теперь снова въезжать с ней в город? Зато маркизе и не поднесли хлеба и
вина, хотя здесь, в аббатстве, она занимала лучшие покои. Каждому по
заслугам. Кроме того, с приезда высокой четы улицы освещались, правда
лишь по приказу властей - к чему зря сорить деньгами.
Встать, встать, король идет! Он вступил в залу, окруженный какой
только возможно пышной свитой, двенадцать кавалеров круглым счетом, один
знатнее и могущественнее другого, папский легат тоже тут. Садись под
балдахин, маленький человечек бог весть откуда, ставший теперь великим,
на что нужна была неслыханная изворотливость, наряду с общеизвестным
легкомыслием, по-прежнему внушающим недоверие. Но что это? Отсутствовав-
шее прежде величие - да вот же оно, его чувствуешь сразу. Он стоит на
возвышении, говорит к ним сверху, употребляет будничные слова, и тон у
него обыкновенный, и все же тон и слова являют величие. Оно какое-то
особенное. Его нельзя назвать чужеземным, скорее оно отвечает своеобра-
зию личности этого человека, который, как всем известно, не всегда обна-
руживает свое величие. Но обладает им несомненно.
Генрих держал в руках исписанные листки, небрежно перемешивая их,
точно колоду карт, - и тем не менее каждым мимолетным взглядом попадал
на нужное место. Буквы были огромные, он предусмотрительно сам переписал
слово за словом, чтобы ни одно не потерялось и каждое попало в цель. А
теперь говорил с самым естественным выражением, хотя на деле оно было
тщательно разучено. Он говорил:
- Если бы я хотел блеснуть красноречием... - И при этом блистал заве-
домо. - В честолюбии своем я претендую на два доблестных звания. Я хочу
называться освободителем и восстановителем этого государства.
Сперва он вменил все, что достигнуто, в заслугу своим верным сподвиж-
никам, своему отважному и благородному дворянству; и вдруг оказалось,
что все сделал он сам.
- Я спас Францию от гибели. Спасем же ее и теперь от новой напасти!
В свой призыв он включил всех, кто был здесь представлен, главным об-
разом трудящиеся классы. Пусть помогут ему - не одной лишь покорностью:
он требовал их доверия, просил у них совета. Это было примечательно и
ново.
- Любезные мои подданные, - правда, именовал он их, но не в пример
своим предшественникам созвал их как будто не для того, чтобы они подда-
кивали всем его решениям. - Я созвал вас затем, чтобы спросить вашего
совета и последовать ему. В ваши руки, под вашу опеку отдаю я себя.
Что за слово! Шумный вздох собрания при слове "опека", в рукописи оно
стояло отдельно. Беглый взгляд оратора на последний листок, исписанный
крупными буквами, и тут король произнес со всей мощью и величием:
- Такое желание редко является у королей, особенно у седобородых и
притом победителей. Но все легко и почетно для того, кто любит вас, как
я, и хочет носить имя освободителя.
Он сел, разрешил им сесть и молчал, безмятежно откинувшись в кресле,
как будто бы и не думал делать торжественные признания, а говорил просто
с простыми людьми. Они же там, внизу, зашушукались, потом один откашлял-
ся, поднялся и произнес какие-то слова: секретари ничего не разобрали.
Крестьянин говорил на местном наречии и, кроме того, был смущен и раст-
роган. Он обещал королю давать от себя по одному су с каждого ливра вся-
кий раз, как продаст скотину или мешок с зерном. Другие, те, что по-
дальновиднее и красноречивее, добавили то же от себя. Однако никто
всерьез не думал, что собрать удастся сколько-нибудь значительную сумму.
Иначе каждому из тех, кто побогаче, пришлось бы пожертвовать полсостоя-
ния. Кто имел мало, вовсе и не требовал этого от богачей. Но одно было
достигнуто. Они видели короля во всем его смирении и величии. Их недове-
рие к нему исчезло.
Он сошел с подмостков и скрылся где-то позади, зрители сразу не поня-
ли, где и как. Загадочность только усилила впечатление, которое он про-
извел на них. Правда, недоверие к нему, хоть не у всех, исчезло, по
крайней мере до поры до времени. Что-то чуждое осталось в нем - возмож-
но, после сегодняшнего выступления оно даже подобало ему. Нормандцы ос-
торожно обсуждали, как же после всего происшедшего понимать его. Они все
еще топтались по зале в нерешимости и не прочь были осведомиться у тех,
кто лучше знал диковинного короля. Скажем, у его приближенных, которые
окружали его во время представления, многих он выбрал сам, чтобы они ос-
ведомили нормандцев. На них он мог положиться; гораздо меньше на других,
которые остались по своей воле.
Генрих, позади занавеса, за которым исчез, шептался со своей возлюб-
ленной.
- Как я говорил?
- Блестяще. Никто с вами не сравнится. Только к чему опека? Слово это
вы вставили вовремя, я даже прослезилась. Но неужто вы в самом деле хо-
тите иметь опекунов вместо подданных?
Он шепотом произнес проклятие, оттого что она не поняла его. Взял ее
руку и положил на свою шпагу.
- Не расставаясь со шпагой, - сказал он.
Потом попросил свою подругу по причине ее беременности спокойно си-
деть в кресле, сам же стал слушать у занавеса. Сперва он различал голоса
третьего сословия; говор был тягучий, но насмешки и строптивости как не
бывало. Чуждое наречие не помешало ему уловить настроение. Если враг на-
падет снова, все равно, будь то испанцы, немцы или даже англичане, эти
люди будут держать сторону своего короля. Им вообще ни к чему воена-
чальник, а война тем более. Но на худой конец они предпочтут короля, ко-
торый, по всей видимости, свой человек - успел уже даровать им хорошие
законы и теперь сам спрашивал их, какие подати угодно им платить!
- А наберется мало, он всегда успеет послать к нам своих солдат, -
заметил один крестьянин, верно истолковавший слова об опеке.
Какой-то именитый горожанин заявил, что по видимости можно почти на-
верняка судить о человеке; так, он лично сразу определяет, заплатит ли
покупатель или нет. Нечестный человек либо слишком покладист, либо за-
носчив!
- А у короля, что бы он ни говорил, лицо было правдивое!
Эту деловую точку зрения подкрепил один из законоведов. Был ли он
председателем парижского парламента или какого-нибудь другого, Генрих
из-за занавеса разобрать не мог. К нему долетало по нескольку голосов
сразу.
- На лице обнаруживается все, и радость и страх, - заявил судья, обо-
ротясь к простолюдинам, чтобы они извлекли отсюда урок.
Для нормандских господ, епископов и дворян он повторил то же на языке
Ювенала:
"Deprendas animi tormenta..." [6]
Один из местных господ ответил крайне осторожно: если бы и было дос-
товерно известно, что трагик силой своего таланта может изображать на
лице любые чувства, греки, как известно, не стали бы меньше ценить его
за это.
- Черт побери, - пробормотал Генрих, - этот считает меня комедиантом.
Ремесленники и скотоводы вновь утешили его, для них все решалось тем,
что он преуспел.
- Прошлый раз он заявился к нам бедняком. А теперь - что за пышный
въезд, что за богатство! Он умеет деньги загребать, при нем жить мож-
но...
Благоговейный трепет пронесся по всем присутствующим. Этим воспользо-
вался маршал Матиньон, которого Генрих на сегодня выбрал себе в помощни-
ки.
- Люди добрые, - сказал маршал. - То, чем король умеет покорить и
вас, и даже тузов покрупнее - это свойство особое, иначе как редчайшей
милостью божьей оно не дается. Это и есть величие.
Чем таинственнее было слово, тем сильнее подействовало на них. Они
без того были склонны отказаться от обычной рассудительности, а слово
"величие" поощрило их, ибо они сами почуяли в короле нечто подобное и
только названия подобрать не умели. Теперь же они, не задумываясь, сог-
ласились бы, что дважды два пять, а когда Матиньон рассказал им, что ве-
ликий человек по сию пору никого не удостаивал такой близости и доверия,
как их, тогда у холодных северян развязались языки. Они говорили все ра-
зом, они восхваляли собственную храбрость и готовность отдать все, что
имели, а не только одно су с ливра: пол-ливра и даже больше. Им сразу
стали привычны выражения "большой человек", "величие", даже слово "люби-
мец народа" было произнесено.
Генрих расслышал его из-за занавеса; несмотря на гул голосов, это
слово не ускользнуло от него. В первый миг он испугался и склонил голо-
ву. Но тотчас поднял ее, и даже еще выше. Он произнес:
- Завоевал. - А мысленно добавил: "Надолго ли? Дай господь, чтобы до
тех пор, пока их воодушевление не охватит другие мои провинции, а те
расшевелить легче, чем эту. Недаром я начал отсюда. Весь мой народ, все
королевство должно быть на страже, должно быть готово к встрече, когда с
востока нахлынут низкорослые дикие кони и кривые сабли".
В зале министр господин де Вильруа стукнул кулаком по столу, на кото-
ром составлялись протоколы. Он объявил, что все лица простого звания,
заседавшие здесь, возводятся его величеством в дворянство. Тишина после
этого воцарилась глубокая и долго не прерывалась, пока у какого-то селя-
нина, должно быть, от потрясения, не вырвался неприличный звук, и притом
очень громко.
- Не во гнев его величеству, простой дух должен как-нибудь выйти на-
ружу, - заявил селянин под всеобщий хохот.
Менее всего, естественным образом, величие короля и его решительный
успех тронули прибывших с ним господ, а главное, духовных лиц. Один из
двух кардиналов напомнил другому стих Горация, гласивший: "Он пренебре-
гает тем, чем все равно владеет, и заискивает перед людьми, которые его
отвергают".
- Transwolat in medio posita, et fugentia captat, - с чистейшим
итальянским выговором привел кардинал этот стих. Латынь второго имела
французский оттенок:
- Nil adeo magnum...
Зато он сразу срифмовал Лукреция на своем родном языке.
Так все великое вначале превозносят,
А срок прошел - его уже поносят.
Оба знатока поэзии перемигнулись; не то папский легат: он хоть и при-
ехал сюда, но ожидал увидеть бесповоротный провал короля. Теперь он сам
был сражен и стенал про себя, впрочем, памятью на классических поэтов он
не уступал двум другим.
Мне не понять, почто моих ягнят
Чарует и влечет его коварный взгляд.
Так перевел он слова Вергилия: "Nescio quis teneros oculus mihi
fascinat agnos", после чего, с дрожью в ногах, легат покинул залу. За
ним стали расходиться остальные.
Один нормандский дворянин обратился в дверях к одному из верховных
судей:
- Даже мне припомнилось изречение древних: "Fords imaginatio general
casum". To, что человек живо воображает себе, претворяется для него в
действительность.
Законовед ответил ему, стоя на пороге:
- Сударь, вы превосходно постигли натуру нашего короля.
Так как они уходили последними, Генрих ясно расслышал их слова. Он
высунул голову из-за занавеса, чтобы поглядеть им вслед, и заметил, что
у нормандца такая же длинная, очень прямая спина и светлые краски, как у
его Рони. Понятно, не всякому дано быть статуей с собора. В рассуди-
тельности и каменной суровости тоже есть более низкие ступени. Совер-
шенство северной породы являет мой Рони, он предался мне душой, а зна-
чит, будет мне верен до конца моих дней.
- Завоевал, - произнес он снова. - Именно их я завоевал. Бесценная
повелительница, - крикнул он и несколькими крупными шагами очутился под-
ле нее, прижал к себе ее золотистую голову, щеки цвета лилий и роз, гла-
за, серые, как здешние моря. - Чтобы завоевать тебя, я служил бы еще
дольше, - произнес он у самых ее прелестных губ; она услышала это с та-
ким счастьем, с такой гордостью, что засмеялась, высмеяла его. Он же ка-
сался ее бережно, по причине ее беременности.
ДВЕ ДОБРОЖЕЛАТЕЛЬНИЦЫ
Неделю спустя возлюбленная короля родила девочку. Красавица, так
отозвался о малютке Генрих и повелел крестить ее торжественно, как дитя
