рассматривался мною прежде, когда показывалось, что народ менее неблагодарен,
нежели государь.
Что же до рассудительности и постоянства, то уверяю вас, что народ
постояннее и много рассудительнее всякого государя. Не без причин голос народа
сравнивается с гласом Божьим: в своих предсказаниях общественное мнение
достигает таких поразительных результатов, что кажется, будто благодаря какой-то
тайной способности народ ясно предвидит, что окажется для него добром, а, что -
злом. Лишь в самых редких случаях, выслушав речи двух ораторов, равно
убедительные, но тянущие в разные стороны, народ не выносит наилучшего суждения
и не способен понять того, о чем ему говорят. А если он, как отмечалось,
допускает ошибки, принимая решения излишне смелые, хотя и кажущиеся ему самому
полезными, то ведь еще большие ошибки допускает государь, движимый своими
страстями, каковые по силе много превосходят страсти народа. При избрании
магистратов, например, народ делает несравнимо лучший выбор, нежели государь;
народ ни за что не уговоришь, что было бы хорошо удостоить общественным почетом
человека недостойного и распутного поведения, а государя уговорить в том можно
без всякого труда.
Коли уж что-то внушило ужас народу, то мнение его по этому поводу не
изменяется веками. Совсем не то мы видим у государей. Для подтверждения
правильности обоих вышеизложенных положений мне было бы достаточно сослаться на
римский народ. На протяжении сотен лет, много раз избирая Консулов и Трибунов,
он и четырежды не раскаялся в своем выборе.
Народ Рима, как я уже говорил, настолько ненавидел титул царя, что никакие
заслуги гражданина, домогавшегося этого титула, не могли спасти его от
заслуженного наказания.
Помимо всего прочего, города, в которых у власти стоит народ, за короткое
время сильно расширяют свою территорию, много больше, чем те, которые всегда
находились под властью одного государя. Так было с Римом после изгнания из него
царей; так было с Афинами после освобождения их от Писистрата. Причина тому
может быть только одна: народное правление лучше правления самодержавного.
Я не хочу, чтобы этому моему мнению противопоставлялось все то, о чем
говорит нам историк в вышеупомянутой фразе или в каком-нибудь другом месте, ибо
если мы сопоставим все беспорядки, произведенные народом, со всеми беспорядками,
учиненными государями, и все славные деяния народа со всеми славными деяниями
государей, то мы увидим, что народ много превосходит государей и в добродетели,
и в славе. А если государи превосходят народ в умении давать законы,
образовывать гражданскую жизнь, устанавливать новый строй и новые учреждения, то
народ столь же превосходит их в умении сохранять учрежденный строй. Тем самым он
приобщается к славе его учредителей.
Одним словом, дабы заключить мои рассуждения о сем предмете, скажу, что
много было долговечных монархий и много было долговечных республик; тем и другим
потребно было подчинение законам, ибо государь, который способен делать все, что
ему заблагорассудится, - безумен, народ же, который способен делать все, что ему
угодно, - не мудр. Однако если мы сопоставим государя, уважающего закон, с
подчиняющимся законам народом, то убедимся, что у народа доблести больше, чем у
государя. Если же мы сопоставим необузданного государя с тоже необузданным
народом, то увидим, что и в этом случае народ допускает менее серьезные ошибки,
для исправления которых необходимы более легкие средства. Ведь достаточно
доброму человеку поговорить с разнузданным и мятежным народом, и тот тут же
опять встанет на правый путь. А с дурным государем поговорить некому - для
избавления от него потребно железо. По этому можно судить о степени серьезности
заболевания. Раз для излечения болезни народа довольно слов, а для излечения
болезни государя необходимо хирургическое вмешательство, то не найдется никого,
кто не признал бы, что там, где лечение труднее, допущены и более серьезные
ошибки.
Когда народ совершенно сбрасывает с себя всякую узду, опасаться надо не
безумств, которые он творит, и не нынешнего зла страшится, - бояться надо того,
что из этого может произойти> ибо -общественные беспорядки легко порождают
тирана. С дурными государями происходит как раз обратное: тут страшатся
теперешнего зла и все надежды возлагают на будущее; люди успокаивают себя тем,
что сама дурная жизнь государя может возродить свободу. Итак, вот к чему
сводится различие между народом и государем: это отличие существующего от того,
что будет существовать.
Жестокость народных масс направлена против тех, кто, как опасается народ,
может посягнуть на общее благо; жестокость государя направлена против тех, кто,
как он опасается, может посягнуть на его собственное, личное благо.
Неблагоприятные народу мнения о нем порождены тем, что о народе всякий
говорит плохое свободно и безбоязненно даже тогда, когда народ стоит у власти; о
государях же всегда говорят с большим страхом и с тысячью предосторожностей
[...]
- *** -
* КНИГА ВТОРАЯ *
ВСТУПЛЕНИЕ
Люди всегда хвалят - но не всегда с должными основаниями - старое время, а
нынешнее порицают. При этом они до того привержены прошлому, что восхваляют Не
только те давние эпохи, которые известны им по свидетельствам, оставленным
историками, но также и те времена, которые они сами видели в своей молодости и о
которых вспоминают, будучи уже стариками. В большинстве случаев таковое их
мнение оказывается ошибочным. Мне это ясно, потому что мне понятны причины,
вызывающие у них подобного рода заблуждение.
Прежде всего, заблуждение это порождается, по-моему, тем, что о делах
далекого прошлого мы не знаем всей правды: то, что могло бы очернить те времена,
чаще всего скрывается, то же, что могло бы принести им добрую славу,
возвеличивается и раздувается. Большинство историков до того ослеплено счастьем
победителей, что, дабы прославить их победы, не только преувеличивает все то,
что названными победителями было доблестно совершено, но также и действия их
врагов разукрашивает таким образом, что всякий, кто потом родится в любой из
двух стран, победившей или побежденной, будет иметь причины восхищаться
тогдашними людьми и тогдашним временем и будет принужден в высшей степени
прославлять их и почитать. Кроме того, поскольку люди ненавидят что-либо по
причине либо страха, либо зависти, то, сталкиваясь с делами далекого прошлого,
они теряют две важнейшие причины, из-за которых они могли бы их ненавидеть, ибо
прошлое не может тебя обижать и у тебя нет причин ему завидовать. Иное дело
события, в которых мы участвуем и которые находятся у нас перед глазами:
познание открывает тебе их со всех сторон; и, познавая в них вместе с хорошим
много такого, что тебе не по нутру, ты оказываешься вынужденным оценивать их
много ниже событий древности даже тогда, когда, по справедливости, современность
заслуживает гораздо больше славы и доброй репутации, нежели античность. Я говорю
это не о произведениях искусства, которые столь ясно свидетельствуют сами за
себя, что время мало может убавить или прибавить к той славе, коей они
заслуживают, - я говорю это о том, что имеет касательство к жизни и нравам людей
и чему нет столь же неоспоримых свидетелей.
Итак, повторяю: невозможно не признать, что у людей имеется обыкновение
хвалить прошлое и порицать настоящее. Однако нельзя утверждать, что, поступая
так, люди всегда заблуждаются. Сама необходимость требует, чтобы в каких-то
случаях они судили верно. Ведь, находясь в вечном движении, дела человеческие
идут либо вверх, либо вниз. Бывает, что город или страна упорядочивается для
гражданской жизни каким-нибудь выдающимся человеком и в известное время,
благодаря его личной доблести, дела в них развиваются к лучшему. Кто, родившись
в ту пору, при тогдашнем строе станет хвалить древность больше, чем
современность, допустит ошибку, и причиной его ошибки будут выше рассмотренные
обстоятельства. Но родившиеся после него в том же городе или стране, когда этот
город или страна вступят в полосу упадка, судя так же, как он, будут судить
правильно.
Размышляя о ходе дел человеческих, я прихожу к выводу, что мир всегда
остается одинаковым, что в мире этом столько же дурного, сколько и хорошего, но
что зло и добро перекочевывают из страны в страну. Это подтверждают имеющиеся у
нас сведения о древних царствах, которые сменяли друг друга вследствие изменения
нравов, а мир при этом оставался одним и тем же. Разница состояла лишь в том,
что та самая доблесть, которая прежде помещалась в Ассирии, переместилась в
Мидию, затем в Персию, а из нее перешла в Италию и Рим. И хотя за Римской
Империей не последовало империи, которая просуществовала бы длительное время и в
которой мир сохранил бы всю свою доблесть целостной, мы все-таки видим ее
рассеянной среди многих наций, живущих доблестной жизнью. Пример тому дают
королевство Франции, царство турок и царство султана, а ныне - народы Германии и
прежде всего секта сарацинов, которая совершила многие великие подвиги и
захватила значительную часть мира после того, как она сокрушила Восточную
Римскую империю. Так вот, во всех этих странах, после падения римлян, и во всех
этих сектах сохранялась названная доблесть, и в некоторых из них до сих пор
имеется то, к чему надобно стремиться и что следует по-настоящему восхвалять.
Всякий, кто, родившись в тех краях, примется хвалить прошлые времена больше,
нежели нынешние, допустит ошибку. Но тот, кто родился в Италии и в Греции и не
стал в Италии французом или германцем, а в Греции - турком, имеет все основания
хулить свое время и хвалить прошлое. Ибо некогда там было чем восхищаться; ныне
же ничто не может искупить крайней нищеты, гнусности и позора: в странах сих не
почитается религия, не соблюдаются законы и отсутствует армия; теперь они
замараны всякого рода мерзостью. И пороки их тем более отвратительны, что больше
всего они гнездятся в тех, кто восседает pro tribunali, кто командует другими и
кто желает быть боготворимым.
Но вернемся к нашему рассуждению. Если, как утверждаю я, люди ошибаются,
определяя, какой век лучше, нынешний или древний, ибо не знают древности столь
же хорошо, как свое время, то, казалось бы, старикам не должно заблуждаться в
оценках поры собственной юности и старости - ведь и то, и другое время известно
им в равной мере хорошо, так как они видели его собственными глазами. Это было
бы справедливо, если бы люди во все возрасты жизни имели одни и те же суждения и
желания; но поскольку люди меняются скорее, чем времена, последние не могут
казаться им одинаковыми, ибо в старости у людей совсем не такие желания,
пристрастия и мысли, какие были у них в юности. Когда люди стареют, у них
убывает сила и прибавляется ума и благоразумия. Поэтому неизбежно, что все то,
что в юности казалось им сносным или даже хорошим, в старости кажется дурным и
невыносимым. Однако вместо того, чтобы винить свой рассудок, они обвиняют время.
Кроме того; так как желания человеческие ненасытны и так как природа
наделила человека способностью все мочь и ко всему стремиться, а фортуна
позволяет ему достигать лишь немногого, то следствием сего оказывается
постоянная духовная неудовлетворенность и пресыщенность людей тем, чем они
владеют. Именно это заставляет их хулить современность, хвалить прошлое и жадно
стремиться к будущему даже тогда, когда у них нет для этого сколько-нибудь
