неральных штатов там, в Париже, почти равнодушно ожидал перемен, которые
могли бы остановить его, сам медлил, надеясь договориться со своим бо-
гом. Полный тревожных предчувствий, он больше чем когда-либо нуждался в
близости своей прекрасной возлюбленной. Он оставил ее сейчас в другом
городе, потому что у него не было еще того опыта, который он вскоре при-
обрел; но уже и тут стало ясно, что разлучаться им нельзя. Король не
знал никого, кто бы бережнее его благородного Рони доставил к нему люби-
мую. Никакие разочарования не могут поколебать преданность хорошего слу-
ги. Невозможно ему не любить Габриель, раз он видит свое благополучие в
Генрихе. Так полагал Генрих.
Рони немедленно приступил к сборам. К чему задумываться, для кого он
старается, кто средоточие заботливых приготовлений? Пускай для недруга,
все равно нужно обеспечить спокойное путешествие по стране и торжествен-
ное прибытие. Впереди, верхом, он сам со своей свитой, затем, на рассто-
янии ста шагов, - два мула, запряженных в носилки, на которых покоится
возлюбленная короля. Снова промежуток. Затем повозка для прислуги, зап-
ряженная четверкой лошадей. Далеко позади, в хвосте поезда - двенадцать
мулов с поклажей. Все торжественно и чинно, на всем печать той же разум-
ной аккуратности, что и на прочих начинаниях барона. Ничего бы не потре-
бовалось изменить, если бы вместо Габриели д'Эстре средоточием шествия
была сама царица Семирамида. К сожалению, не все люди так преданы делу и
обладают таким чувством ответственности, как Рони. На самом крутом спус-
ке кучер запряженной четверней повозки соскочил с козел, не подумав хотя
бы здесь обуздать свою естественную потребность. Какой-то задорный мул,
несмотря на тяжелый груз, галопом настиг лошадей, тащивших повозку, и,
позвякивая колокольчиками, показал, как громко умеет он реветь - ничуть
не хуже, чем осел Силена в Бафосской долине. От этого четверка коней
рванулась вперед; тяжелая колымага, казалось, того и гляди, повалит лег-
кие носилки, разобьет их вдребезги и пустит под гору, а с ними вместе и
самое большое сокровище королевства.
- Держите! Держите! - кричали все, но никто не шевелился, слуги оце-
пенели от ужаса. Между тем дышло сломалось, повозка остановилась, а ло-
шади одни помчались дальше и где-то впереди были задержаны людьми госпо-
дина де Рони.
Дама была на волосок от гибели, и потому рыцарь стремглав бросился к
ней. Страх сковал ему язык, он только жестами без слов выражал свою пре-
данность да издавал хриплые возгласы радости. Дама раскраснелась от гне-
ва. До сих пор ее всегда видели лишь в мерцании лилий, значительно пре-
обладавших над розами. Рыцарь наблюдал происходящее с тайным удо-
вольствием, он вспомнил других любовниц короля, которых тот покинул, по-
тому что не терпел их свойства краснеть пятнами. Такой юной особе до
этого было далеко, по меньшей мере лет двадцать; нужды нет. У Рони заро-
дилась надежда, и он собрался попросту продолжать путь. Госпожа д'Эстре
полагала иначе; на ком-нибудь ей нужно сорвать гнев, и если сам Рони для
этого не годится, то пусть он хоть собственноручно высечет кучера за
несвоевременное отправление естественной нужды. И доблестный слуга коро-
ля послушался, а немного позднее доставил королю прелестную путешествен-
ницу всецело в мерцании лилий.
- Во время происшествия все позеленели от ужаса, - пояснил он нетер-
пеливому любовнику. - Только у мадам де Лианкур краски стали еще прек-
расней, чем всегда. Сир! Жаль, что вас при этом не было!
НЕСЧАСТНАЯ ЭСТЕР
Любящая чета открыто поселилась вместе в старом аббатстве, о чем про-
поведник Буше, надрывая глотку, кричал по всему Парижу. Однако успех его
был невелик. Слушатели уже не сбегались толпами, не устраивали давки,
падучая случалась реже: прежде всего вследствие провала Генеральных шта-
тов. Люди убедились наконец, что различные претенденты на французский
престол не имеют твердой почвы под ногами, а у ворот столицы ждет насто-
ящий король, которому стоит только отречься от прежней веры, чтобы не-
медленно вступить в город. Он доказал свою силу хотя бы тем, что не де-
лал больше попыток ворваться с боем. Ворота были открыты, крестьяне вво-
зили припасы, парижане отваживались выходить из города. Они были сыты,
что бодрило их, возвращало им давно утраченную любознательность; кто с
урчанием в животе слушает поклепы неизменного Буше, тот в конце концов
забывает, что следует самому посмотреть и поразмыслить.
Целыми толпами тянулись парижане в Сен-Дени, но только в одиночку до-
ходили до старого аббатства; иногда на это отваживались по двое, рассчи-
тывая защитить друг друга. Ведь здесь явно имеешь дело с антихристом,
тому порукой многое, иначе разве мог бы отлученный от церкви еретик так
долго держаться против всей Лиги, против испанских полчищ, против золота
короля Филиппа и папского проклятия. Два горожанина прокрались сегодня в
монастырский сад, отыскали укромное место и решили выжидать, запасшись
провизией. А вот и само чудовище, тут как тут, точно дьявол, когда его
вызывают заклинанием, только что вокруг него нет серного облака. Он даже
без охраны и не вооружен; одет совсем не по-королевски. Вот мы уже и
открыты, хотя за кустарником он видеть нас не мог. Конечно, что-то с ним
нечисто.
- Сир! У нас нет дурных намерений.
- У меня тоже.
- Клянемся, никогда мы не верили, что вы антихрист.
- Да я и не считал вас такими дураками. Теперь пришло для нас время
познакомиться поближе. Нам всем троим придется еще долго жить вместе.
По его знаку они покинули свое убежище, и не успел он оглянуться, как
они уже стояли пред ним на коленях. Он добродушно посмеялся над их сму-
щением, потом сразу перешел на серьезный тон и спросил о недавно пережи-
тых ими тяжелых временах; они упомянули о муке, которую действительно
добывали на кладбищах, чему теперь сами уже верили с трудом; тут король
закрыл глаза и побледнел.
Об этой встрече они рассказали потом великому множеству любопытных,
которые меньше интересовались его словами, нежели его наружностью и об-
хождением. Хотели знать, добрый он или злой.
- Он печальный, - заявил один из тех, что близко заглянул ему в лицо.
Другой возразил:
- Откуда ты это знаешь? Он все время шутил. Хотя... Впрочем... -
Здесь тот, что считал его шутником, запнулся.
- Хотя... Впрочем! - с сомнением сказал и тот, которому он показался
грустным.
- Он большой человек. - В этом оба были согласны. - Он высокого рос-
та, приветливый и такой простой, что страшно становится и даже...
- Хочется руку ему подать, - торопливо закончил второй. Первый сму-
щенно молчал. Он чуть не выдал, что они валялись в ногах у короля.
В том же монастырском саду король принял явившегося к нему пастора Ла
Фэя, который вел за руку женщину под покрывалом.
- Мы вошли незаметно, - были первые слова старика.
Генрих ничего не мог понять, он переводил взгляд с пастора на женщи-
ну, однако покрывало на ней было плотное.
- Незаметно и неожиданно, - второпях произнес он; он спешил к Габрие-
ли.
- Сир! Возлюбленный сын, - сказал старик. - Господь не забывает ниче-
го, и, когда мы меньше всего ждем этого, он напоминает нам о наших дея-
ниях. Кто их совершил, не смеет от них отрекаться.
Тут Генрих понял. Он, должно быть, знал эту женщину, бог весть где и
в какие времена. Напрасно он искал какого-нибудь знака на ее обнаженной
руке. Никакого кольца, пальцы разбухшие и израненные работой. Он переби-
рал в памяти имена, боялся, что за ним подсматривают, и с трудом удержи-
вался, чтобы не оглянуться на окна дома.
- Она нашей веры, - сказал Ла Фэй и сдернул с нее покрывало. Вот кто
это - Эстер из Ла-Рошели. Генрих любил ее так же, как двадцать других,
и, может быть, больше, чем десятерых из них, теперь об этом судить труд-
но. Он спешил к Габриели.
- Мадам де Буаламбер, если не ошибаюсь. Но, мадам, время выбрано неу-
дачно, я занят. - Он думает: "Габриели об этом донесут непременно!"
Пастор Ла Фэй, старик с развевающимися седыми волосами, очень твердо:
- Вглядитесь лучше, сир! От своей совести люди нашей веры не бегут.
- Кто говорит о бегстве. - Генрих принимает гневный вид, но постепен-
но на самом деле распаляется гневом. - Я вовсе не бегу, я занят, и я не
потерплю принуждения. Даже и от вас, господин пастор.
- Сир! Вглядитесь получше, - повторил пастор.
И тут у Генриха словно крылья опустились, ничто уж не воодушевляло
его, ни желание, ни гнев. Перед ним, теперь действительно без покровов,
была состарившаяся, больная и жалкая женщина, - а когда-то из-за нее он
пережил экстаз пола и подъем сил. Он никогда не достиг бы столь многого,
не достиг бы ворот своей столицы, если бы все они не вызывали в нем экс-
таза и подъема. "Эстер! Вот что сталось с ней! Ла-Рошель, твердыня у мо-
ря, крепкий оплот гугенотов, отсюда мы, борцы за веру, не раз устремля-
лись в бой. К чему сверкать на меня глазами, пастор, мы единодушны. Ми-
нута выбрана удачно".
- Мадам, чего вы желаете? - спросил Генрих.
Он думает: "Гугенотка Эстер удачно выбрала минуту, чтобы предстать
несчастной передо мной. Я собираюсь отречься от веры, и за это счастлив
с Иезавелью, которая обращает царя Ахава к богу Ваалу. Однако ее в конце
концов сожрут собаки. О, как скоро красоту постигает возмездие, она
тускнеет от нашей неблагодарности: у Эстер из Ла-Рошели от горя и нужды
потускнело лицо!"
Но тут он все-таки убежал бы, если бы она не заговорила. Ее хриплый,
тихий голос произнес:
- Сир! Ваш ребенок умер. С тех пор ваша казна мне больше ничего не
платит. Я отвергнута своими, я одинока и бедствую. Смилуйтесь надо мной!
Она, попыталась преклонить колено, но от слабости едва не упала. Не
Генрих, а старик Ла Фэй поддержал ее. Его взгляд строго сверкал, и Ген-
рих ответил ему скорбным взглядом. Вскоре он ушел, но перед уходом кив-
нул пастору, в виде обещания, что все будет сделано. Он думал об этом,
пока шел по коридорам аббатства, постепенно замедляя шаги. "Что я сде-
лал, что я могу еще спасти? Это самый непростительный пример моего бес-
сердечия. Проливаю мимолетные слезы и уже спешу к следующей. Такая обо
мне слава, она известна всем, а я последний замечаю, каков я на самом
деле".
Ему вдруг стала ясна его роковая роль. Он плодил жертвы. По всем пра-
вилам и по искреннему своему убеждению он должен был бы поступать иначе,
ибо из личного опыта хорошо знал тяготы жизни и неизменно нуждался в ду-
шевной твердости, как проходя школу несчастья, так и на пути к трону. Но
наше доблестное поведение всегда требует, чтобы мы кого-то приносили в
жертву. Генрих еще раз вспомнил об Эстер, потому что ему неоткуда было
взять пенсию, которую он хотел ей назначить; ему пришлось бы урезать на
эту сумму Габриель, свою дорогую повелительницу. Это он считал невозмож-
ным и боялся этого, ибо она, конечно, ничего бы не уступила. Ему стоило
только вызвать в памяти картину, как ее прекрасная рука покоилась на ло-
котнике кресла, а на пальце блестел камень, тот самый камень, что был
украден господином д'Эстре.
Погруженный в заботы, он необычайно тихо вошел в ее покои. Из прихо-
жей он заглянул в отворенную дверь; красавица сидела у туалетного стола.
Она писала. "Но любимая женщина не должна писать никому, кроме меня.
Всякое другое письмо неизбежно внушает подозрения". Генрих приближался
совсем беззвучно, теперь уже вовсе не по причине задумчивости. Наконец
он заглянул писавшей через плечо, она его не замечала, хотя все их дви-
жения отражались на светлой глади круглого зеркальца. Генрих прочел:
"Мадам, вы несчастны".
Он испугался, сразу понял, о чем тут речь, и все же с мучительным
трепетом следил за пером, которое громко скрипело, иначе, пожалуй, слыш-
но было бы его дыхание. Его дыхание туманило зеркало. Перо крупно выво-
