шей провинции Нормандии, но низшему сословию вы дали перевес. Именно
его-то вы и соблазнили, предлагали ему собственную власть и - за это по-
лучили его деньги, и все это зовется свободой. Равным образом, вы с ве-
ликим умилением зовете раздираемое смутой, раздробленное королевство
своим королевством.
Возражения короля: у него есть на свете и друзья. Он любит свой на-
род, народ любит его. Его крестьяне не должны быть рабами, а ремесленни-
ки - праздными. А застал он противоположность порядку, - упадок.
Легат:
- Упадок-дело преходящее и ни в какой мере не
Мешает вечному порядку вещей. А настоящий вред наносит ему всеобщее
недоверие. Вот король, который, как чуждая стихия, врывается в исконный
строй вселенской монархии. Вселенная ему не доверяет. Мир он сохранить
не сумеет, да и не добьется его. Пример свободы и самодержавной нации
чрезвычайно пагубен. От такого примера надо ограждать себя, не то всем
придет конец. А друзья у вас только такие, которым нет нужды опасаться
вашего примера, иначе у вас не было бы друзей. Одни из них - республики,
другие - государства протестантские, а многие соединяют в себе и то и
другое. Вы можете положиться на Голландию и Швейцарию. Несчастная Вене-
ция дивится вам. В Англии престарелой королеве следовало бы ради вас
прожить свыше обычного предела человеческой жизни. А вам самому?
- А мне самому? - повторил король.
Легат:
- После вашей кончины, - а она, быть может, близка, - эдикт, который
вы до сих пор только обещаете своим протестантам, потеряет силу. До пос-
ледней минуты я буду надеяться, что вы его не обнародуете. Ради вас.
- Ради меня, - повторил Генрих.
- Ибо я боюсь за вас.
Пауза, полная значения, и взгляд прямо в глаза. Генрих думает: "Этот
поп, который, кстати, тяготеет к мальчикам, знает много, но недостаточ-
но".
- Время моих убийц миновало, - говорит он спокойно. Легат вдруг ста-
новится смиренным, он просит:
- Взгляните на меня. Я не сторонник смерти, как многие другие, кого я
знаю.
- В моем народе вы сейчас не найдете мне убийцы, - сказал Генрих.
- Сейчас, - повторил легат.
- Ну, через десять лет мы с вами потолкуем. - Вот чего Генриху гово-
рить не следовало; легат стар, ему неприятны такого рода напоминания. На
этом он кончил беседу.
Оба встали, и еще некоторое время было потрачено на славословия лега-
та, уверения короля и все прощальные церемонии, сопутствие до дверей,
возвращение и вторичные проводы. Особенно примечателен был возврат на
середину комнаты и почтительный отказ легата от того, чтобы король довел
его до порога. Так как со всеми серьезными и щекотливыми вопросами,
по-видимому, было покончено, легат воспользовался случаем поболтать на
более легкую тему или, быть может, сделать вид, что это болтовня.
- Вам, вполне понятно, нужны деньги. Король, который хочет, чтобы все
были равны, должен постараться, чтобы кошельки у всех были полны. На бе-
ду, денежные магнаты находятся на той стороне, у вселенской монархии.
Здесь у вас имеются лишь весьма скромные финансисты, вроде Цамета. Он же
подвластен дому Медичи, правильно? От вас ничего не скроется.
- Что тут можно предпринять? - спросил король и решил под конец прих-
вастнуть, не все ли равно, раз дело не сладилось. - Чтобы добраться до
казны великого герцога Тосканского, мне остается выбор: либо союз, либо
нападение.
Однако он знал, что есть и третий выход. И действительно, легат наз-
вал его, но таким тоном, как будто говорить об этом не следовало.
- Великий герцог Тосканский не только крупный банкир: у него, кроме
того, есть племянница, обладающая всеми достоинствами принцесс из дома
Медичи.
- Знаю я их, - вставил Генрих. - Самая достойная из них держала меня
здесь в плену долгие годы, и не было дня, чтобы она не смотрела на меня,
как на жаркое - готово ли оно уже? Я сплю и вижу, как бы испытать это
вторично.
- Вы шутите. - Но легат улыбнулся лишь слегка, он был удивлен. - Быть
не может, чтобы на великого короля смотрели когда-то как на жаркое. Я
затаю это в самой глубине души. Что касается плена, то бывают и цепи из
роз.
Легат уже держался за ручку двери, он оказался проворнее, никто бы не
ожидал этого от него. Он удалился, предупредив новые изъявления вежли-
вости. Огромное пестрое облако его свиты мигом скрыло из глаз дряхлого
старичка.
Король думает: "В общем, эта беседа больше пришлась мне по душе, не-
жели то, с чем явился мой Морней, если добродетель".
Легат посреди своего облака думает: "Этот человек-мученик. Если бы
мне пришлось писать новые жизни святых... Чем, собственно, отличались
наши мученики, наши святые? Страхом смерти, без которого нельзя считать
мучеником. Но святым делает одна лишь мысль - несносная, мерзкая, прев-
ратная, подлая мысль, которая покушается на мировой порядок и хочет его
ниспровергнуть. Во благо при сем присутствующим. Я буду отсутствовать. И
этот человек тоже".
Генрих собственноручно закрыл дверь. Он ходит некоторое время взад и
вперед, попадает в соседнюю комнату, оттуда видно окно напротив и четыре
тени. Пока что он не замечает их. Его мучает мысль, что легат следовал
за ним давно и повсюду. "Не был ли он тайно при том, как горел фейерверк
и во мне горела моя мечта. Я сам готов был ее позабыть, он же помнит
ее".
Генрих засмеялся про себя. "И все-таки хитрый священнослужитель обма-
нут. Они слишком глубоко заглядывают, они слишком многое подозревают. Я
вовсе не хочу ниспровергать императора и папу, и уж никак не ради прин-
ципа. Высокие мысли обитают в горних высях, я туда не забираюсь. Они са-
ми найдут свой путь, меж: тем как я действую здесь, внизу, и тружусь над
тем, что близко. А ближе всего мне то, что я женюсь на моей бесценной
повелительнице и она будет королевой".
Теперь он уже просто держался за бока. "До чего уморительно, на какие
уловки приходится пускаться человеку, чтобы наконец-то попасть на супру-
жеское лодке. Теперь главное - эдикт, потому что ее сторонники - протес-
танты. А прежде, наоборот, важнее всего был смертельный прыжок, потому
что мы рассчитывали на потворство церкви и на любовь нашего католическо-
го народа. Правда, ничего такого мы не видели, кроме неизменного ножа,
который никогда не поражает".
Так как он был сейчас один, что с ним случалось не часто, он опустил-
ся на пол, лежал на животе и охал, чтобы не кричать от смеха. "Комик,
будь трагичен! Великий трагик, играй комедию! И все ради женщины. Миро-
вая история в спальне. Вот слово и высказано".
Высказанное, оно перестало быть истиной. Берегись, тем самым ты ста-
вишь под удар Габриель. Она воодушевляла короля, переносила его через
все преграды. Смертельный прыжок и эдикт, в промежутке несколько битв,
покорение множества людей, немало было пущено в ход власти и хитрости,
не считая честных трудов. А если бы она умерла младенцем, как было бы
тогда? По-прежнему существовало бы королевство и этот человек, который
уже не смеется, а закрывает лицо обеими руками. Лежит во весь рост на
полу и, должно быть, тяжело страдает, ибо впервые в жизни он сомневается
в любви. Если же не имею любви...
Он совсем притих, на плечах его сидел злобный тысячелетний карлик и
давил ему на затылок ладонью, широкой лапой ужасающей силы. Если же не
имею любви...
Генрих так задрожал, что тысячелетний карлик потерял равновесие. Ген-
рих вскочил на ноги. Тому невидимому, что соскользнул с него, он прика-
зал:
- Никаких Медичи!
Приказ был так громогласен, что дверь распахнулась, и появились его
приближенные. Он сказал:
- Пусть мой двор, весь мой двор отправится на дом к сестре короля
воздать почести герцогине де Бофор.
ГАБРИЕЛЬ ИСПОВЕДУЕТСЯ
За столом протестанток говорит теперь мадам Екатерина Бурбонская,
сестра короля.
- Я не ведаю греха, хотя и живу не в браке. Богу лучше известно, по-
чему он попускает это. Перед светом я держусь высокомерно, не ему судить
меня, пусть меня судит всевышний. Он пожелал, чтобы я осталась верна на-
шей религии: да сбудется, чему быть суждено. От моего возлюбленного я
терплю истязания, не только душевные, но даже иные.
Тут Катрин покраснела и оглянулась, желая понять, каково мнение окру-
жающих. И они одобрили ее. Если бы она рассказала им подробно, как граф
де Суассон ее обманывает, как бьет и выбрасывает из кровати, благочести-
вые женщины и тут одобрили бы ее. Ибо стойкость в религии соответствует
покорное постоянство в любви. Вглядись в это состарившееся детское лицо:
оно не имеет жалости, ни восхищения, ему неведом грех. Но ему ведомы
жертвы. Катрин продолжает говорить, у нее очень чистый голос, и она го-
ворит:
- Мой брат, король, желает, чтобы я вышла замуж за другого. Это было
бы для меня несчастьем. Только бы он даровал нам эдикт! Тем самым многое
окупилось бы, и мое несчастье тоже. А чтобы все окупить, он должен воз-
высить до себя герцогиню де Бофор, и она подарит ему красивых детей. Я
хочу, чтобы король на ней женился, я хочу, чтобы он издал эдикт, - вот
вам моя исповедь.
Сестра короля сама подала знак даме, которую назвала. Эта последняя
ободрилась при словах своего лучшего друга. Она дышала спокойно.
Габриель:
- Мадам Екатерина справедливо сказала - я подарю нашему королю краси-
вых детей. Много красивых детей. Я хочу стать матерью династии королей.
Так как я стремлюсь к престолу, я должна ненавидеть тех, кто стоит на
моем пути, особенно ненавижу я королеву Наваррскую. И все же я легче
простила бы ей, если бы она послала убийцу ко мне, а не к моему возлюб-
ленному. Как бы я ни пыталась, покаяния ради, очернить себя, в итоге ос-
тается одно, - что я его люблю.
Здесь все растрогались. Катрин поспешно склонила просиявшее лицо к
Габриели, принцесса Оранская погладила ее плечо, меж тем как бедная Мор-
ней воздела молитвенно сложенные руки. Но Габриель попросила добрых жен-
щин повременить, она продолжала:
- Вам неведомо, что значит быть дурной и недостойной. Будущая короле-
ва не смеет вам об этом рассказывать. Я буду молчать во имя чести моего
повелителя. Однако же мне знакомы высокомерие, честолюбие и корысть,
чувства пустые и лживые. Если же не имею любви - так ведь говорите вы,
протестанты. Но все вы, здесь собравшиеся, конечно, никогда не понимали,
что это значит: если же не имею любви. А та, кому это ведомо, боится
своего прошлого, ибо оно принадлежит чуждой ей, заблудшей душе. Я стала
полноценным существом только с тех пор, как узнала того, за кого готова
даже умереть. Его я завоевала, и ему я предана всецело, все равно, о,
поймите меня, все равно, велик ли он, женится ли он на мне или нет.
- То время близко, - сказала принцесса Оранская. Но Габриель:
- Мадам д'Оранж, не бойтесь, что я проявлю слишком много христианско-
го самоотречения. Я намерена достигнуть своей цели, и те средства, кото-
рым меня научила моя прошлая жизнь, тоже мною не позабыты. Пусть двор
убедится, что недаром дал мне гнусное прозвище.
"Герцогиня де Свиньон", - тотчас припомнили дамы.
Но странно, - для них прозвище не звучало бранным.
Устами этой женщины, которая вдруг показалась им отличной от них, го-
ворило величие, оно исходило от ребра короля, было его плотью и кровью.
Теперь уже никто не склонялся к ней просиявшим лицом и никто не касался
ее.
Принцесса Оранская начала свою исповедь без приглашения.
- Я прохожу через все события, никогда не меняясь: это большой недос-
таток. Мы должны быть наделены духовными немощами, чтобы уметь их исце-
лять нашим познанием и силой воли. Мне не от чего было избавляться, ни
от высокомерия, ни от честолюбия, ни от корысти. Обедневшая вдова госпо-
дина де Телиньи, жертвы Варфоломеевской ночи, стала женой Вильгельма
Оранского, который мог бы получить в жены любую богатую принцессу. Он
