. Я через то и в
пастухи пошел.
Пошарил по себе, сумку нашел -- на месте она, родимая. И
гнилушечки мои тут -- как сумку открыл, так и засветились. Вынул
одну, огляделся. Стен не видать, крыши тоже, а знать, невысоко
она, потому как чудище торчком стоит -- за верх цепляется. Стоит
и глядит на меня, глаз у него нет, а глядит. Ну до того тошно!
Будь глаза, я бы хоть что-то понял, а тут никак не угадаешь чего
ему от меня надо! И еще почудилось мне, что другое оно, не то,
что меня сюда притащило. Вроде и такое же, а другое.
Тут я и стал ему говорить, в голос, чтоб себя слышать -- так у
меня лучше выходит,-- какое оно большое, а я, мол, маленький,
несмышленый. Что в Колодец я заради интересу залез, только чтоб
глянуть. А коль нельзя, то пусть не гневаются, не знал ведь я.
Говорю и чую: не слышит оно меня. Ну хуже деревенских -- голоса
и то и не слышит! И хоть бы само что молвило -- стоит и глядит!
Постояло так, опустилось и пропало, только брякнуло за ним.
Заперли! Ну что делать?
Встал и давай осматриваться. Домок-то ни мал, ни велик: шагов
десять в длину, семь в ширину, вроде как яйцо. Стены все в
штуках каких-то чудных: кои блестят, кои черные, а кои навроде
камушков прозрачных, что в Ленивом ручье попадаются. Хотел
тронуть, да не насмелился: еще прогневаю их. Верх и впрямь
невысок -- на цыпочки встать, так дотянешься, и дырчатый весь.
Это -- чтоб крюками за него цепляться сподручней. И ни дверцы,
ни окошечка, ни просвета малого, а дышать легко, только дух
какой-то чужой, жуткий.
И от духу того, от теми навалилась тут на меня горькая тоска.
Что ж оно: хоть бы слово молвило, хоть бы знак какой сделало!
Хоть худое слово бы, а то поглядело и ушло, и дверь за собой
затворило! Неужто мне теперь солнышка не видеть, век во тьме
вековать? А там, на воле, травы пахнут, птички поют, облака по
небу тянутся. А аврушек моих ласковых небось Втил пасет
одноухий. Не накормит он их толком, не напоит, со сладкой травы
на соленую не погонит, потому как глухой он, как все
деревенские. А домик-то наш пустой стоит, и огород бабкин не
полит. Ой бабушка моя родная, бабулечка моя, да зачем ты меня
бросила? Худо ль нам было вдвоем: жили-поживали, на долю не
плакались! Ой да я б тебя, бабуленька, на руках носил, от ветра
ли, от дождичка прятал бы, слова поперек не молвил бы, только не
оставляла б ты меня одного-одинешенького! Гонят нынче все меня,
обижают, никто на свете мне не рад! Одна ты у меня была, да и то
бросила, отворотилася. Ой не видать мне теперь солнышка
светлого, по травушке не ходить! Помирать мне теперь в темнице
каменной!
Наревелся, аж голова разболелась, а вроде полегчало. Да и то,
вспомнил я, как бабка упреждала. Коль знают наверху про
ползучих, знать выбрался кто-то отсюда, рассказал. Он сумел, так
может и я сумею? Тут мне и есть захотелось. Пара лепешек у меня
была, сам испек на дорогу, ну, отломил кусочек, воды из фляжки
глотнул -- и навалился на меня вдруг тяжкий сон. Сам уж не знаю
с чего, только спал я потом беспробудно, может, день, а может, и
два. Это я потому знаю, что как проснулся, лепешки-то мои
закаменели, а вода припахивать стала. И еще мерещилось мне
сквозь сон, что трогают меня, тормошат, но только шевельнусь --
крепче прежнего засыпаю.
Ну, а дальше и вспомнить нечего: ни дня, ни ночи, ни свету, ни
радости. Я уж и чудищу-то, как родному, радовался: встанет
торчком и молчит, а все не один. Я его помалу и понимать начал.
Ну, не так, как зверье, а все-таки получше, чем людей. Я ведь
как зверя понять хочу, поверить должен, что я такой, как он. И
шерсть на мне такая, и лапы такие, и хвост такой. Вот и теперь,
торчит оно рядом, а я глаза закрою и думаю себе: "Вот я, по
правде, какой. Длинный, серый весь, и спина у меня костяная, и
глаз у меня нет, и руки я в себе прячу". И вот доходит до меня
мало-помалу, как это свету сроду не видеть, и не ведать, что оно
такое. И еще чую: есть у меня заместо глаз что-то невидимое, что
впереди летит. Наткнется на стенку -- воротится,-- я эту стенку
и увижу. И себя ровно вижу со стороны, какой я нескладный,
несуразный, весь торчком. И руки у меня две, и ног маловато, и
наверху все время что-то шевелится.
Ладно, коль так, стал я ему знаками показывать. Как раз у меня
вода кончилась -- я уж и так тянул, по самой малости пил, а оно
чем меньше пьешь, тем больше думаешь. А кончилась -- и вовсе
невмоготу: грудь печет, губы трескаются, а в голове одна вода.
Только и слышно, как плещет.
Я уж и так, и так: и фляжку покажу, и рот раскрою. Чего только
не изображал, а потом лег и не шевелюсь, потому как мочи нет.
Ну, оно то ли поняло, а может, само догадалось, только чую --
тормошит. Руку протянул, а там посудина с водой.
Ну, тут я ободрился малость. "Чего горевать? -- думаю.-- Может,
поймет оно меня, выпустит на волю-то. Ничего уж больше мне не
надобно, мне б на солнышко только глянуть, а там хоть помирай".
А потом и сам вижу: неладно со мной. Вовсе слабый стал, лежу и
лежу, головы не поднять. Оно уж мне и еду стало таскать --
невесть что, а так даже не очень противно. Ни еды не хочу, ни
питья, ни разговору. Даже на волю больше не хочу.
Уж не знаю, сколько так было -- там, внизу, времени нет: темь да
тоска, тоска да темь -- только раз открываю глаза -- и вижу.
Глазами вижу. Гнилушечки-то мои они давно прибрали, я только
наощупь и шарился. А тут вдруг светло. Не так, чтоб сильный свет
-- еле-еле теплится, а мне с темноты и он краше солнышка
показался. Гляжу и наглядеться не могу -- та же клетка постылая,
камень да бляшки эти -- а все перемена. Сижу и гляжу, а тут и
оно пришло. Ой, матушка! Впервой я его толком разглядел, прямо
оторопь меня взяла. Еще страшней, чем в первый-то раз оно мне
глянулось!
Встало оно, крюками уцепилось, уставилось на меня тем, что у
него заместо глаз, брюхо свое морщинистое выставило -- глаза б
на него не глядели! Прямо совестно: оно для меня старалось --
легко ли ему было про свет додуматься? -- а у меня от него с
души воротит. А ведь я чай для него не краше!
"Нет,-- думаю,-- какое ты ни есть, а я тебя полюблю. Как аврушек
милых, как кота рыжего, что с рук моих ел, как все зверье, что
без страху ко мне ходило. Вот возьму и полюблю себе назло, и
никуда ты от меня не денешься!"
И как решил, тут вся немочь с меня и сошла, пить-есть стал, по
дому ходить, даже петь потихоньку стал, чтобы себя развеселить.
И все думаю про него, думаю. Что вот не знало оно меня, не
ведало, увидало чудище такое и не испугалось, не отворотилося.
Что вот кормит-поит и заботится, как умеет. Не то, что
деревенские! Ну и прочее такое, все хорошее, что в голову
придет. И крюки-то у него вовсе не страшные только чтоб
держаться, красивые даже, гладенькие такие. А на спине пластины
