на несколько секунд побелело. Это встревожило его.
- Прошу прощения, - сказала сестра Розамунда после минутной
паузы. - Я совсем забыла, что вы просили меня присмотреть за ним.
- Нет, нет, ничего страшного. Я понимаю. У вас и без того
довольно работы. К тому же взять на себя ответственность за этого
ребенка следовало бы мне.
Она открыла ящик стола и принялась убирать туда листки.
Ну-ка, копни здесь поглубже, сказал себе отец Робсон. Тут что-то
очень неладно.
- Ваше отношение к мальчику изменилось? Вы по-прежнему
полагаете, что контакт с ним возможен?
Она закрыла ящик стола:
- Он... очень трудный ребенок.
Отец Робсон хмыкнул, соглашаясь. На лице сестры Розамунды так
отчетливо проступило напряжение, словно по ее чертам прошелся резец
скульптора; пальцы ее постоянно то сжимались, то разжимались. Он
заметил в ней странное сходство с ребенком, о котором шла речь, -
отстраненность, отчуждение, язвительную холодность - и вдруг
испугался.
- Этот ребенок как-то связан с вашей проблемой, сестра? - спросил
он и тотчас пожалел о грубоватой прямолинейности вопроса.
В глазах сестры Розамунды блеснул огонек, но она быстро
справилась с собой, и отец Робсон почувствовал, как утихают ее гнев и
смятение. Ему показалось, что она не ответит, но сестра Розамунда вдруг
сказала:
- Почему вы так думаете?
- Вот, пожалуйста, - он попытался изобразить улыбку, - вы вновь
отвечаете вопросом на вопрос. Я попросил вас поговорить с ним, и
почти сразу после этого вас... как подменили. Подавленность,
замкнутость, отчужденность... Мне кажется, от мальчика исходит некая
тревожная сила. Поэтому...
- Я же вам сказала, - ответила сестра Розамунда, - я еще не
говорила с ним. - Она попыталась посмотреть священнику прямо в
глаза, однако ее взгляд ушел в сторону.
- Вы уклоняетесь от разговора, сестра, - сказал отец Робсон. - Раз
вы не можете выговориться передо мной, поговорите с кем-нибудь еще.
Мне больно видеть вас такой грустной и подавленной.
В класс уже заходили дети. Заточив карандаши в точилке,
укрепленной на стене, они рассаживались по местам.
- У меня контрольная, - снова напомнила сестра Розамунда.
- Что ж, хорошо, - вздохнул отец Робсон, предпринимая
заключительную попытку разглядеть, что скрыто в глубине ее глаз. -
Если я вам понадоблюсь, вы знаете, где меня найти. - Он в последний
раз улыбнулся и направился к двери.
Но, когда он потянулся к дверной ручке, сестра Розамунда сказала:
- Отец Робсон...
Отчаяние в ее голосе остановило его. В нем было что-то, готовое
сломаться, как хрупкий осколок стекла.
Держа руку на ручке двери, он обернулся.
- Как по-вашему, я привлекательная женщина? - спросила сестра
Розамунда. Она дрожала; ее нога под столом нервно постукивала по
деревянному полу.
Он очень мягко ответил:
- Да, сестра Розамунда. Я считаю вас привлекательной во многих,
самых разных, отношениях. Вы очень добрый, чуткий, отзывчивый
человек.
Дети притихли и слушали.
- Я имею в виду не это. Я хочу сказать... - Но она вдруг перестала
понимать, что же она хочет сказать. Незаконченная фраза умерла на ее
дрожащих губах. Сестра Розамунда залилась краской. Дети захихикали.
Отец Робсон спросил:
- Да?
- У нас контрольная, - проговорила она, отводя взгляд. - Прошу
прощения, но...
- Ну конечно, - воскликнул он. - Простите, что отнял у вас
столько времени.
Сестра Розамунда зашелестела бумагами, и он понял, что больше
ничего не услышит.
В коридоре он задумался, не оказалась ли работа с детьми
непосильной ответственностью для сестры Розамунды; возможно,
сироты угнетающе действовали на ее чувствительную натуру. Впрочем,
это могло быть и нечто совершенно иное... Он вспомнил, как посерело ее
лицо при упоминании о Джеффри Рейнсе. Что-то произошло -
страшное, возможно, непоправимое. Это только кажется, сказал он себе.
Только кажется. Он сунул руки в карманы и пошел по тускло
освещенному коридору, машинально пересчитывая квадратики
линолеума на полу.
Вскоре сестра Розамунда, отгородившаяся невидимой стеной от
любопытных взглядов и шепотков окружающих, начала бояться себя.
Она плохо спала; ей часто снился Кристофер - облаченный в белые
одежды, он стоял среди высоких золотистых барханов в курящейся
песком пустыне и протягивал руки навстречу ей, нагой, умирающей от
желания. Но, едва их пальцы сплетались, кожа Кристофера приобретала
холодный серый оттенок сырого песка, а губы кривились в непристойной
гримасе. Он сбрасывал одежды, являя карикатурную,
фантасмагорическую наготу, и, швырнув Розамунду на золотистое
песчаное ложе, грубо раздвигал ей ноги. И тогда медленно, очень
медленно черты его менялись, Кристофер превращался в кого-то
другого, в кого-то бледного, с горящими черными глазами, подобными
глубоким колодцам, где на дне развели огонь. Она узнавала мальчишку
и просыпалась, затрудненно дыша: он был такой тяжелый, когда лежал
на ней, щекоча слюнявым языком ее набухшие соски.
Многоцветье осени сменилось унылым однообразием зимы.
Деревья с отчаянной, безнадежной решимостью сбросили последние
листья и стыли в своей хрупкой наготе под хмурым низким небом. Трава
побурела, стала жесткой и ломкой, а сам приют превратился в
искрящуюся инеем темную каменную глыбу.
Сестра Розамунда заподозрила, что теряет рассудок. Она делалась
все более рассеянной и порой посреди фразы забывала, о чем говорит. Ее
сны стали ярче, живее; мальчишка и Кристофер слились в одно. Иногда
ей казалось, что лицо Джеффри знакомо ей с незапамятных времен; ей
снилось, что она садится в городской автобус, а когда тот отъезжает,
оборачивается и видит мальчика, как будто бы машущего ей с края
тротуара - но в этом она не была уверена. Никогда. Она содрогалась,
сгорала и знала, что безумна.
Было принято решение перевести сестру Розамунду из приюта.
Отец Робсон считал, что ее мрачные настроения, отрешенность и
замкнутость сказываются на детях. Ему стало казаться, что дети о чем-то
шепчутся у него за спиной, словно за какие-то несколько месяцев они
вдруг повзрослели, стали более скрытными. Шумные игры, естественные
в их возрасте, полностью прекратились. Теперь дети разговаривали и
держались как почти взрослые, зрелые люди, а в их глазах светилась
нездоровая сообразительность, по мнению отца Робсона, чудовищно -
чудовищно! - недетская.
И отдельно от всех, над всеми, был этот мальчик. Сейчас он в
одиночестве гулял на морозном ветру по детской площадке, медленно
сжимая и разжимая кулаки. Отец Робсон не видел, чтобы он с кем-
нибудь заговаривал, и никто не заговаривал с ним, но священник
заметил, как мальчик обегал глазами лица воспитанников. Под его
взглядом дети ежились, старались уйти в сторону - и отец Робсон сам
опустил глаза, притворившись, что ничего не видел.
Этому существовало лишь одно определение, и отец Робсон знал
его. Власть. Сидя за столом в своем заваленном бумагами кабинете, он,
задумчиво покусывая карандаш, листал читанные-перечитанные
журналы по психологии. Власть. Власть. Власть. Растущая подобно
тени, неосязаемая, неуловимая. Быть может, схожая (тут по спине у него
пробежал холодок) с той тенью, которую он заметил в глазах сестры
Розамунды.
Власть, сила мальчика росла с каждым днем. Отец Робсон
чувствовал, как она поднимается, точно кобра из плетеной корзины,
покачиваясь в тусклых, пыльных солнечных лучах. Она неизбежно
должна была напасть. Но на кого?.. На что?..
Он отложил журналы и выпрямился, скрестив руки на груди. На
него вновь нахлынули парализующее изумление, которое он испытал,
когда мальчишка одной фразой отшвырнул его от себя, и холодный
ужас, обуявший его при виде следа ладони, выжженного на книжном
переплете зловещей, необъяснимой силой. Пожалуй, пора отправить
мальчика в Нью-Йорк на обследование к психиатру, имеющему опыт
общения с трудными детьми, и получить ответы на свои вопросы. И,
пожалуй, пора отпереть сейф и сделать обгорелую Библию достоянием
гласности. Да. Пора. Давно пора.
Во дворе приюта, особняком от всех, стоял под ударами ледяного
ветра Ваал.
Он смотрел, как к нему через площадку идут двое. Один хромал.
Они дрожали в своих пальтишках, сутулясь, чтобы уберечь от ветра хоть
каплю тепла. Он ждал, не шевелясь.
Погода была отвратительная. Сплошной облачный покров то
светлел до грязноватой белизны, то наливался чернотой бездонной
пропасти. Ребята подошли к Ваалу. Ветер ерошил им волосы.
Молчание.
Ваал посмотрел им в глаза.
- Сегодня вечером, - сказал он.
10
Сестра Розамунда вся взмокла. Она резко откинула одеяло, хотя в
окна комнаты скребся резкий холодный ветер. Только что сестра
Розамунда ворочалась и металась в сырой от пота постели: ей снились
прекрасные звери, они расхаживали по клетке из угла в угол, но о них
забывали, и их плоть превращалась в тлен. О Боже мой, Боже, как я
ошиблась, как я ошиблась, где моя вера? Где моя вера?
~Твоя вера~, послышался чей-то голос, ~сейчас ищет, как спасти
тебя. Твоя вера крепнет, крепнет. Вне этих стен ты будешь сильна и
свободна~.
Неужели? Возможно ли?
~Да. Но не здесь. О заблудшая, о сбившаяся с пути истинного,
приди ко мне~.
Она зажала уши руками.
Кто-то, теперь совсем близко, продолжал:
~Ты пытаешься спрятаться. Твой страх взлелеет новую ошибку.
Есть тот, кому ты нужна. Он хочет забрать тебя отсюда. Его зовут...~
Кристофер.
~Кристофер. Он ждет тебя, но он не может ждать долго. Его срок
отмерен, как и твой. А в этой обители тлена, в этих мрачных стенах тебе
и вовсе не отпущен срок. Приди ко мне~.
Липкие простыни опутали ее, не пускали. Сестра Розамунда
рванулась, и треск полотна разбудил ее. Она лежала неподвижно, пока
дыхание не выровнялось, не стало размеренным. Кто зовет меня? Кто?
Ответа не было.
Она знала, что голос шел из противоположного крыла здания, где
спали дети. Поднявшись с постели (тихо, чтобы не разбудить
остальных), она потянулась к выключателю, но одернула себя. Нет, нет,
подумала она. Они станут допытываться, в чем дело, помешают мне,
скажут, что я сошла с ума, что по ночам надо спать. Сестра Розамунда
нашарила в ящике комода свечу и спички и запалила фитиль. Маленький
огонек вытянулся белым острым язычком. Босиком, в одной серой
сорочке, держа перед собой свечу, она двинулась по коридорам к детской
спальне, к... Кристоферу. Да, да. К Кристоферу, который пришел, чтобы
увести ее отсюда. Свеча трещала, горячий воск капал на руку, но сестра
Розамунда не чувствовала боли.
Отец Робсон допечатал последнюю страницу своих заметок и
потер глаза. Он потянулся за кофе и, к своему разочарованию,
обнаружил, что чашка пуста. Однако он не зря засиделся в своем
кабинете допоздна; обобщающая докладная о поведении Джеффри
Харпера Рейнса и сестры Розамунды закончена и утром ляжет на стол к
отцу Данну. Он заранее знал, как отреагирует отец Данн: что? Вздор! И
тогда придется убеждать его, что лучший способ помочь сестре
Розамунде - это перевести ее из приюта и что мальчику необходимо
тщательное обследование у специалистов. В его пользу будет
свидетельствовать обгорелая Библия - поистине, с фактами не
поспоришь. Даже такой твердолобый упрямец как Данн при виде
отпечатка руки на Библии поймет: необходима помощь извне. Им
придется на несколько недель отправить мальчика в город; обследование
займет не один день. Отец Робсон почувствовал облегчение от того, что
наконец решил эту проблему положительно. В то же время он с
неудовольствием сознавал, что не имеет возможности заняться ею так,
как хотелось бы. Впрочем, нет, лучше прибегнуть к услугам
специалистов и отослать мальчика в город. Тогда, возможно, мрачное
уныние, спустившееся на приют с приходом зимы, отчасти рассеется. Да,
наконец сказал он себе, выключая свет и запирая двери кабинета, так
будет правильно.
Выйдя из кирпичного домика, он пошел на стоянку к своей
