некогда -- он столкнулся с этим, невольно закрыл глаза и снова
почувствовал, что летит вниз. Что бы это ни было, оно позади.
Но ведь что-то было, оно ударило его по лицу. Он ощупал лицо;
крови не было. Значит, он столкнулся с чем-то мягким, оно не
поранило, только хлестнуло, и то потому, что он мчался слишком
быстро. Он вновь повернулся на спину -- к этому времени
очередной гребень уже поднял его вверх на несколько тысяч
футов. Глубоко под ним на миг открылась долина, и он увидел
что-то неровное в изгибах и впадинах, разноцветное, вроде
лоскутного одеяла, изумрудное, ярко-желтое, оранжевое, розовое,
голубое. Что это, Рэнсом понять не смог. Во всяком случае, оно
плавало -- поднялось на гребень соседней волны и теперь,
миновав вершину, скрылось. Оно плотно, словно кожа, прижималось
к поверхности воды, изгибаясь и искривляясь вместе с ней.
Поднимаясь на гребень, оно принимало форму волны, так что
какое-то мгновение Рэнсом еще видел одну половину, а другая уже
соскользнула по ту сторону гребня. Словом, эта штука вела себя
так, как вела бы циновка, которая движется вместе с водой и
сморщивается, когда вы гребете мимо, и по воде идет рябь.
Только размеры тут были посущественней, акров тридцать.
Наши слова слишком медлительны -- вы, наверное, уже и не
ощущаете, что Рэнсом в нашем рассказе пробыл на Венере не более
пяти минут. Он не успел устать и не начал тревожиться, как ему
выжить в этом мире. Он вполне доверял тем, кто отправил его
сюда, а пока что свежесть воды и свободные движения тела сами
по себе были удовольствием и удовольствием новым -- я уже
пытался указать на одну особенность этого мира, которую так
трудно передать словами: каким-то образом удовольствие
испытывал он весь, впитывал всеми своими чувствами. Придется
назвать это удовольствие "крайним", а то и "чрезмерным"; ведь
сам Рэнсом говорит, что в первые дни на Переландре он не то
чтобы стыдился, но все же удивлялся, почему он стыда не
чувствует, -- каждый миг доставлял здесь такое большое и
необычайное удовольствие, какое по земным меркам связано либо с
запретными, либо уж с очень странными утехами. И все же этот
мир был не только нежным и сладостным, он был и сильным, и
грозным. Едва плавучая штука исчезла из виду, как в глаза
Рэнсому хлынул невыносимо резкий свет. Свет был темно-синий,
небо на его фоне потемнело, и в тот же миг Рэнсому удалось
разом увидеть большее пространство, чем видел он до сих пор. Он
увидел бесконечную пустыню волн и далеко-далеко, на краю этого
мира, у самого неба -- одинокую призрачно-зеленую колонну.
Только она была вертикальной, устойчивой, неподвижной в этой
череде изменчивых холмов. Затем на небо вернулся богатый
красками сумрак -- теперь, после вспышки света, он скорее
походил на тьму -- и донесся раскат грома. Звучал он совсем
иначе, нежели земной гром, -- глубже, богаче, даже словно бы
звонче. Небо здесь не ревело -- оно хохотало, веселилось.
Рэнсом увидел еще одну молнию, потом еще одну, и ливень
обрушился на него. Между ним и небом встали огромные лиловые
тучи, и тут же, сразу хлынул невиданный дождь -- не капли и не
струи -- сплошная вода, чуть менее плотная, чем в океане, он
едва мог дышать. Молнии сверкали непрерывно и при их свете
Рэнсом видел совсем иной мир. Он словно попал в самый центр
радуги или в облако многоцветного пара. Вода, вытеснившая
воздух, обратила и море, и небо в прозрачный хаос, наполненный
вспышками и росчерками молний. Рэнсом почти ослеп и немного
испугался. При свете молний он видел, как и прежде, безбрежное
море и неподвижный зеленый столб на краю света. Земли не было
нигде -- ни признака земли от горизонта до горизонта.
Грохот грома оглушал его, все трудней становилось дышать.
С неба вместе с дождем сыпались какие-то странные штуки, вроде
бы живые. Они были похожи на лягушат, но очень изящных и нежных
-- просто высшая раса лягушек -- и пестрели, словно стрекозы,
но Рэнсому некогда было их разглядывать. Он уже устал, особенно
от буйства красок. Он не знал, как долго все это длилось; когда
он снова смог наблюдать, волнение уже успокаивалось. Ему
показалось, что он достиг границы морских гор и глядит с
последней горы в спокойную долину. Однако до этой долины он
добрался нескоро: то, что по сравнению с теми, первыми волнами,
казалось спокойным морем, на самом деле, когда он достиг этого
места, обернулось пусть меньшими волнами, но все же немалыми.
Вокруг плавало много тех странных плавучих штук. Издали они
казались цепью островов, вблизи больше походили на флот -- тем
более что им приходилось преодолевать сопротивление волн. Все
же шторм успокаивался, дождь утих. Волны были теперь не выше,
чем в Атлантическом океане. Радуга ослабела, стала прозрачнее,
и сквозь нее тихо проглянуло золотое небо -- золото проступило
вновь во всю ширь, от горизонта до горизонта. Еще меньше стали
волны. Теперь он дышал свободно. Но он уже по-настоящему устал;
непосредственные впечатления отступили, освободилось место для
страха.
Одна из плавучих заплат скользила по волне в сотне ярдов
от Рэнсома. Он следил за ней с большим интересом, надеясь
взобраться на один из плавучих островов и отдохнуть. Он
испугался, что эти острова окажутся просто кучей водорослей или
кронами подводных деревьев, которым не выдержать его веса. Но
не успел он додумать эту мысль, как тот самый остров, на
который он смотрел, поднялся на гребне волны, и Рэнсом смог
разглядеть его на фоне неба. Он не был ровным, с
рыжевато-коричневой поверхности поднимались вверх какие-то
столбики самой разной высоты, и легкие, и громоздкие, темные на
мягком сиянии золотого неба. Все они накренились в одну
сторону, когда островок изогнулся, переползая гребень волны, и
вместе с островом исчезли из виду. Тут же в тридцати ярдах от
Рэнсома появился другой остров, этот плыл в его сторону. Рэнсом
поспешил к нему, чувствуя, как ослабели и почти болят руки -- и
впервые испугался по-настоящему. Приблизившись к острову, он
разглядел вокруг него бахрому несомненно растительного
происхождения -- остров тащил за собой темно-красный хвост из
пузырей, трубочек и переплетающихся шнуров. Рэнсом попытался за
него ухватиться, но он был еще не так близко. Он поплыл скорее,
еще скорее -- остров уходил от него, удаляясь со скоростью
десяти миль в час. Снова ухватился он за какие-то тонкие
красные нити, но они выскользнули, едва не порезав ему руку.
Тогда он рванулся в самую гущу водорослей, слепо пытаясь
ухватиться за все, что болталось перед ним, и попал в какое-то
густое варево -- трубочки булькали, пузыри то и дело
взрывались. Потом руки нащупали что-то покрепче, вроде очень
мягкой древесины. Наконец еле дыша, оцарапав колено, он упал на
пружинившую под ним поверхность, приподнялся, прополз немного
вперед. Да, теперь бояться было нечего -- эта земля держала
его, здесь он был в безопасности.
Наверное, он довольно долго пролежал на животе, ничего не
делая и ни о чем не заботясь. Во всяком случае, к тому времени,
когда он вновь поднял голову и стал замечать, что его окружало,
он вполне отдохнул. Лежал он на сухой земле, покрытой чем-то
вроде вереска, только медного цвета. Он рассеянно потрогал это
-- верхняя часть крошилась, как сухая земля, но сразу под
хрупкой поверхностью он нащупал туго переплетенные нити. Он
перевернулся на спину. Что-то пружинило, сопротивлялось, и
гораздо сильнее, чем эластичный вереск, словно весь остров --
вроде матраса, покрытого растительным ковром. Снова
повернувшись, Рэнсом посмотрел вглубь острова. То, что он
увидел, сперва было похоже на обычный кусок земли: длинная
долина, внизу -- бронзовая, по бокам защищенная холмами, на
которых рос многоцветный лес. Но едва он взглянул на эту
равнину, как она, прямо перед ним, превратилась в медный склон,
и многоцветный лес заструился вниз по этой новой горе. Он был к
такому готов, но в первый миг зрелище все же потрясло его. Ведь
долина сперва показалась ему нормальной -- он забыл, что он
плывет, что плывет весь остров с горами и долинами, которые
каждую минуту меняются местами, так что карту высот и впадин
можно изобразить только на кинопленке. Таковы плавучие острова
Переландры -- фотография, обедняя краски, исключая вечную смену
форм, явила бы нам что-то похожее на земной пейзаж, но на самом
деле острова совсем другие: поверхность их суха и плодородна,
как твердая земля, а форма все время меняется вместе с водой,
по которой они плывут. К этому трудно привыкнуть, с виду они
так похожи на обычную землю. Разумом Рэнсом уже все понял, но
ни мускулы, ни нервы привыкнуть не могли. Он встал -- сделал
несколько шагов под гору -- и растянулся на животе. Поверхность
острова была мягкой, он не ушибся, поднялся... -- и увидел
перед собой уже подымающийся холм... шагнул... снова упал.
Напряжение, сжимавшее его с той минуты, как он прибыл на
Переландру, наконец отпустило, и он рассмеялся. Хохоча, как
школьник, катался он по мягкой поверхности своего острова.
Наконец он успокоился. Часа два он учился ходить. Это
оказалось потруднее, чем ходить по палубе -- в любую качку сама
палуба по крайней мере остается ровной. Ходить по этому острову
-- все равно, что ходить по воде. Несколько часов потребовалось
ему, чтобы отойти от края острова на сотню ярдов, и он был
горд, когда сумел пройти подряд целых пять шагов -- раскинув
руки, сгибая колени, боясь потерять равновесие. Напряженное
тело дрожало, словно он учился ходить по канату. Пожалуй, он
скорее научился бы, если бы падать было не так мягко и приятно,
а упавши, он долго лежал, глядя вверх, на золотой купол, и
впитывал спокойный, неумолкающий шорох воды, тонкие запахи
трав. А как забавно, скатившись в небольшую впадину, открыть
глаза и оказаться на вершине главной горы всего острова,
откуда, словно Робинзон, он мог смотреть вниз на поля и леса!
Ему хотелось посидеть гак еще несколько минут, но остров вновь
увлекал его вниз, горы и долины стирались, превращаясь в одну
большую равнину.
Наконец он добрался до леса. Здесь были какие-то кусты,
высотой с крыжовник, цветом напоминавшие водоросли. Над кустами
высились деревья, серые и лиловые, а густые ветви образовали
крышу над головой, золотую, серебряную и синюю. Здесь он мог
опираться о стволы, идти стало легче. И запахи здесь были
необычные -- нельзя просто сказать, что они пробудили в нем
голод или жажду, скорее они превратили голод и жажду в какое-то
новое чувство, которое из тела проникало в душу, не тревожа, а
радуя ее. То и дело он останавливался, упирался руками в ствол
и вдыхал благоухание -- здесь даже это казалось каким-то
священным обрядом. Лес все время менялся, и его разнообразия
хватило бы на дюжину земных пейзажей: то ровный край, где
деревья стоят вертикально, как башни, то провал, где должна бы
течь лесная река, то лес бежит вниз по склону, то оказывается
на вершине горы и между стволами можно увидеть океан. В тишине
звучал только размеренный голос волн. Ощущение одиночества
стало здесь более ясным, но к нему не примешивалась тревога --
может быть, романтическое уединение необходимо для того, чтобы
впитать все неземные чудеса. Рэнсом боялся лишь самого себя --
иногда ему казалось, что здесь, на Переландре, есть что-то
непостижимое и невыносимое для человеческого разума.
Он добрался до той части леса, где с деревьев свисали
большие желтые шары, по форме да и по размеру напоминавшие
