- Конечно. И против того, чтобы мегарцам закрывали афинский рынок.
Будьте благоразумнее вы, увенчанные венками афиняне, перестаньте хватать
на рынке каждого нищего, воображая, что это переодетый мегарец. С тех пор,
как вы изгнали мегарцев с рынка, на нем невозможно найти хорошего жареного
поросенка, какого заслуживает старый победитель при Марафоне. Скоро дойдет
до того, что мы станем есть жареных сверчков! И зачем вы бранитесь из-за
войны или мира, разве спартанцы ушли из народного собрания, получив другой
ответ, а не тот, которого желал Перикл? Так пусть же вами управляет Перикл
и дубильщики кож, торговцы шерстью и...
Последние слова оскорбили стоявшего невдалеке Клеона.
- В одном только, - вскричал он, - Перикл поступил справедливо: это
заткнул глотки бесстыжим писателям комедий!
- А! Что я вижу, Клеон! - вскричал Кратинос. - Ужасный Клеон! Как я
мог не заметить его, когда запах кож, которыми он торгует, появляется
раньше своего хозяина.
Клеон заскрежетал зубами, но Мирмекид удержал его, тогда как Кратинос
продолжал:
- Вы называете нас разнузданными за то, что мы позволяем себе
говорить то, что думаем. Но мы говорим вообще, и те, кого задевают наши
насмешки, сами выдают себя. Спросите Зевса на небе, когда сверкает молния:
куда он целится - ему достаточно того, что он очистит воздух.
- Старый гуляка! - крикнул Клеон. - Недаром про тебя говорят, что ты
черпаешь свое вдохновение из бочки.
- А ты, - возразил Кратинос, - не ты ли тот ядовитый человек,
которого однажды укусила змея и околела... Но это ничего не значит - мы не
боимся, мы готовимся вступить в бой со стоглавым Цербером и, покончив с
юбочным героем Периклом, примемся за торговцев скотом, кожей и тому
подобных.
Вдруг позади Кратиноса, за колонной, раздался громкий, иронический
смех. Оглянувшись, они увидели безумного Менона.
- А, Менон! - вскричал младший из трех писателей. - Он такой
ободранный и грязный, что без сомнения Эврипид пригласит его в новую
трогательную трагедию.
Афиняне захохотали. Менон от злости заскрежетал зубами:
- Поганые собаки, увенчанные фиалками! Поганые собаки!
Его хотели прибить, но он натравил собаку на нападающих. Многие
схватились за камни, чтобы разбить ему голову, но в эту минуту мимо
проходил Сократ, который сжалился над безумным и вывел его из толпы.
Наконец и сама толпа разошлась.
Однажды, встретив Перикла, Памфил пошел за ним и преследовал целый
день бранными словами.
- Ты такой же тиран, как и Писистрат! - кричал он. - Ты только для
виду стоишь на стороне народного правления, в действительности же ты один
держишь в руках бразды афинского правления.
Перикл молчал.
- Ты хочешь вовлечь афинян в войну, - продолжал Памфил, - чтобы
оставить правление у себя в руках и не отдавать отчета.
Перикл ничего не отвечал.
- Ты не признаешь заслуги других людей, хороших ораторов и
руководителей народа, - продолжал Памфил.
Перикл не раскрывал рта.
- Ты научился искусству повелевать в обществе софистов и развратниц.
Ты дозволил ослабить силу афинян роскошью и развратом...
При этих словах Памфила, Перикл подошел к дому.
На улицах было уже темно.
За Периклом по афинскому обычаю, следовал раб с зажженным факелом.
Раб постучал в дверь, привратник отворил.
Памфил не уходил.
- Проводи этого человека обратно с факелом, так как уже совсем
стемнело, - сказал Перикл, обращаясь к рабу и спокойно вошел в дом...
Сократ все еще бывал в доме Перикла, в обществе Эврипида или один. Он
все еще любил разговаривать с Аспазией, но его речи становились все более
загадочными, все более пророческими.
Несколько дней спустя после решительного собрания на Пниксе, Сократ
снова вошел в дом Аспазии. Вскоре он завязал с ней живой разговор.
Аспазия с воодушевлением говорила о предстоящей борьбе с дорийцами и
с досадой о разногласиях на Агоре, о враждебных планах жреца Эрехтея, о
происках друзей лаконцев, о грубости демагогов.
- Из-за этих людей, - говорила она, - цвет Эллады скоро завянет.
- Цвет Эллады скоро завянет! - вскричал Сократ. - Разве это возможно?
Ты ошибаешься. Давно ли ты говорила, что Эллада приближается к своему
полному расцвету? Когда мы разговаривали на Акрополе перед законченным
Парфеноном, я предполагал, что это мгновение полного расцвета уже настало,
а ты говорила, что наше искусство стало почти божественным, но еще
недостает многого в нашей жизни, чтобы приблизиться к полному
совершенству. С того дня я постоянно и с нетерпением ждал мгновения этого
полного расцвета. Я слышал о цветах в жарких странах, которые цветут
только одну ночь, и думал, что время полного расцвета смертных тоже
кратковременно. Я не давал себе даже ночью ни минуты покоя и боялся, что
могу проспать прекраснейшую минуту. Я внимательно наблюдал замечательный
союз любви и свободы, заключенный Периклом и тобой перед Харитами на
Акрополе, так как мне казалось, что он заключает в себе полный расцвет
эллинской жизни. Как в саду смотришь на редкий цветок, охраняя его от
грубых прикосновений, так приходил я к тебе - не для того, чтобы слушать,
как некогда, а для того, чтобы видеть любовь, как она развивается, откуда
происходит и к чему приводит. Конечно, важно, если ионийцы и дорийцы
готовятся к последней, решительной схватке, но для меня не менее важна
история вашего союза и окончательный исход борьбы, которую вы ведете вне
себя и в самих себе, так как народы бессмертны или, по крайней мере,
долговечны. Человеческая жизнь заключена в узкий круг и ничто в ней не
повторяется. Я постоянно следил за внутренней и внешней историей вашей
чудной, основанной на свободе любви, и как не легки шаги ее развития, мои
чувства настолько развиты, что я слышу их.
- Итак, - сказала Аспазия, - из любящего ты превратился в свидетеля
чужой любви?
- С того дня в лицее, когда ты, вырвавшись от меня, крикнула, чтобы я
принес жертву Харитам, - сказал Сократ, - с того дня я стал приносить им
жертвы, но, как кажется, напрасно - мои губы не стали тоньше, мои черты
красивее. И с того времени я понял, что соединение красоты с умом и
чувством редко или почти невозможно для смертного.
Аспазия сомневалась, что страсть, некогда вспыхнувшая в душе юного
мечтателя, погасла. Время привести в исполнение маленький план мщения,
давно задуманный ею, наступило.
- То мгновение в лицее, - сказала она, - которое ты напомнил теперь,
сохранилось и в моей памяти. Признаюсь тебе откровенно, я много раз втайне
сожалела, что без надобности оскорбила тебя советом принести жертву
Харитам. Я не думала, что ты должен, чтобы быть любимым, сначала
приобрести качества, которые заставляют любить - я хотела этим сказать,
что ты - мудрец, которому не к лицу стремиться приобрести мое
расположение. И с тех пор, мне постоянно казалось, Сократ, будто я обязана
дать тебе удовлетворение.
- Ты - мне? - сказал Сократ с печальной улыбкой. - Нет, мне не надо
никакого удовлетворения, но я считаю, что я сам обязан дать себе
удовлетворение с той минуты...
- Я была тогда глупа, - сказала Аспазия, - теперь же я беззаботно
опустила бы голову на твою грудь, так как теперь я знаю тебя...
Аспазия сидела с Сократом в роскошно убранном покое, воздух которого
был наполнен чарующим благоуханием, как будто исходящим от самой Аспазии,
так как она была, как боги и богини Олимпа, сама пропитана небесным
благоуханием. Она сияла неувядаемой прелестью. Ее лицо светилось
очарованием, она была в прекраснейшем расположении духа.
По комнате летала голубка. Голубка эта была крылатой любимицей
Аспазии - веселая птичка со сверкающими, белыми перьями, с прелестным
голубым ожерельем на шее.
Часто голубка опускалась на плечо Аспазии за обычным лакомством на
губах красавицы, но иногда она садилась на голову Сократа и была так
навязчива, что Аспазия несколько раз спасала гостя от надоедливой птицы,
касаясь его руками.
Согнанная с головы мудреца, голубка улетала с тихим криком и
воркованием.
- Если бы не общественное мнение, что воркование голубки звучит
прелестно, - сказал Сократ, - то я, с моим безвкусием, нашел бы его
отвратительным.
- Как! - вскричала Аспазия. - Тебе не нравится птица Афродиты?
Берегись, птица и боги отомстят тебе!
- Они это уже сделали, - возразил Сократ.
- Боги непостоянны, - сказала Аспазия, - иногда они бывают
неблагосклонны и не дают своих даров, в другой раз, когда настроение более
благосклонно, вдесятеро дают то, в чем отказывали ранее. Но самая
капризная из всех богинь - Афродита. Она главным образом требует, чтобы
всякий, желающий добиться ее милостей, ожидал подходящей минуты и был
настойчив. Глуп тот, кто только один раз пробует свое счастье - разве это
неизвестно тебе, Сократ. Разве красавицы не поступают так же, как сама
богиня?
- Я этого не знаю, - отвечал Сократ, - потому что никогда не
пробовал.
- В таком случае, ты поступал неправильно, - сказала Аспазия. - Твоя
вина, если ты не знаешь благосклонна Афродита и женщины или нет.
Эти вызывающие слова говорила Аспазия, лаская голубку и обмениваясь с
ней поцелуями. Сократ не помнил, чтобы когда-либо видел ее такой веселой и
непринужденной. И чем веселее и непринужденнее она становилась, тем
молчаливее, задумчивее делался он. Сама же голубка с воркованием снова
села на голову Сократа, но на этот раз своими маленькими когтями так
крепко вцепилась в его волосы, что ее невозможно было отцепить.
Аспазия поспешила на помощь, чтобы выпутать когти голубки из волос.
Непосредственная близость благоухающего женского тела не могла не
взволновать Сократа. Грудь красавицы поднималась и опускалась перед его
лицом, почти у самых губ. Малейшего движения было достаточно, чтобы
прикоснуться к этим чудным волнам. Ни одна морская волна не движется так
лукаво, не грозит такой опасностью, как грудь женщины. Губы Сократа были
так близко от груди Аспазии, как некогда в лицее от ее розовых губок. Одно
малейшее движение и воспламененный Сократ перенес бы позор, еще более
оскорбительный, чем прежде, в лицее, который принес бы новую победу хитрой
красавице - его тайной противнице.
Что происходило в душе Сократа в это мгновение?
Он спокойно и сдержанно поднялся с места и сказал:
- Оставь голубку, Аспазия, я думаю, что не дорого заплачу мстительной
птице, если оставлю в ее когтях прядь моих волос.
- Я понимаю, - возразила Аспазия с досадой, - я понимаю, ты не
боишься лысины - лысая голова так гармонирует с мудростью, а ты сделался
совершенным мудрецом. Ты сделался настолько совершенным и мудрым, что
рискуешь потерять все волосы до последнего от когтей птицы Афродиты.
- Лысина к лицу мудрецу, - сказал Сократ, - но знай, что я отказался
от всего, даже от славы мудрости, и думаю в настоящую минуту только о том,
чтобы исполнить мой долг гражданина: завтра же, вместе с другими
гражданами, на которых пал жребий, я отправляюсь в лагерь. Алкивиад также
идет с нами.
- Итак, от этого ты, по-видимому, не отказываешься, - возразила
Аспазия, - хотя, как говоришь, отказался от всего остального.
- Мы вместе следуем призыву отечества. Разве ты не одобряешь этого?
Разве мы не идем сражаться с дорийцами?
- Ты думаешь сражаться с дорийцами, - возразила Аспазия, - а между
тем, ты сам сделался дорийцем.
- Нет, - возразил Сократ, - я думаю, что я истинный сын мудрой Афины
