Ваал повернулся к девяти избранным. Позади него трещало
дерево, звенели и лопались стекла, в черном небе клубился белый дым.
Он не повысил голоса, но его услышали и в реве пожара. Ваал сказал:
- Мы теперь мужчины в мире детей. Мы станем учить их, что
видеть, что говорить, что думать. Они покорятся, ничего иного им не
остается. А мы, если захотим, предадим огню весь мир.
Черные глаза Ваала оглядывали спутников: дымящаяся одежда,
алые отпечатки пальца на лбах. Ваал двинулся в глубь темного леса, и
новообращенные, не оглядываясь, последовали за ним.
Приют сотрясался на подточенных огнем ногах; его кровь
испарилась с дымом, который в бешеной пляске вздымался все выше, как
дым языческого жертвенного костра. Здание испустило последний
безнадежный стон, содрогнулось и рухнуло. К небу взметнулось пламя.
Еще до рассвета оно превратит лес в золу.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
"...и кто может сразиться с ним?"
Откровение святого Иоанна Богослова, 13:4.
11
Он проснулся в шесть и сейчас завтракал в уютном уголке своей
тихой квартиры, просматривая утренние газеты. Вставало солнце; внизу,
на мощенной булыжником улице, лежали косые лиловые тени.
Он больше всего любил именно этот утренний час, когда город
еще спал. Вскоре Бостон начнет свое шумное пробуждение, погонит его
из дому с набитым бумагами портфелем. А сейчас он прихлебывал из
чашки крепкий горячий чай и смотрел, как разгорается новый день,
любуясь пушистыми перистыми облаками над городом - какими
прекрасными и далекими они казались! В последние несколько лет
оказалось, что его стали бесконечно радовать кажущиеся пустяки:
терпкий вкус чая, облака на оживающей от их белизны синеве неба,
мирная тишина квартиры с ее книжными полками и гипсовыми Моисеем
и Соломоном... в такие минуты он жалел, что не может поделиться всем
этим с Кэтрин. Впрочем, он понимал, что смерть не есть завершение.
Смерть жены заставила его пересмотреть свою жизнь; теперь он знал,
что Кэтрин обрела тот благословенный покой, к которому он наконец
научился приобщаться.
Он пробежал глазами первую страницу газеты: отчет о том, что
творилось в мире, пока он спал. Заголовки кричали о ненасытной тяге
общества то ли к освобождению, то ли к самоуничтожению. Все утра
были одинаковы; чего греха таить, страшное стало общим местом. В
одном только Бостоне зарегистрировано больше дюжины убийств.
Похищения, поджоги, ограбления, драки захлестывали нацию, как кровь
из рваной раны. От взрыва бомбы в Лос-Анджелесе погибло десять и
серьезно пострадало втрое больше человек (возможно, он в это самое
время ворочался во сне), в Атланте произошло массовое убийство (он как
раз поплотнее закутывался в одеяло), в Нью-Йорке гремела перестрелка
(покуда его глаза под веками метались в погоне за снами). Верх страницы
был отдан самоубийству, нижняя колонка - брошенным детям. Взрыв
трамвая в Лондоне, самосожжение монаха на улицах Нью-Дели, угрозы
группы пражских террористов медленно, одного за другим, убивать
заложников во имя Господа.
Ночью, пока он спал, мир жил и страдал. Корчился, одолеваемый
страстями. Открывались старые раны, оживала давнишняя ненависть, и
становились слышны только свист пуль и грохот взрывов. Да и те нынче
попритихли. Может статься, очень скоро в ночи грянет самый громкий
из всех голосов, тот, что потрясет народы и обратит в пыль города. И
когда, проснувшись поутру, он взглянет на газетные заголовки, то,
возможно, не увидит их, ни единого, только знак вопроса, ибо тогда все
слова на свете будут бессильны.
Он допил чай и отодвинул чашку. Боль минувшей ночи утихла. Но
боль грядущей ночи уже была нестерпимой. Он знал, что не одинок в
своих терзаниях: многие его коллеги по университету испытывали такое
же разочарование от того, что их слова не находили отклика.
Много лет назад он возлагал большие надежды на свои труды по
философии и теологии, но, хотя в академических кругах его книги имели
успех, все они тихо почили на этой крошечной арене. Теперь-то он
понимал, что никакой книге не изменить человека, никакой книге не
замедлить сверхстремительный темп городской жизни, не исцелить
города от лихорадки насилия. Возможно, философы ошибались, и меч
сейчас был гораздо более мощным оружием, чем книга. Начертанные
мечом страшные багряные строки вдруг перевесили черные буквы на
белых страницах. Скоро, подумал он, размышления выйдут из моды и
люди, как бездушные роботы, схватятся за оружие, чтобы оставить
автограф в живой плоти.
Он взглянул на большие напольные часы в коридоре. Сегодня
темой его утреннего занятия были Книга Иова и человеческое страдание.
Его давно беспокоило то, как быстро бежит время; вот уже шестнадцать
лет изо дня в день он вел занятия в университете и всего несколько раз
нарушил заведенный порядок, посетив Святую Землю. Он испугался, что
навеки обречен либо ездить, либо корпеть над очередной книгой. В
конце концов, сказал он себе, мне уже минуло шестьдесят пять (через
несколько месяцев ему исполнялось шестьдесят семь), а время уходит. Он
боялся маразма, этого бича стариков, страшного призрака со слюнявыми
губами и равнодушным, бессмысленным взглядом - боялся отчасти
потому, что в последние годы у него на глазах состарилось несколько
коллег. Именно ему как главе кафедры вменялось в обязанность урезать
им учебные часы или возможно тактичнее предлагать заняться
ненависимыми исследованиями. Ему претила роль администратора-
палача, но спорить с ученым советом было бесполезно. Он боялся, как
бы через несколько лет самому не положить голову на эту
академическую плаху.
Привычной дорогой он приехал в университет и с портфелем в
руке стал подниматься по широким ступеням Теологического корпуса,
мимо потрескавшихся от времени ангелов, готовых взмыть в небо, глядя,
как здание оживает в золотистом свете утра. Он пересек вестибюль с
мраморным полом и поднялся на лифте к себе на четвертый этаж.
С ним поздоровалась его секретарша. Он был очень ею доволен:
она всегда приходила раньше его, чтобы привести в порядок его бумаги
и увязать расписание деловых встреч с расписанием занятий. Они
обменялись несколькими словами; он спросил о поездке в Канаду, куда
она собиралась через пару недель, и ушел за дверь с матовыми стеклами,
на которой черными буквами значилось "Джеймс Н. Вирга" и буковками
помельче "профессор теологии, заведующий кафедрой". В уютном
кабинете, устланном темно-синим ковром, он уселся за письменный стол
и принялся разбирать свои заметки к Книге Иова. В дверь постучали.
Секретарь принесла расписание на сегодня.
Профессор пробежал глазами фамилии, чтобы получить
представление о том, что его ждет. Встреча за чашкой кофе с
преподобным Томасом Гриффитом из Первой бостонской методистской
церкви; в одиннадцать заседание финансового совета университета, на
котором планировалось составить примерный бюджет на следующий
финансовый год; сразу после обеда - специальный семинар с
профессорами Лэндоном и О'Дэннисом на тему о Распятии, подготовка к
записи на телевидении; ближе к вечеру встреча с Дональдом Нотоном,
представителем младшего поколения профессуры и близким личным
другом. Вирга поблагодарил секретаршу и попросил оставить вечер
пятницы свободным от встреч и приглашений.
Час спустя он уже расхаживал по кафедре у доски, на которой его
крупным почерком прослеживалось вероятное происхождение Иова,
устанавливающее его тождество с Иовавом, вторым царем Едомским.
Студенты в аудитории-амфитеатре наблюдали за ним, то
склоняясь к тетрадям, то вновь поднимая головы, если Вирга
подчеркивал свои слова размашистыми жестами.
- Еще на заре своего осмысленного существования, - говорил он, -
человек вдруг стал задумываться над тем, почему, собственно, он должен
страдать. Почему? - Вирга воздел руки. - Почему я, Господи? Я не
сделал ничего дурного! Почему же страдать должен я, а не парень,
который живет в пещере на другой стороне расселины?
Послышались приглушенные вежливые смешки.
- Этот вопрос, - продолжал он, - совершенно, казалось бы,
логичный, люди задают себе и поныне. Мы не в силах понять такого
Бога, который предстает перед нами как добрый Отец и тем не менее не
делает ничего - по крайней мере, в нашем ограниченном понимании -
чтобы избавить от страданий невинные души. Возьмем Иова, или
Иовава. Всю жизнь он придерживался мнения, что он честный,
порядочный человек, грешный, как все мы, но не более того. И тем не
менее в самом расцвете его поразила проказа, осложненная тем, что
сейчас мы называем слоновой болезнью. Его тело страшно распухло, и
при каждом движении кожа лопалась, а ткани рвались; его верблюжьи
стада угнали халдейские воры; семь тысяч его овец истребила буря;
десять его детей убил ураган. И все же Иов, зная себя, заявляет, что
невиновен. Он говорит: "Доколе не умру, не уступлю непорочности
моей!" Поразительна глубина его веры: даже испытание не отвратило
Иова от Господа.
Книга Иова, - продолжал он, - это прежде всего философское
размышление о неисповедимых путях Господа. Здесь же исследуются
отношения между Господом и Сатаной; Господь наблюдает за тем, как
Сатана испытывает силу веры Иова. В таком случае возникает вопрос: не
является ли человеческое страдание плодом вечного противобрства Бога
и Дьявола? Быть может, мы лишь пешки в потрясающей воображение
игре, и плоть дана нам исключительно для истязания?
Студенты на секунду оторвались от тетрадей и вновь стали
записывать.
Вирга вскинул руку:
- Если это действительно так, то весь мир, вселенная, космос - все
это Иов. И мы либо терпим неизбежно приходящее страдание, взывая о
помощи, либо, подобно библейскому Иову, утверждаем
~непорочность~. Вот философское ядро книги. Непорочность. Чистота.
Мужество. Самопознание.
Он пообедал у себя в кабинете сэндвичем с ветчиной и выпил
чашку кофе, набрасывая план семинара по Распятию. Вернувшись с
последней пары, он уселся за недавно опубликованный труд "Христиане
против львов", пространное исследование на тему раннего христианства
в Риме, принадлежавшее перу его друга и коллеги, преподавателя
Библейского колледжа. В окно за его плечом светило послеполуденное
солнце. Вирга внимательно прочитывал страницу за страницей, браня
себя за то, что стал так небрежен с друзьями: он ничего не слышал о
книге, а вот сегодня она объявилась в утренней почте. Он решил завтра
же позвонить автору.
В кабинет заглянула его секретарша:
- Доктор Вирга...
- Да?
- Пришел доктор Нотон.
Он оторвался от книги:
- А? Да. Пожалуйста, пригласите его сюда.
Нотону, высокому, худощавому, с пытливыми синими глазами,
еще не было сорока, но за три года, проведенные им в университете, его
светлые волосы заметно отступили от лба к темени. Человек тихий,
Нотон редко бывал на кафедральных обедах и чаепитиях, предпочитая в
одиночестве работать у себя в кабинете в конце коридора. Вирге он
нравился своим консерватизмом, который делал его спокойным,
добросовестным преподавателем. Сейчас Нотон занимался историей
мессианских культов; необходимые исследования отнимали огромное
количество времени, и в последние несколько недель Вирга редко
виделся с ним.
- Привет, Дональд, - проговорил Вирга, жестом приглашая его
сесть. - Как дела?
- Прекрасно, сэр, - ответил Нотон, опускаясь на стул возле
письменного стола.
Вирга вновь раскурил трубку.
- Я собирался в скором времени пригласить вас с Джудит на обед,
но, похоже, в последнее время вы так заняты, что даже жена не может
уследить за вашими передвижениями.
Нотон улыбнулся.
- Боюсь, я увяз в работе. Я столько времени провел в библиотеках,
что начал казаться себе книжным червем.
- Мне знакомо это чувство, - Вирга взглянул через стол Нотону в
глаза. - Но я знаю, что игра стоит свеч. Когда я смогу увидеть черновой
вариант?
- Надеюсь, что скоро. Кроме того, я надеюсь, что, прочитав его,
