-- Брось,-- говорю,-- может так и лучше! То бы ты тревожился,
себя изводил, а так само вышло. Ты что, сомневаешься во мне?
-- Нет,-- говорит,-- только в тебе я и не сомневаюсь. Я,--
говорит,-- горжусь тобой, Ули. Из нас троих ты один сейчас вел
себя как разумное существо.
И не стали мы больше об этом говорить.
А на другой день вызывают Наставника. Там у них селектор такой
есть, так за все-то годы впервые увидел я, как он работает.
Собирается, а я чую: неспокоен.
-- Может мне,-- говорю,-- с тобой?
--Да нет, Ули,-- отвечает,-- сегодня только предварительное
сообщение. Еще успеешь наслушаться.
Ушел он, а я ... вот только тут и уразумел, что кончился для
меня еще кусок жизни. Зашел я к себе, на постель свою глянул, на
приборы мои, чтоб мышцы упражнять, на аппаратик, что в воздух
нужные ионы мне добавляет,-- и в горле ком. Какой же он,
Наставник-то мой, великий ученый, коль сумел, ничего о верхней
жизни не зная, здоровым меня вырастить! И какой он... если я
здесь... столько лет взаперти... и одиночества не знал! И ежели
теперь из-за меня... Хоть прочь беги, чтоб по-старому все
оставить! А потом думаю: "Нет! Я его даже ради него самого не
предам. Столько-то лет работы -- и зря? Хошь не хошь, а победить
надо. Для людей и для него."
Вот он и пришел, этот день. Ждал я его, звал, а теперь боюсь.
Что-то оно будет? Боязно и противно как-то, что меня показывать
будут. А тут еще и дорога... Впервой-то я из лаборатории вышел,
а уж ездить сроду не приходилось... что страху, что стыда
натерпелся, вспомнить тошно. Вроде и отошел, а душе тесно:
Идем, темь кругом непроглядная... совсем я в этой темноте
бессильный. Шли, шли, и вдруг чую: уши заложило, давит, сил нет.
Хотел спросить, да сам понял: пришли. Знать, полно народу
подземного, все смотрят, вот мне и больно. И тут стенка, по
которой я рукой вел, пропала, а Наставник мне говорит: "Пришли.
Держись, Ули!"
Легко сказать! Тьма хоть глаз вон, и все на меня смотрят. Если б
смотрели только! Прямо кричит все: какой я не такой, какой
противный. Как стена на меня упала: любопытство, удивление,
отвращение -- еле-еле я на ногах устоял. Давит, гнет, наизнанку
выворачивает. Я в этом Наставника потерял, забили они его. Чуть
себя не потерял, когда их чувства на меня навалились: тяжелые
все, неприятные, одинаковые. Еще бы чуть-чуть -- и без памяти
свалился, но тут на мое счастье Наставник заговорил. Ну, они не
то что забыли про меня -- слушать начали, сразу давление
поослабло. Подался я немного назад, нашарил стенку, прислонился,
а после и вовсе сел. Это у меня всегда: чуть что, сразу ноги
подгибаются.
Сперва просто отходил, а потом и заслушался. Он-то быстро-быстро
говорил, мой разговорник за ним не поспевал, слова рваные
выходили, ну да я привык разбирать. Оно так и раньше бывало,
когда он увлечется и на обычную скорость перейдет. Еще хорошо --
он передышки делал, когда им записи показывал. Я-то, конечно, с
кристалла не читаю, мне для того машинка нужна, ну да я и так
вспомню, со мной ведь было.
И вот чудно: все знаю, а заслушался, захватило. Потому как в
первый раз со стороны увидел, что мы с ним сделали. Какой я был
и какой стал. И вот тут, как понял я, нет, не то, что понял --
нутром почувствовал, какая же это была работа, сколько ума и сил
она от нас взяла, так и стало мне страшно. Потому что понял
вдруг: повезло это нам с ним, один это такой случай, когда могло
получиться.
Ну знал я, что не такой, как другие. Не хуже, не лучше -- просто
не такой. Оттого и с людьми мне худо было, что они это чуяли. И
не только, что долгоживущий я,-- это они мне простили б, а что
есть у меня дар живое понимать. Ничего бы у нас с Наставником
без этого не вышло. Потому чудо это чудесное, диво дивное, что
мы, такие не похожие, друг друга поняли. Надо было чтоб не
боялся я его, всей душой полюбил, и чтоб он мне откликнулся.
Надо было нам с ним позарез захотеть друг друга понять, день и
ночь о том думать, всякую мелочь подмечать. Но не помогло б нам
ничего, когда б нам до того, как друг друга понять, самой
малости не осталось. А когда б не я это был? Нет, про людей худо
не думаю. Из всяких троих, поди, двое посмышленей меня будут.
Только и того, что смалу за них жизнь берется, по-своему гнет.
Это я на отшибе жил, у бабки за спиной, а она меня и не
обламывала. А будь мне что терять, разве мог бы я так к
Наставнику прилепиться?
Мутные какие-то думы, не ко времени вроде, а я чую: что-то за
ними важное, такое, что прямо сейчас додумать надо. Сколь ни
бейся, а одно выходит: нельзя мне теперь ни в чем оплошать.
Один это был случай -- боле не повторится. Может и есть наверху
такие, как я, может и есть внизу еще такой Наставник, да когда
они встретятся? А времечко-то идет, люди-то мрут. Один я за все
в ответе, ни спуску мне не будет, ни послабления.
И тут чего-то успокоился я, даже весело стало. Потому, когда все
решено, оно как-то проще.
Тут как раз меня Наставник и позвал. Поднялся я, взял засечку и
пошел к нему по маячку. И что ни шаг, то трудней, потому что
опять они на меня уставились. Уши давит, нутро выворачивает, а я
зубы сцепил: нет, думаю, не сломаете!
Опять им Наставник про разговорник мой напомнил: какая частота и
какая скорость речи, и вопросы предложил задавать. Тут, вблизи,
я его почувствовал, наконец, и как ему за меня страшно
почувствовал. Мне его прямо жаль стало, я-то уж ни чуточки не
боялся. Стоял как дурак перед оградой, и ждал чего ж у меня
сейчас спросят. А они все молчат, не знают с чего начать.
Наконец, выскочил один, и вопрос самый дурацкий, как водится.
Кто я, спрашивает.
-- Человек,-- отвечаю. Это я на своем языке сказал и пояснил
сразу:-- Так зовут себя разумные, что живут наверху.
Ну, тут сразу другой. Сколько вас, спрашивает. Вот это уже в
точку!
-- Не могу сказать,-- отвечаю.-- По причинам, от нас
независящим, люди сейчас разобщены. Та община, в которой я
вырос, отрезана от мира непроходимыми ядовитыми пустынями. Знаю
только, что здесь прямо у нас над головой, живет три-четыре
сотни человек.
Это их маленько зацепило, но тут, как на грех, следующий вылез и
сразу все дело повернул. Как нам удается защищаться от
температурных скачков и жесткого излучения солнца, спрашивает.
Ну, сказал я про одежду, про жилища, что излучения никакого мы
не чувствуем, приспособились, наверное, и уж тут вопросы, как из
мешка посыпались. Есть ли на поверхности другие формы жизни, и
как мы пищу добываем, и правда ли, будто мы улавливаем
электромагнитные колебания, и какие у нас органы чувств, и как
мы друг с другом общаемся, и какая у нас общественная структура.
Успевай отвечать! Честно сказать, так я на добрую половину
ответа не знал. Ну да мне не зазорно, так и говорю: не знаю,
мол. До того-то наша наука не дошла, о том-то и не задумывались,
слишком привыкли, а то-то сам узнать не успел, потому что
маленьким был.
А потом один вдруг спрашивает, как я к Наставнику попал. Чую,
напрягся тот, а мне смешно.
-- Из чистого любопытства,-- отвечаю. -Захотелось в колодец
заглянуть.
А он свое гнет: как возникла идея такого экперимента? По своей
воле я в нем участвую?
-- Ах ты,-- думаю,-- вон ты куда заворачиваешь!
-- Да,-- говорю.-- Как понял, что вы разумны, захотел узнать,
что вы такое. А потом убедился, насколько больше вы знаете, и
поучиться решил. У нас, у людей,-- говорю,-- дела сейчас
незавидные. Нам очень нужна ваша помощь или хотя бы знание ваше.
Тут они примолкли наконец, и почуял я, что переломил их
отношение. Любопытство, удивление остались, а вот отвращения и
брезгливости той уже не было. Признали они меня.
То и Наставник понял, вмешался скоренько. Намекнул, что устал я,
потому как день для меня сегодня тяжелый. Может, мол, есть смысл
отложить остальные вопросы? Я-то теперь в их распоряжении.
Ну что ж, они не против. Их-де сегодняшний разговор отчасти
врасплох застал. Им бы теперь все обдумать, подготовиться, чтобы
знать, значит, с какой стороны за меня крепче взяться. А тот,
что все хотел Наставника подловить, спрашивает вдруг, не
соглашусь ли я пройти психофизическое обследование. Прислушался
я к Наставнику, а он весь сжался, не хочет на мое решение
влиять.
Почему бы и нет? -- говорю.-- На куски-то меня не порежете?
И пошло, и поехало. Они сперва меня хотели с Наставником
разлучить, но тут мы оба взбунтовались. Я, честно, так просто
испугался, что без него не выдержу. А он доказывает, что мне для
нормальной жизнедеятельности особый режим нужен, пища особая,
процедуры специальные. Кто, кроме него, мол, пока может это
обеспечить?
Ну, сначала было очень противно, когда меня кололи и разные
параметры снимали, а потом, когда за тестовые проверки взялись,
так даже смешно. Мы-то с Наставником это давным-давно
отработали, мне так даже приходилось все просить, чтоб задачку
усложнили, а то я это знаю.
Я его спрашиваю, зачем, мол, время терять? Он что, не дал им эти
данные? -- Так положено, Ули,-- отвечает.-- Результат считается
достоверным, только если его можно получить повторно независимым
путем. Не обижайся,-- говорит,-- это не тебя, а меня проверяют.
Слишком, мол, большое открытие, чтоб можно было положиться на
мнение одного человека.
-- Странно,-- говорю.-- Выходит, вы друг дружке не доверяете? --
В науке,-- отвечает,-- не может быть доверия. Главное,--
говорит,-- исключить ошибку. Слишком много от нас потребуется,
если я окажусь прав.
Ну, ладно, дотерпел я до конца, а они мне за то подарочек
сделали, я прямо чуть не запрыгал. Новый разговорничек с
локацией, так что я даже мелкие предметы мог слышать, с
автоматической регуляцией скорости речи, чтоб, значит, не только
мне разбирать, когда они с обычной скоростью говорят, но чтоб и
моя речь сериями шла, а не в год по капле. Оно конечно, для себя
старались, но и мне большое облегчение, потому уже не слепой,
можно ходить и по стенке не шариться.
Тут и до светлого праздничка дошло: решили меня, наконец,
выслушать. Немного их на сей раз собралось, пятнадцать. Пятеро
знакомые уже, а то все новые. И какие-то они не такие, ну,
внутри у них по-другому. Вот у Наставника я всякое чувство
примечаю, у других тоже. Не так четко, смазывается, конечно,
маленько, но чую. А у этих все зажато, ровно они никогда в
полную силу не чувствуют.
Собрались, да так ненароком, вдруг,-- я и подготовиться не
сумел. Не пойму даже, нарочно они, или само так вышло. Я теперь
много чего не понимаю, только об этом еще рано говорить, это
додумать надо.
Ну, ладно, позвали меня. Прихожу, а они уже все тут. Приглашают
выйти на серединку. Скверно было, конечно, но не так уж, потому
что у этих чувства... ну, невыраженные какие-то, по отдельности
не разобрать. Вроде как фон, тяжелый такой, неприятный, а
терпеть можно.
Я было ждал, что сперва Наставник будет говорить -- нет, не
собирается. Устранился. И сам, и не сам, путаница какая-то, не
пойму.
Другой заговорил -- похоже, самый главный. Снаружи я его не
видел, а внутри он неприятный: властный такой, жесткий, прямо
каменный какой-то. Он-то меня и порадовал. Сказал, что
результаты исследований (а о Наставнике ни слова!) позволяют
отнестись ко мне, как к личности, стоящей примерно на одном с
ними уровне развития (вот спасибо-то!) и поэтому вполне
отвечающей за свои слова. Поэтому, мол, они уполномочены
выслушать меня, дабы составить как можно более полное
представление о проблеме и, возможно, приступить к отработке
стратегии контакта.
Очень нехорошо все это прозвучало, для меня, во всяком случае.
Ну да обиду я проглотил. Не тот случай, чтоб обижаться.
-- Спасибо,-- говорю,-- за лестное мнение, а только что вас
интересует? Если культура наша, так о том бесполезно говорить --
слишком мы разные, чтоб даже одинаковые слова у нас один смысл
имели. Если об уровне нашем техническом, так тоже бесполезно:
что толку говорить о следствиях, опуская причины? Если говорить
