собой вышеозначенные трудности, то для него нет более действенного, более
надежного, более верного, более необходимого средства, нежели убить сыновей
Брута. Они, как свидетельствует история, были вместе с другими римскими юношами
подвигнуты на заговор против родины только тем, что не могли пользоваться при
консульской власти исключительными привилегиями, доступными им при власти царей.
Таким образом, свобода всего римского народа обернулась для них, как им
казалось, рабством. Кто берется направлять народные массы по пути свободы или по
пути единодержавия и вместе с тем не предпринимает всего необходимого, чтобы
обезопасить себя от врагов нового строя, создает недолговечное государство. Вот
почему я почитаю несчастными тех государей, которые, дабы обезопасить свой
строй, прибегают к крайним мерам, имея врагом своим народные массы; ибо имеющий
своими врагами немногих может обезопасить себя легко и без большого скандала,
имеющий же врагом весь народ не обезопасит себя никогда; чем к большим
жестокостям будет он прибегать, тем слабее станет его самодержавный строй. Таким
образом, лучшее средство для него - попытаться сделать народ своим другом.
И хотя рассуждение это отступает от темы нашего рассуждения, ибо в нем я
говорил о республике, теперь же говорю о государе, тем не менее, дабы не
возвращаться больше к этому вопросу, я хочу сказать о нем несколько слов. Так
вот, желая приобрести расположение народа, государь - я имею в виду государей,
сделавшихся тиранами своей родины, - должен прежде всего выяснить, к чему больше
всего стремится народ. Он обнаружит, что народ всегда стремится к двум вещам:
во-первых, отомстить тем, кто оказался причиной его рабства, во-вторых, вновь
обрести утраченную свободу. Первое из этих стремлений государь может
удовлетворить полностью, второе - отчасти.
Относительно первого имеется хороший пример. Кле-арх, тиран Гераклеи,
находился в изгнании. Случилось, что в ходе распрей, возникших между народом и
Оптиматами Гераклеи, Оптиматы, чувствуя себя слабее, склонились на сторону
Клеарха, составили заговор и послали за ним против воли народа Гераклеи, а затем
отняли у народа свободу. Клеарх, очутившись между наглостью Оптиматов, коих он
никаким образом не мог ни удовлетворить, ни обуздать, и яростью Пополанов, не
способных снести потери свободы, решил одним махом избавиться от бремени грандов
и приобрести расположение народа. Воспользовавшись представившимся ему удобным
случаем, Клеарх полностью истребил всех Оптиматов к великому удовольствию
Пополанов. Таким образом он удовлетворил одно из народных чаяний - желание
отомстить.
Что же касается другого стремления народа - вновь обрести утраченную
свободу, то, не имея возможности его удовлетворить, государь должен выяснить,
какие причины побуждают народ стремиться к свободе. Он обнаружит, что небольшая
часть народа желает быть свободной, дабы властвовать; все же остальные, а их
подавляющее большинство, стремятся к свободе ради своей безопасности. Так как во
всех республиках, как бы они ни были организованы, командных постов достигает не
больше сорока-пятидесяти граждан и так как число это не столь уж велико, то дело
вовсе не сложное обезопасить себя от этих людей, либо устранив их, либо воздав
им такие почести, какие, сообразно занимаемому ими положению, могли бы их в
значительной мере удовлетворить. Что же касается всех прочих, которым достаточно
жить в безопасности, то удовлетворить их легко, создав порядки и законы, при
которых власть государя предполагает общественную безопасность. Когда государь
сделает это и когда народ увидит, что никто ни при каких обстоятельствах не
нарушает данных ему законов, он очень скоро начнет жить жизнью спокойной и
довольной. Пример тому - королевство Франции. Оно живет спокойно прежде всего
потому, что его короли связаны бесчисленными законами, в которых заключено
спокойствие и безопасность всего народа. Учредитель его строя пожелал, чтобы
французские короли войском и казной распоряжались по своему усмотрению, а всем
остальным распоряжались бы лишь в той мере, в какой это допускают законы.
Итак, государю или республике, не обеспечившим собственной безопасности при
возникновении своего строя, надлежит обезопасить себя при первом же удобном
случае, как то сделали древние римляне. Упустивший подобный случай впоследствии
пожалеет о том, что не сделал того, что ему следовало бы сделать.
Поскольку римский народ не был еще испорчен, когда он приобрел свободу, то
он сумел сохранить ее после казни сыновей Брута и смерти Тарквиниев с помощью
тех действий и порядков, о коих мы рассуждали в другом месте. Однако если бы
народ этот был развращен, то ни в Риме, ни в какой другой стране не нашлось бы
надежных средств для сохранения свободы. Это мы и покажем в следующей главе.
Глава XVII
РАЗВРАЩЕННОМУ НАРОДУ, ОБРЕТШЕМУ СВОБОДУ,
КРАЙНЕ ТРУДНО ОСТАТЬСЯ СВОБОДНЫМ
Я вижу необходимость того, что власти царей в Риме пришел конец: в
противном случае Рим очень скоро сделался бы слабым и ничтожным. Ибо римские
цари дошли до такой развращенности, что если бы царям этим наследовало еще
два-три подобных им преемника и заложенная в них порча начала распространяться
по всем членам, вследствие чего члены эти оказались бы прогнившими, то
восстановить Рим стало бы уже окончательно невозможно. Но, потеряв главу, когда
тело было еще неповрежденным, римляне смогли легко обратиться к жизни свободной
и упорядоченной. Следует принять за непреложную истину, что развращенный город,
живущий под властью государя, даже если государь его гибнет вместе со всем своим
родом, никогда не может обратиться к свободе. Наоборот, надобно, чтобы одного
государя губил в нем другой государь. Без появления какого-нибудь нового
правителя город этот никогда не выстоит, если только добродетель и доблесть
названного правителя не поддержат в нем свободы. Однако свобода города
просуществует лишь столько, сколько продлится жизнь нового государя. Так было в
Сиракузах при Дионе и Тимолеонте: их доблесть, пока они были живы, сохраняла
этот город свободным, когда же они умерли, город вернулся к давней тирании.
Однако нет более убедительного примера этому, чем тот, что дает Рим: после
изгнания Тарквиниев он сумел сразу же обрести и удержать свободу, но после
смерти Цезаря, после смерти Гая Калигулы, после смерти Нерона и гибели всего
Цезарева рода Рим никогда не мог не только сохранить свободу, но даже хотя бы
попытаться положить ей начало. Такое различие в ходе событий, имевших место в
одном и том же городе, порождено не чем иным, как тем обстоятельством, что во
времена Тарквиниев римский народ не был еще развращенным, а в более поздние
времена он был развращен до крайности. Ведь тогда, для того чтобы поддержать в
народе твердость и решимость прогнать царей, достаточно было заставить его
поклясться, что он никогда не допустит, чтобы кто-нибудь царствовал в Риме;
впоследствии же ни авторитета, ни суровости Брута со всеми его восточными
легионами не оказалось достаточным для того, чтобы побудить римский народ
пожелать сохранить ту самую свободу, которую он вернул ему, наподобие Брута
первого. Произошло это от развращенности, которую внесла в народ партия
марианцев. Сделавшись ее главой, Цезарь сумел настолько ослепить народные массы,
что они не признали ярма, которое сами себе надели на шею.
И хотя этот пример из истории Рима можно было бы предпочесть всякому
другому примеру, я все-таки хочу по данному поводу сослаться также на опыт
современных нам народов. Я утверждаю, что никакие события, сколь бы решительны и
насильственны они ни были, не смогли бы сделать Милан или Неаполь свободными,
ибо все члены их прогнили. Это обнаружилось после смерти Филиппо Висконти: те,
кто тогда пожелали вернуть Милану свободу, не смогли и не сумели ее сохранить.
Поэтому для Рима было великим счастьем то, что его цари быстро развратились;
вследствие этого они были изгнаны еще до того, как их растленность перекинулась
на чрево города. Неразвращенность Рима была причиной тому, что бесчисленные
смуты не только не вредили, а, наоборот, шли на пользу Республике, ибо граждане
ее преследовали благие цели.
Итак, можно сделать следующий вывод: там, где материал не испорчен, смуты и
другие раздоры не приносят никакого вреда, там же, где он испорчен, не помогут
даже хорошо упорядоченные законы, если только они не предписываются человеком,
который с такой огромной энергией заставляет их соблюдать, что испорченный
материал становится хорошим. Однако я не знаю, случалось ли это когда-либо и
вообще возможно ли, чтобы это случилось. Ибо очевидно, как я уже говорил
несколько выше, что город, пришедший в упадок из-за испорченности материала,
если когда и поднимается, то только благодаря доблести одного человека, в то
время живущего, а не благодаря доблести всего общества, поддерживающего в народе
добрые порядки. Едва лишь человек этот умирает, как город тут же возвращается к
своему извечному состоянию. Так было с Фивами, которые благодаря доблести
Эпаминонда, пока он был жив, могли сохранять форму республики и обладать
империей; однако как только он умер, Фивы вернулись к своим прежним неурядицам.
Причина этому та, что не существует столь долговечного человека, чтобы ему
хватило времени хорошо образовать город, бывший долгое время плохо образованным,
и если чрезвычайно долголетний правитель или же два поколения доблестных его
наследников не подготовят город к свободной жизни, то, как уже было сказано
выше, он неминуемо погибнет, если только его не заставят возродиться великие
опасности и великая кровь. Ибо указанная развращенность и малая привычка к
свободной жизни порождаются неравенством, царящим в этом городе, и желающий
создать в нем равенство неизбежно должен был бы прибегнуть к самым крайним,
чрезвычайным мерам, каковыми немногие сумеют или захотят воспользоваться.
Подробно об этом будет сказано в другом месте.
Глава XVIII
КАКИМ ОБРАЗОМ В РАЗВРАЩЕННЫХ ГОРОДАХ
МОЖНО СОХРАНИТЬ СВОБОДНЫЙ СТРОЙ,
ЕСЛИ ОН В НИХ СУЩЕСТВУЕТ,
ИЛИ СОЗДАТЬ ЕГО, ЕСЛИ ОНИ ИМ НЕ ОБЛАДАЮТ
Я полагаю, не будет ни неуместным, ни идущим вразрез с вышеприведенным
рассуждением рассмотреть, возможно ли в развращенном городе сохранить свободный
строй, буде он в нем существует, или же, когда его в нем не существует, можно ли
его создать. Я утверждаю, что и то, и другое сделать крайне трудно. И хотя дать
здесь правило - вещь почти немыслимая, ибо пришлось бы пройти по всем ступеням
развращенности, я все-таки, поскольку обсудить надо все, не хочу обойти этот
вопрос молчанием.
Возьмем город совершенно развращенный, дабы увидеть наибольшее
нагромождение рассматриваемых трудностей: в нем не существует ни законов, ни
порядков, способных обуздать всеобщую испорченность. Ибо как добрые нравы, для
того чтобы сохраниться, нуждаются в законах, точно так же и законы, для того
чтобы они соблюдались, нуждаются в добрых нравах. Кроме того, порядки и законы,
установленные в республике в пору ее возникновения, когда люди были добрыми,
оказываются неуместными впоследствии, когда люди делаются порочными. Но если
законы в городе меняются в зависимости от обстоятельств, то порядки его не
меняются никогда или меняются крайне редко. Вследствие сего одних новых законов
еще недостаточно, ибо их ослабляют нерушимые порядки.
