воздушный шар. Он сорвал один, покрутил -- кожура была гладкая
и твердая, он никак не мог ее надорвать. Вдруг в каком-то месте
его палец проткнул кожуру и ушел глубоко в мякоть. Подумав, он
попробовал глотать из отверстия. Он собирался сделать самый
маленький глоток, для пробы, но вкус плода тут же избавил его
от всякой осторожности. Это был именно вкус -- точно так же,
как голод и жажда были именно голодом и жаждой -- и он
настолько отличался от любого земного "вкуса", что само это
слово казалось пустым. Ему открылся новый род удовольствий,
неведомых людям, непривычных, почти невозможных. За каплю этого
сока на Земле правитель изменил бы народу и страны бы начали
войну. Объяснить, определить этот вкус, вернувшись на Землю,
Рэнсом не мог -- он не знал даже, сладкий он был или острый,
солоноватый или пряный, резкий или мягкий. "Не то... не то..."
-- только и отвечал на все наши догадки. А тогда он уронил
пустую кожуру и собирался взять вторую, но вдруг почувствовал,
что не хочет ни пить, ни есть. Ему просто хотелось еще раз
испытать наслаждение, очень сильное, почти духовное. Разум --
или то, что мы называем разумом -- настоятельно советовал
отведать еще один плод, ведь удовольствие было детски-невинным,
а он уже столько пережил и не знал, что его ждет. И все же
что-то противилось "разуму". Что именно? Трудно предположить,
что сопротивлялось чувство -- какое же чувство, какая воля
отвернется от такого наслаждения? По почему-то он ощущал, что
лучше не трогать второй плод. Быть может, то, что он пережил,
так полноценно, что повторение только опошлило бы его. Нельзя
же слушать два раза подряд одну и ту же симфонию. Так он стоял,
дивясь, как часто там, на Земле, стремился к удовольствию по
велению разума, а не по велению голода и жажды. Тем временем
свет стал меняться -- позади становилось темнее, впереди сияние
неба и моря тоже стало не таким ярким. На Земле он выбирался бы
из лесу не больше минуты; здесь, на колеблющемся острове, это
заняло несколько минут, и когда он вышел на открытое место, он
увидел поистине фантастическое зрелище.
В течение дня золотое небо совершенно не менялось, и он не
угадал бы, где именно Солнце. Но сейчас половина неба была
озарена. Солнца он по-прежнему не мог разглядеть, но, опираясь
на океан, встала арка зеленого света -- Рэнсом не глядел на
нее, блеск слепил глаза, а над зеленой дугой до самого неба
поднимался многоцветный веер, раскрытый, словно хвост павлина.
Море успокоилось, с поверхности вод к небу поднимались утесы и
странные, тяжелые клубы синего и красного пара, а легкий,
радостный ветер принялся играть волосами Рэнсома. День угасал,
волны становились все ниже и наконец вправду наступила тишина.
Он сидел, поджав ноги, на берегу острова, как одинокий царь
посреди всего этого великолепия. Впервые он подумал, что попал,
быть может, в необитаемый мир, но тревога только усилила,
обострила блаженство.
И вновь он удивился тому, чего мог ожидать: он провел весь
день обнаженным, среди летних плодов, на мягкой и теплой траве
-- а теперь должен был наступить мягкий и серый летний вечер.
Но прежде чем фантастические краски померкли на Западе, Восток
уже стал глухо-черным. Еще несколько мгновений, и тьма покрыла
западную половину неба. Красноватый свет чуть помедлил в
зените, и Рэнсом успел отползти к лесу. Как говорится, "было
так темно, что ни зги не видно". Едва он добрался до деревьев и
лег, наступила ночь -- непроглядная тьма, больше похожая не на
ночь, а на погреб для угля. Он мог поднести к лицу руку и все
же не разглядеть ее. Эта неизмеримая, непроницаемая тьма просто
давила ему на глаза. Не было ни Луны, ни звезд на прежде
золотом небе, но и во тьме было тепло. Он различал новые
запахи. Размеры у этого мира исчезли, остались лишь границы
собственного тела да клочок травы, на котором он лежал, мягко
покачивающийся гамак. Ночь укрыла его своим одеялом, избавила
от одиночества. Так спокойно он мог бы заснуть в своей комнате
на Земле. И сон пришел к нему -- упал, как падает созревший
плод, едва тронешь ветку.
ГЛАВА 4
Когда Рэнсом проснулся, с ним произошло то, что может
случиться с человеком разве что в чужом мире: он явь принял за
сон. Открыв глаза, он увидел причудливое, как на гербе, дерево
с золотыми плодами и серебряными листьями. Корни ярко-синего
ствола обвивал небольшой дракон, чешуя его отливала червонным
золотом. Несомненно, это был сад Гесперид. "Какой яркий сон",
-- подумал Рэнсом, и понял, что уже не спит. Но покой и
причудливость сна продолжались в этом видении, и ему не
хотелось окончательно просыпаться. Он вспоминал, как совсем в
другом мире -- древнем, холодном мире Малакандры -- он
повстречал прототип Циклопа, великана-пастуха, обитателя пещер.
Может ли быть, что земные мифы рассеяны по другим мирам и здесь
они -- правда? Тут он подумал: "Да ты совсем один, голый,
беспомощный, в чужом мире, а это животное может оказаться
опасным", -- но не испугался. Он знал, что земные хищники в
космосе -- исключение, и он находил ласковый прием у куда более
странных существ. На всякий случай он остался лежать,
потихоньку рассматривая дракона. Тот был похож на ящерицу,
ростом с сенбернара, с чешуйками на спине. Дракон смотрел на
него.
Рэнсом приподнялся на локте. Дракон все глядел на него.
Теперь Рэнсом ощутил, что земля под ним -- совершенно ровная.
Тогда он сел и увидел между стволами спокойное, неподвижное
море. Океан превратился в позолоченное стекло. Рэнсом снова
взглянул на дракона. Может ли он быть разумной тварью -- хнау,
как говорят на Марсе, -- той самой, для встречи с которой он и
послан? Не похоже, но попробовать надо. Рэнсом произнес первую
фразу на старосолярном, и собственный голос показался ему
чужим.
-- Незнакомец, -- сказал он, -- я послан в ваш мир из
Глубоких Небес слугами Малельдила. Примешь ли ты меня?
Дракон уставился на него -- пристально и, быть может,
мудро. Потом он прикрыл глаза. Рэнсому это не очень
понравилось. Он решил встать. Дракон глаза открыл. С полминуты
Рэнсом глядел на него, не зная, как быть дальше. Потом он
увидел, что дракон медленно разворачивается. Стоять было
трудно, но что поделаешь -- разумно это существо или нет, от
него не убежать. Дракон отлепился от дерева, встряхнулся и
развернул два блестящих сине-золотых крыла, похожих на крылья
летучей мыши. Он встряхнул ими, снова сложил их, снова
уставился на Рэнсома и -- то ползком, то как-то ковыляя --
направился к берегу. Там он сунул в воду вытянутую и
металлически-блестящую морду, напился, вновь поднял голову, и
довольно мелодично, хотя и хрипловато, заблеял. Потом он
обернулся, опять взглянул на Рэнсома и направился к нему.
"Просто глупо его ждать", -- нашептывал здравый смысл, но
Рэнсом, сцепив зубы, остался стоять. Дракон подошел и ткнулся
холодным носом ему в колени. Рэнсом совсем растерялся: может
быть, дракон разумен и это его речь? А может, ищет ласки -- но
как его приласкать? Попробуйте-ка погладить такое чешуйчатое
существо! А что как оно просто чешется о его колени? И тут
дракон вроде бы забыл о Рэнсоме, внезапно, как бывает у
животных, -- отошел и принялся с жадностью есть траву.
Чувствуя, что честь удовлетворена, Рэнсом повернул в лес.
С деревьев свешивались плоды, которые он уже отведал на
Переландре, но внимание его привлекло что-то странное чуть
впереди. В темной листве серо-зеленых зарослей что-то сверкало.
Сперва ему показалось, что это похоже на оранжерею, освещенную
солнцем; когда он пригляделся, он увидел, что стекло как бы
движется, словно какая-то сила вбирает и выпускает свет. Он
пошел вперед, чтобы выяснить, что же там происходит, как вдруг
что-то холодное прикоснулось к его левой ноге. Дракон шел за
ним. Он тыкался в него носом и ластился к нему. Рэнсом ускорил
шаги -- дракон тоже; он остановился -- и дракон остановился. Он
снова пошел вперед, дракон неотступно следовал за ним, и так
близко, что бок его то и дело прижимался к бедру Рэнсома. Порой
он даже наступал ему на ногу холодной и тяжелой лапой. Рэнсому
все это не нравилось и он уже подумывал, как бы положить этому
конец, как вдруг его отвлекло открывшееся перед ним зрелище.
Над его головой с мохнатой ветви свисал огромный шар,
полупрозрачный и сияющий. Шар вбирал и отражал свет, а по
окраске был похож на радугу. Значит, это и было то "стекло",
которое ему померещилось в лесу. Оглядевшись, Рэнсом увидел
множество таких же шаров. Он стал рассматривать один шар --
сперва ему казалось, что тот подвижен, потом он понял, что нет.
Вполне естественно, он поднял руку и коснулся его. В ту же
минуту голову его и руки, и плечи обдал ледяной душ -- ну, хотя
бы холодный в таком теплом мире, -- и он ощутил пронзительный,
дивно-прекрасный запах, который напомнил ему строку из Поупа о
розе: "благоуханной смертью умирает". Душ освежил его, и ему
показалось, что до сих пор он толком и не проснулся. Открыв
глаза (ведь он невольно зажмурился, когда хлынула вода) он
увидел, что все цвета стали ярче и насыщенней, будто развеялась
дымка, окутывавшая этот мир. Чары овладели им снова. Золотой
дракон у его ног не был уже ни опасным, ни назойливым. Если
нагой человек и мудрый дракон -- единственные обитатели
плавучего рая, все правильно; ведь сейчас ему казалось, что это
-- не приключение, а воплощенный миф, а сам он -- один из
персонажей неземной истории. Куда как лучше!
Он снова повернулся к дереву. Плода, обдавшего его водой,
уже не было. Ветка, похожая на тюбик, заканчивалась не шаром, а
маленьким дрожащим устьицем, из которого выдавилась
кристаллическая капелька. Рэнсом растерянно огляделся, в роще
было еще много радужных плодов, и он вновь уловил какое-то
движение. Теперь он знал его причину: все эти сияющие шары
понемногу росли и тихо лопались, оставляя на земле влажное
пятно, которое быстро высыхало, а в воздухе -- прохладу и
тонкий дивный запах. Собственно, это были не плоды, просто
пузыри; а Пузырчатые Деревья (так он решил их назвать) качали
воду из океана. Вода выходила наружу в форме шара, окрасившись
соком, пока она шла по дереву. Рэнсом уселся, чтобы насладиться
зрелищем. Теперь, когда он понял тайну леса, он мог объяснить,
почему тот не похож на все остальное. Если внимательно следить
за пузырем, можно было увидеть, как из устьица появляется
обычная почка размером с грушу, надувается и наконец лопается;
но если воспринять лес как целое, ощутишь только легкую игру
света, слабый звук, нарушавший тишину Переландры, и свежесть,
прохладу, влажность здешнего воздуха. По земным понятиям здесь
человек был "на воздухе" больше, чем в любом другом месте, даже
у моря. Над головой Рэнсома повисла целая гроздь пузырей. Он
мог бы подняться и окунуться в них, еще раз принять волшебный
прохладный душ, только раз в десять сильнее. Но что-то удержало
его, то самое, что помешало ему вчера попробовать второй плод.
Он недолюбливал людей, вызывающих певца на бис. ("Ну это же все
портит!" -- объяснял он.) Сейчас ему показалось, что это бывает
не только в театре, и значит немало. Люди снова и снова требуют
чего-то, словно жизнь -- это фильм, который можно крутить
заново и даже задом наперед. Уж не здесь ли корень всех зол?
Нет, корень зол -- сребролюбие... Но ведь и деньги мы ценим
потому, что они защищают от случайности, позволяют снова и
снова получать одно и то же, удерживают кинопленку на месте.
Тут ему пришлось прервать размышления: что-то тяжелое
