войска; впрочем, это лишь разновидность старого врага. У Габсбурга много
разновидностей, недаром это всемирная держава, настоящая гидра. "Одну
голову я удушил, а двенадцать шипят на меня. Я должен умертвить все чу-
довище целиком. Я должен помериться силами с римским императором, со
вселенской монархией и со всеми ее провинциями; даже Испания - лишь одна
из них, а властитель мира Филипп - ее ставленник, их же много. А я один
волею судеб и событий противостою всей гидре, которой имя - христианский
мир".
Такая дерзновенная задача ужаснула его. Несколькими мгновениями
раньше он не знал, что она может быть поставлена перед ним. Но он сам
поставил ее перед собой и поставил впервые. Великая беда обрушилась на
него: то была непроизвольная мысль, первое прозрение его конечной мис-
сии, она же превосходила всякие силы.
Он поднялся из-за стола, ему хотелось скрыться куда-нибудь, где по-
темнее и где никто бы не заметил его великого страха и не понял, что
случилось. Но подруга испуганно коснулась его руки. Он взглянул на нее и
увидел: внезапный страх передался подруге, которая не могла даже объять
его и не подозревала причины. Тем не менее она страдала вместе с Генри-
хом, ибо узы страсти сделали ее частью его до конца ее дней. Потому-то
он и привлек ее к себе и вместе с ней исчез во тьме сада.
Они взошли на террасу, выступающую под их спальней, там никто не мог
их слышать. Габриель прошептала:
- Возлюбленный повелитель, у нас есть враги. Чтобы помочь вам побе-
дить кардинала Австрийского, я продам все свое имущество, а вырученные
деньги внесу в вашу военную казну.
- Несравненная моя любовь, - отвечал Генрих. - Ты одна - мое бесцен-
ное владение. Забудем врагов: они легко могут умножиться, если их накли-
кать.
Загадочный намек, - Габриель не поняла его, но ни о чем не спросила,
оба притихли, как будто почувствовав, что настало время ласк. Но и тут
досадной помехой являлась та беда, что в мыслях надвинулась на Генриха.
Он хотел отогнать ее, навсегда устранить со своего пути. Однако самое
устранение требовало, очной ставки с принятой на себя миссией. Будь она
даже сверх сил, все равно - он принял ее на себя.
Он думал: с самой юности все тяготы, все смуты шли к нему от одной
лишь Испании, против кого бы он ни ополчался, чьи бы пули ни падали вок-
руг него, сколько бы он ни отвоевывал городов и не привлекал к себе лю-
дей, пока они не составили его королевство. "Полжизни и даже больше ушло
на это. Но теперь я хочу покоя, хочу предаться мирным трудам. Право же,
Пиренеи достаточно высоки и без того, чтобы я громоздил Оссу на Пелион.
Но за мной погонится новый враг или старое чудовище с отросшими голова-
ми. У меня свой удел", - и при этом он вслух произнес обычное проклятие.
Габриель тоже волновал его внутренний спор, которого она не слыхала;
она сказала:
- Сир! Неужто все беды ваши через меня? Кале пал, а ненавидят меня.
Господин де Рони винит в этом меня.
- Бесценная моя любовь, - произнес ее повелитель у самых ее губ, но
дышал он гневно. - За это господин де Рони завтра же воротится в арсе-
нал, где ему место. Мы же останемся и проведем день на твоей опрятной
ферме, у твоих сорока холеных коров, на сочной траве. Вокруг тебя все
дамы будут щеголять сельскими нарядами. А ты венец их и мое счастье.
- Бесценный повелитель, - сказала она, - я снова ношу под сердцем
твоего ребенка.
При этом она закрыла глаза, хотя и было темно; однако почувствовала,
как у него от радости забилось сердце. Гневного дыхания его она уже не
слыхала, губами встретила его губы, и лишь ритм крови обоих размерял
глубокую тишину их взаимной ласки.
Но тут снизу, из сада, раздались взрыв и шипение, и к небу взвился
огненный хвост, описал плавную дугу, спустился, рассыпался искрами и по-
гас.
- Ах! - вскрикнули те, что прогуливались во тьме сада либо наблюдали
с парадной лестницы и из окон, что будет дальше.
Всем, разумеется, известно, как это бывает. После первой одиночной
ракеты стаями взлетят другие, и в самом деле, по небесным высям в мгно-
вение ока пронеслись огни в виде фонтанов, лучей, снопов или шаров, они
вспыхнули и разлетелись на синие, белые и красные брызги. Под конец за
беседками закружилось колесо, оно сыпало серебряным дождем, - далеко
разметался искристый мираж, столь прекрасный, что казалось, отныне здесь
немыслимы земные долы. Выхваченный из тьмы, покоится преображенный сад,
приют фей. Лебедь! О, над этим царством счастливцев в воздухе парит ле-
бедь, сверкает, машет крылами, парит и исчезает с тем чудесным кликом,
который будто бы издают лебеди перед смертью.
Сразу стало темно, как прежде, все протирали глаза. Это фейерверк, и
больше ничего, после можно только посмеяться над тем, что добровольно
поддался обманчивым чарам. Но пока горит фейерверк, у многих всплывают
дерзновенные мысли, которые иначе остались бы где-то на дне. Теперь же
они подымаются к внутреннему небу, и оно невиданно изменяется. Генрих
увидел фейерверк в себе самом, все его небо пламенело. Радостно престу-
пая предел, положенный природой, принял он на себя ту самую миссию, ко-
торую только что отвергал. Теперь же он сказал себе, что хочет осущест-
вить ее, хочет низринуть царство мрака.
"Они или я, - они не устанут добиваться моей гибели. Но вместе с моей
гибелью они замышляют еще большее бедствие - гибель свободы, разума и
человечности. Многие члены христианства покорила себе вселенская монар-
хия и всемирная держава, оттого и превратилась она в чудовище с бесфор-
менным телом и ядовитыми головами. Моя цель в том, чтобы народы жили жи-
вым разумом, а не терзались от злых чар во вспученном чреве вселенской
державы, которая поглотила их всех. Мне назначено спасти те из них, ко-
торые еще имеют выбор и хотят следовать за мной по узкой тропе".
Тут во внешнем мире колесо рассыпало свои серебряные брызги, а над
ним воспарил лебедь. "Все равно, - думает Генрих. - Ничего непреложного
нет, почему же непременно жестокий конец. Я им не дамся: королевства
этого им не видать. С божьей помощью я заключу свободный союз со всеми
королевствами и республиками, которые пощажены до сих пор и могут восс-
тавать против Габсбургов".
Во внешнем мире сыпались искры, потом стемнело. "Что такое, в сущнос-
ти, Габсбург? - думает Генрих. - Император, которого монахи держат в та-
кой же темноте, что и всех его подданных. Особенно чванился тот, зара-
женный, за горами. Против них самих я не воюю; а что касается их владе-
ний, то ни на одной карте не указано точно, где их владения. Они там,
где зло. Мое же царство начинается у тех границ, где люди менее безрас-
судны и уже не так несчастливы. С богом, завоюем его!"
- Мадам, право же, какая усердная посредственность - мой Рони! - были
первые слова, с которыми он после этого обратился к Габриели.
План свободного союза королевств и республик никогда не приходил в
голову его лучшему слуге, какие бы огненные лучи ни проносились в подне-
бесье и какие бы лебеди ни парили там.
- Значит, я не виновата в падении Кале? - спросила Габриель. Он ска-
зал:
- Кале, кардинал Австрийский, вы сами - и я: взаимодействиям нет кон-
ца. Есть люди, которые улавливают их, пока длится фейерверк, но не
дольше. - Он произнес это устало.
- Пойдем в комнаты, - попросила она, и он проводил свою бесценную по-
велительницу в их общий покой, прекраснейший во всем доме. Генрих пока-
чал головой, как будто впервые видел эту кровать. На ней были перины из
белого шелка, а на подушках вытканы серебром вензеля из букв Н и G. В
ногах лежало отвернутое парадное одеяло пунцового атласа с золотыми по-
лосами. С балдахина свешивались желтые занавеси из генуэзского бархата.
Прежде бедному королю не случалось покоиться на такой кровати. Его под-
руга заметила, что он колеблется.
- Возлюбленный повелитель, вы, как и я, думаете, что нам следует все
продать и пополнить вашу военную казну.
- К несчастью, у меня были более дерзкие грезы, - ответил Генрих. - И
я считал их подлинной сутью вещей, пока горел фейерверк. Право же, я за
это время успел побывать в горних высях - сам не понимаю теперь, как я
туда забрел. Мы ведь живем здесь, внизу, и занимаемся лишь тем, что
близко, и на этом успокаиваемся; а ближе всего моему сердцу любовь к те-
бе.
ЗАВОЕВАЛ
Первая забота, как всегда, была о деньгах, но на этот раз она превра-
тилась в настоящий страх. Ведь скоро мог ударить роковой час, когда за
Испанию, которая была при последнем издыхании, всей своею мощью вступи-
лась бы Римская империя. Вражеские полчища, каких никогда не видало ко-
ролевство, орды варваров с востока - кривые сабли, дикие низкорослые ко-
ни, люди с желтой кожей и раскосыми глазами - растоптали бы эти поля,
предали бы пожару эти города. Никто не предвидел всего ужаса и не предс-
тавлял его себе, кроме короля. А он, сгущая краски, населял кошмарами
свои ночи: и все потому, что он один нес бремя забот. Его приближенные
оставались в неведении: и его парижский парламент, который считал, что
переплатил за балеты маркизы, и даже его Рони; тот находил, что король
не в меру раздражителен.
Когда король называл цифры, они редко сходились; этой области ему не
следовало касаться, по мнению его верного слуги. Восемь советников по
финансам, кроме Рони, уже не поглощают полтора миллиона экю, как вообра-
жал король. Рони следит зорко. Однако так просто не собрать денег на во-
енные расходы, недостаточно лишить восемь человек их чрезмерных прибы-
лей. Вообще Рони склонен был верить в восстановление порядка на земле,
потому что в своем ведомстве он принимал для этого все разумные меры.
Еще менее согласились бы внять доводам короля парламентарии, чьи дела
наконец-то наладились. Кривые сабли, низкорослые дикие кони, люди с жел-
той кожей и раскосыми глазами, - здесь всего этого быть не может. На то
и существуют просвещенные нравы.
А кто великими трудами и усилиями создает видимость этих просвещенных
нравов? Так мог бы ответить король своим приятелям, законоведам. Но он
молчал - не хотел усиливать опасность, высказав ее, и свои кошмарные но-
чи уготовить другим. Вместе со своей бесценной повелительницей он отпра-
вился в Руан; он желал, чтобы она сопровождала его; у него самого были
обширные планы. После въезда в город и довольно холодной встречи он не
стал мешкать зря - перед штатами своей провинции Нормандии он произнес
речь, которую тщательно продумал. Дело происходило в капитульной зале
аббатства Сент-Уэн, высокочтимой обители. Король, который здесь требовал
решения народных представителей и притом в первый раз, не смел потерпеть
неудачу.
Задолго до того как он выступил, все были в полном сборе, и всякий
воочию видел, в какой доле представлены сословия: девять епископов, де-
вятнадцать вельмож, но зато тридцать два представителя буржуазии, вклю-
чая сюда ремесленников и крестьян. Собрание немноголюдное, но невиданно-
го прежде состава; однако так пожелал этот король - для первого раза,
когда он отдает себя на суд избранникам народа. Осторожно, по обычаю
нормандцев, обсуждали они его нрав и обычай, которые были для них новыми
и оставались непривычными, хотя они немало дела имели с королем, как и
он с ними. Он был еретиком и подозрительным авантюристом, когда свирепо
штурмовал их город, под конец же он попросту купил его, это они сочли
разумным и достойным уважения. Но, с другой стороны, когда они вспомина-
ли личное его поведение в ту пору, оно никак не удовлетворяло их поняти-
ям о достоинстве и важности государя, не говоря уж о том, что зовется
величием и чего он полностью лишен. Разве смел настоящий король являться
на завоевание рассудительного, пасмурного Руана вместе с возлюбленной, а
