костяные -- это чтоб сверху на пришибло, под землей чай ходит. А
что глаз нет, так зачем ему глаза в темноте-то?
И вот чую: на лад дело идет, я уж скучать стал, как его долго
нет. Пусто мне без него, маятно. И угадывать стал, как ему
прийти. Оно еще когда явится, а я уж знаю, радуюсь. И оно
мало-помалу приручается. Само еще не поймет, а ко мне тянется.
Вот как станет мне худо, как позову его -- так и прибежит. Стоит
и глядит, само не знает, чего пришло, а мне и любо. Только одно
болит: не разумеет оно меня покуда. Тянется ко мне, а меня не
разумеет. А ведь мне до того надо, чтоб хоть кто-то меня понял!
Прежде-то оно само выходило, что и бабка все про меня знает, а
то просто за деревню уйди -- в лес, в поле ли, кликни -- и
прибежит кто-то живой, ответит. А тут одно оно у меня -- а не
разумеет!
И еще по-другому мне как-то думаться стало. Впервой вот так-то
подумалось: чего это оно, такое чужое, мне отозвалось, а свои,
деревенские, знать меня не хотели? Вроде и люди незлые, за что ж
они меня невзлюбили? А может, я сам виноват? Сам от них за
обидой схоронился? Ведь полюби я кого, ну хоть как чудовище это,
разве б он не откликнулся? Ведь знал же про зверей, что коль
душу на него не потратишь, на добро поскупишься, то и не ответит
тебе никто, а от людей хотел, чтоб просто так меня, непохожего,
любили! "Нет,-- думаю,-- коль выйду отсюда, по-другому стану
жить. Людей, их больше, чем зверье, жалеть надо. Звери-то, они
умные, все понимают, а люди -- как слепые, тычутся, тычутся, и
ни воли им, ни радости".
Долго оно так тянулось; как знать, чем бы и кончилось, да
приключился мне тут великий страх. Помнится, я как раз поспать
приладился, а тут шатнулась вдруг земля, полезла из-под меня. Я
было на ноги -- а встать не могу, наземь швыряет. У меня со
страху и голос пропал, зову его, весь зову, и чую: бежит оно ко
мне, да не поспеет -- ой, не поспеет! -- потому грохнуло уже,
затрещало, заскрипело, лопнула посредине крыша, и пошла, пошла
трещина коленями, вот-вот накроет. И свет мигнул и погас.
И тут разжалось у меня горло, завопил я что есть мочи: не звал
уже, знал, что не поспеет, так, со страху орал.
И стало так, что у меня весь страх пропал. Услышало оно меня! Не
как прежде, не изнутри, а по правде услышало! Даже остановилось
от удивления, а потом еще пуще припустило. Влетает -- а я к
нему! Прижался меж крюками и реву, со страху прежнего реву и с
радости.
Ну, после того все переменилось. Забрало оно меня к себе. Тоже
мешок каменный, но попросторней. И, кроме бляшек тех, еще штуки
разные стоят. Их там, домов-то подземных, штук пять, а мой --
последний. Я это потом узнал, как выходить начал. Сперва-то оно
меня еще запирало, да и темь была непроглядная. Погодя оно мне и
свет сделало и говорить со мной стало. Пришло раз, а за ним
штука такая сама ползет. Блестящая вся, ровно из самого дорогого
железа. Боязно, конечно, да я сердце сдержал -- знал, что не
обидит.
И вдруг из этой штуки голос. Мертвый такой, скрипучий, и что
говорит -- неведомо, а у меня ноги так и подкосились. Сел где
стоял -- и рот открыть не могу. Ну, потом переломил себя,
повторил, как сумел. Дело-то на лад и пошло. И как поняло оно,
что меня Ули зовут, как услышал я свое имя... ну не рассказать!
Ровно теплом душу опахнуло.
Учит оно меня своему языку, а я к тому способный, за всяким
зверем так повторю, что не отличит. Тут-то потрудней, да охота
больно велика. Мы уж стали помалу друг-друга понимать. Так,
самое простое, потому как слова у нас разные... ну, про другие
вещи. И вот чудо: говорим мы с ним, а оно ровно не верит. Верит
и не верит, будто я камень какой. И еще я приметил: оно меня от
других чудищ прячет. Как кто придет -- сразу дверь мою на запор,
еще и слушает, не сильно ли шевелюсь.
"Нет,-- думаю,-- бабка-то меня не зря упреждала. Видать, была
промеж нас сдавна вражда, вот оно за меня боится".
А потом стало оно мне всякие свои вещи показывать. Инструменты
хитрые принесло, что с ними делать показало и давай загадки
загадывать. Вроде как есть у них такая штука, что камень ровно
глину мокрую режет -- так мне из камня того надо фигурок, какие
оно велит, наделать. Сперва попроще: кубик там, шарик, потом
похитрее: человечка или что оно там еще придумает. Ну, и другое
всякое. Что ни раз, то трудней загадка.
К тому-то времени мне совестно как-то стало: оно да оно,-- я его
и стал Наставником звать -- сперва про себя, потом в голос.
Ничего, привыкло.
Сколько-то погодя я и насмелился спросить, кто они такие и
почему под землей живут. Насмелился -- и сам не рад, до того оно
удивилось. Не потому, что спросил, а что мне это в голову
пришло. Как обломилось у меня что от того удивленья! Понял я
вдруг, что оно и сейчас меня за человека не считает. Ничего не
стал говорить, отворотился и сижу. Я-то к нему со всей душой, а
оно так, выходит? Слышу, зовет:
-- Ули, Ули! -- А я не гляжу. Неохота мне на него глядеть.
Придвинулось оно, трогает меня рукой своей холодной и опять:
-- Ули, Ули!
И чую: тревожно ему, маятно. И опять, жалостно так:
-- Ули!
Ну, тут у меня злость прошла. Одно ведь оно у меня, как
сердиться? Ткнулся лицом в белое его морщинистое брюхо, и стало
нам обоим хорошо. Побыли так, а после за прежние дела взялись.
Стал мне Наставник рассказывать о них помалу. Так, по капле,
сколько за раз пойму. Что всегда они под землей жили, и вся
глубь подземная в их воле. Всюду у них ходы-проходы и дома их
подземные, и еще всякое такое, что я не пойму. Что народ они
великий и могучий, и знать не ведали, что сверху могут разумные
жить. Потому, по их выходит, что сверху жить никак нельзя. То
жара сверху, то мороз, и еще что-то другое, от чего умирают
вскорости. А колодцы, вроде нашего,-- это чтобы дышать, и будто
колодцев таких тьма-тьмущая.
Я ему и говорю:
-- Отпустил бы ты меня, Наставник! Худо мне тут. Мне глазами
надо глядеть, ушами слушать, средь живого жить.
Подумал он и отвечает погодя: "Понимаю, мол, что тебе здесь не
очень хорошо, но ты должен остаться, Ули. Очень, мол, это важно
и для вас, и для нас".
-- А потом,-- спрашиваю,-- ты меня отпустишь?
-- Да,-- говорит,-- когда мы сделаем это самое, очень важное
дело.
Поплакал я после тихонько, а больше не просился, потому как
почуял, что и впрямь надо. Потому что боль в нем была и страх,
мне и самому чего-то страшно стало.
И опять пошло: всякий день что-то новое. Говорили мы уже почти
вольно, бывало, конечно, что упремся -- больно мы разные. Мне то
помогало, что я его нутром понимал. Застрянем, бывало, Наставник
объясняет, а я слов и не слушаю -- ловлю, что он чувствует, что
в себе видит -- так и пойму. И все уже по-другому вижу. Про
приборы знаю, что у меня в комнате стоят,-- для чего они. Знаю,
какой можно трогать, а какой -- нельзя, и что они показывают. То
есть не показывают они вовсе, а говорят -- так, как все
подземные говорят: таким тонким-тонким голосом, что его моими
ушами не услышишь. Это Наставник мне вместо большого устройства
разговорного такую штуку сделал маленькую, чтоб ее на голове
носить. Она-то их голос для меня слышным делает, а мой -- для
них. А что обмолвился,-- так для них что видеть, что слышать.
Просто эта моя штуковина так сделана, что я слышу, когда они
говорят, а когда только смотрят -- не слышу.
Я теперь по всей лаборатории хожу -- так это место зовут.
Наставник здесь теперь и живет, только я об этом не понял. Я
ведь выспрашивал -- интересно мне, как они между собой, про
семью там, про обычаи. А он и не понял, вот чудно! Так, выходит,
что у них всяк сам по себе, никому до другого дела нет. Ну,
Наставник мне, правда, сказал, что оно не совсем так: заболеешь
или беда какая стрясется -- прибегут. А если, мол, все хорошо,
кому какое дело?
Я его и спрашиваю:
-- А чего ты тогда меня от других прячешь? Коль уж никому дела
нет?.. А он мне:
-- Погоди, Ули. Это,-- говорит,-- вопрос трудный, я тебе на него
сейчас не отвечу. Ты,-- говорит,-- мне просто поверь, что так
для тебя лучше.
-- Эх,-- думаю опять,-- права бабка была!
Наставнику ведь для меня пришлось свет по всей лаборатории
делать. Я-то уже к темноте малость привык, и штука моя
разговорная помогает: как что больше впереди -- позвякивает, а
вот мелочи -- все одно не разбираю. И еще не могу, как они, в
темноте мертвый камень от металла и от живого камня различать.
Живой-то камень -- он вовсе не живой, только что на ощупь мягок
или пружинит. Они из него всю утварь мастерят, а как что не
нужно,-- расплавят да нужное сделают.
Так у нас, вроде, все хорошо, а я опять чего-то похварывать
стал. И не естся мне, и не спится, и на ум нечего не идет. Глаза
закрыть -- сразу будто трава шумит, ручей бормочет, птицы
пересвистываются. А то вдруг почую, как хлебом пахнет. Так и
обдаст сытым духом, ровно из печи его только вынимают. А там
вдруг жильем обвеет, хлевом, словно во двор деревенский вхожу.
Наставник топчется кругом, суетится, а не поймет; и мне сказать
совестно -- пообещался, а слова сдержать невмочь. Ну, а потом
вижу: вовсе мне худо -- сказался. Призадумался он тут,
припечалился. Мне и самому хоть плачь, а как быть, не знаю.
А он думал-думал и спрашивает, что если, мол, даст он мне
наверху побывать, ворочусь ли я?
А я честно говорю:
-- Не знаю. Вот сейчас думается: ворочусь, а как наверху мне
сумеется -- не скажу.
Подумал он еще, подумал (а я чую: ох, горько ему!) и говорит:
-- Ули, в свое время я не отвечал на часть твоих вопросов,
потому что считал преждевременным об этом говорить. Не думаю,
что ты сможешь сейчас все понять, но все-таки давай попытаемся.
Хотя бы причины, по которым я удерживаю тебя здесь.
Ты, мол, заметил, наверное, как трудно мне было признать тебя
разумным существом. Это потому, что мы всегда считали себя
единственной разумной расой. Под землей других разумных нет, в
океане тоже, а поверхность планеты, мол, это место, где по
существующим понятиям жить нельзя. Вы настолько на нас непохожи,
что я и сам-де не пойму, как мы сумели объясниться. Но даже,
приняв как факт, что ты разумен, я пока не смогу доказать этого
своим соплеменникам.
-- Сколько,-- говорит,-- я над этим не думал, так и не смог
найти каких-либо исчерпывающих критериев, определяющих
разумность или неразумность вида. Главная,-- говорит,-- наша
беда -- отсутствие опыта. В таком деле будет сколько умов --
столько теорий, и тогда все пропало, потому что бездоказательная
теория неуязвима. Есть,-- говорит,-- один способ доказать, что
ты вполне разумен и заслуживаешь надлежащего отношения: развить
тебя до уровня нашей цивилизации. Если ты сумеешь говорить с
нашими учеными на их уровне и их языком, они не смогут
отмахнуться от факта.
-- А зачем мне это?-- спрашиваю.-- Мне,-- говорю,-- обидно было,
когда ты меня за человека не считал, а на них мне вовсе плевать!
-- Не торопись, Ули,-- отвечает,-- сейчас я дойду и до этого.
Дело,-- говорит,-- в том, что считая поверхность планеты
необитаемой, мы уже четвертое поколение выбрасываем на нее то,
что вредно и опасно для нас самих.
Он еще долго говорил, да я не все пронял. Ну, будто, когда они
делают всякие вещи, выходит что-то вроде золы, и она отчего-то
ядовитая. Или не зола? Ну, не знаю! Только и понял, что они это
наверх кидают, а оно опасное: не только мрут от него, но и уроды
родятся. Ну, тут меня уж за душу взяло! Младенчика вспомнил,
безрукого, безногого, что первым у Фалхи народился, у того, из
Верхней деревни, и так мне стало тошно, так муторно!
А он дальше гнет:
-- Ты же,-- мол,-- понимаешь, Ули, что это дурно. Что если,--
мол,-- с этим не покончить, то все наверху может вымереть. Мы,--
мол,-- по всей планете живем, и всю ее отравляем. А если,--
говорит,-- я не докажу, что наверху разумные живут, никто меня
не станет слушать. Или еще хуже: примутся судить и рядить, пока
не окажется поздно. Все,-- мол,-- зависит только от тебя, Ули.
