своей свитой.
Теодота уже давно не видела юного Алкивиада, но любовь ее
усиливалась. Теперь она снова видит любимого юношу, но как неприятно, как
тяжело сердцу его появление - он явился пьяный, во главе шумного шествия.
Она простила бы это, но он ввел с собой юную, цветущую гетеру, которую
представил своей бывшей подруге как Ариадну и прелести которой начал
усердно расхваливать.
В доме недовольной Теодоты устроено было угощение, против которого
она не осмеливалась открыто выступить, но которое было страшной мукой для
ее сердца.
Алкивиад требовал, чтобы она была весела, непринужденна. Пьяный, он
начал рассказывать о шутках, проделанных им в этот вечер и хвастался, что
в толкотне поцеловал в щеку одну приличную молодую девушку, расхваливая
обычай, который во время празднества Диониса развязывал руки афинским
женщинам.
Он говорил о Гиппарете, прелестной дочери Гиппоникоса, о ее тайной
страсти к нему, о краске при виде его, смеялся над ее сконфуженным,
девственно скромным обращением. Он говорил также о Коре, вывезенной из
Аркадии пастушке, как о самом смешном создании на свете, которое тем не
менее, во что бы то не стало должно принадлежать ему, так как он скорее
согласен отказаться от Зимайты, от этой новой красоты, чем от аркадской
упрямой головки.
После этого он начал бранить Теодоту за молчание и нахмуренный вид.
- Теодота, - кричал он, - ты просто отвратительна - эти плаксивые
манеры безобразят лицо. Неужели так принимают старого друга? На что ты
жалуешься? На мою дерзость? Но, мне кажется, ты сама учила меня ей. Разве
ты забыла те веселые дни и ночи, когда ты учила меня веселиться? А теперь
- что значит этот печальный вид? Почему должен я быть другим, чем прежде,
когда мы нравились друг другу и проводили весело время? Будь благоразумна,
Теодота, не забывай влюбленного глупца, печальная мечтательность которого
казалась тебе некогда такой скучной, что ты его без сострадания, со смехом
выгнала за дверь, а теперь сама сделалась мечтательницей. Разве можно так
изменять своим основным правилам, отрекаться от лучших качеств? Будь снова
весела и непринужденна, Теодота, потанцуй нам один из твоих лучших танцев.
Танцуй, я хочу, мы все этого хотим! Дай нам еще раз полюбоваться тобой.
Так говорил Алкивиад, но Теодота не могла больше удерживать слезы.
Она отвечала страстными упреками, называла его неверным,
клятвопреступником, безжалостным.
- В чем же ты меня обвиняешь, - возразил Алкивиад, - если ты сама
изменилась, постарела и утратила веселость юности, то жалуйся лучше на
время, которое не жалует нас всех. Может быть и мне это не понравится,
когда я из юного сатира сделаюсь лысым силеном. Но и лысым силеном я
всегда буду весел, ты же сердишься и негодуешь на меня и на судьбу за то,
что ты перестала быть очаровательной, цветущей, веселой девушкой, как
Гиппарета или Зимайта, или вот эта Бакхиза. Если ты хочешь сделаться
девушкой, то отправляйся на Аргос - там, говорят, есть источник, в котором
можно выкупаться и выйти из него девственницей. Даже Гера, как
рассказывают поэты, время от времени посещает этот источник, чтобы
понравиться отцу богов. И если отцу богов нравится такая красота, то
отчего же не понравится она и мне - цветущему юноше, члену итифалийского
общества.
Таким образом продолжал шутить пьяный Алкивиад, тогда как Теодота
продолжала отвечать резкими словами и слезами. Наконец, ее ярость
обратилась против Бакхизы.
- Посмотри на моего товарища, Каллиаса, - сказал Алкивиад, - он
поставил себе за правило не сходиться ни с одной женщиной более одного
раза, а я... разве я не возвращался к твоему порогу? Клянусь Эротом, я
нередко приходил вечером один или с друзьями с золотым яблоком Диониса в
груди, с венком Геракла на голове. Но этого не повторится - я думаю
никогда больше не возвращаться ни один, ни с друзьями. Идемте товарищи!
Мне здесь скучно. Прощай, Теодота!
Испуганная этой угрозой, Теодота схватила рассерженного юношу за
руку, обещая осушить слезы и поступить по его желанию.
- Давно бы так! - сказал Алкивиад. - В таком случае, сделай то, чего
я уже раньше требовал, продемонстрируй свое искусство.
- Что я должна танцевать? - спросила Теодота.
- Мучимая ревностью, - отвечал Алкивиад, - ты сейчас была похожа на
Ио, которая, преследуемая посланным Герой слепнем, в отчаянии пробежала
все страны света. Покажи нам искусством то, что сейчас произошло в грубой,
некрасивой действительности.
Молча приготовилась Теодота танцевать Ио. Она танцевала под звуки
флейты историю дочери Инаха, возлюбленной Зевса и за это преследуемой
Герой, которая приказала ее связать и сторожить стоглазому Аргусу. После
убийства сторожа непримиримая Гера заставила слепня преследовать ее по
всем странам.
Вначале Теодота исполняла требование Алкивиада, но мало-помалу она
воодушевилась и вложила всю душу в представление. Танец набирал силу и
производил сильное впечатление на всех зрителей. Когда она, наконец,
перешла к горестному странствию Ио, к ее ужасу перед гневом Геры, движения
ускорились. К беспокойству бегущей примешивалось горе о потерянном счастье
и любви. Тут черты Теодоты исказились от ужаса. Она правдиво представила
безумие преследуемой. Но она уже не представляла: ее глаза выступили из
орбит и странно вращались, грудь тяжело двигалась, полуоткрытые губы
покрылись легкой пеной. Ее движения были так дики и порывисты, что
Алкивиад с друзьями с испугом бросились к ней, чтобы удержать и положить
конец этому разнузданному безумию. Тогда Ио-Теодота начала успокаиваться.
Она глядела вокруг усталыми глазами, безумно улыбалась и называла
окружающих странными именами.
Самого Алкивиада она принимала за Зевса, Кассиаса, переодетого
силеном - за отца Ио, Инаха. В юном Демосе ей виделся стоглазый Аргус и
вдруг, со страхом устремив взгляд на Бакхизу, она в припадке дикой страсти
прокляла хитрую Геру. Она хотела броситься на девушку...
Теодота сошла с ума...
Она упала от изнеможения, испуская громкие, безумные стоны. Ужас
охватил Алкивиада и его друзей, но они были пьяны. Они предоставили
несчастную женщину рабыням и бросились из дома Теодоты на улицу, где
шумный праздник Диониса увлек их в своем водовороте...
На следующий день предстояло новое шествие с изображением Диониса. На
этот раз несли старое изображение, привезенное в Афины из Элевтеры. Раз в
год при больших празднествах Диониса это изображение выносилось на время в
старое помещение маленького храма под стенами города. Так было и на этот
раз.
Многочисленно и роскошно было громадное шествие, составлявшее на этот
раз праздничную свиту божественного изображения.
На всех улицах, по которым проходило шествие, на всех террасах, на
крышах, с которых смотрели на него, толпилось множество зрителей в
праздничных костюмах, украшенных венками фиалок.
Впереди шествия шли толпы сатиров и силенов в красивых платьях,
обвитых ветвями плюща. За ними несли украшенный цветами жертвенник,
окруженный мальчиками в пурпурных платьях, которые несли на золотых блюдах
ладан, мирро и шафран.
Затем следовали разнообразные костюмы: впереди шли старики в масках с
двойными лицами, представлявшими время, далее двигались юные Хоры, несшие
плоды, соответствовавшие каждой из них, затем роскошно украшенная женщина,
изображавшая символ празднества Диониса, наконец, прекрасный юноша, в
маске которого воплощался веселый Дифирамб.
Затем шла толпа из тридцати музыкантов, украшенных золотыми венками и
игравших на золотых лирах.
Далее следовала роскошная колесница, везущая изображение Диониса.
Бог был одет в золотое платье с накинутым сверху расшитым золотом
пурпурным плащом. В правой руке он держал золотой кубок, наполненный
сверкающим вином. Около него стояла громадная золотая кружка. Над ним был
устроен балдахин, с которого спускались ветви плюща и виноградных лоз.
Вся колесница была увита гирляндами, а края ее украшены трагическими
и комическими масками, которые то серьезно, то с забавными гримасами
глядели на народ.
Непосредственную свиту бога составляли вакханки, с распущенными
волосами, с венками из виноградных лоз или плюща на головах.
За этой колесницей следовала другая, на которой стоял позолоченный
виноградный пресс. Он был наполнен виноградными гроздьями и тридцать
сатиров, стоя на колеснице, выдавливали вино, с веселыми песнями,
сопровождаемыми звуками флейты. Благоуханный сок тек в мех, сделанный из
шкуры пантеры. Мех окружали сатиры и силены, с громкими криками наливая
вино в кубки.
Затем следовала третья колесница. На ней был изображен увитый плющом
грот, в котором находились источники всех эллинских вин. У этих источников
сидели украшенные цветами нимфы, виноградные гроздья обвивали грот.
Запутавшиеся в зеленых ветвях плюща сатиры и силены старались поймать
голубок, которые пытались расположиться на груди нимфы.
Затем следовал хор мальчиков, потом - шествие знатных афинян на
роскошных конях, затем юноши несли золотые и серебряные сосуды в честь
Диониса. Вокруг толпилось множество людей, передразнивающих, шутящих и
наблюдающих торжественное шествие.
На Агоре шествие остановилось перед алтарем двенадцати олимпийских
богов. Здесь мужской и детский хор спели дифирамб, сопровождаемый танцами.
Едва смолкли эти звуки и дионисовское шествие двинулось дальше, как
внимание афинян привлекла удивительная сцена. В это самое время в Афины
вступили нищенствующие жрецы Кибеллы, старавшиеся возобновить мистический
культ Орфея. Эти жрецы славили могущественного спасителя мира, посредством
которого человечество освободится от зла, а смертные получат небесное
блаженство.
Эти жрецы или метрагирты ходили по улицам с изображением бога и его
матери, которые они носили под звуки цимбал и в сопровождении танцев, во
время которых впадали в безумие, как корибанты. Безумие и умопомрачение
охватывали их так же, как и жрецов Кибеллы на Тмолосе. Они, нищенствуя,
странствовали повсюду, продавали целебные средства и предлагали за деньги
смягчить гнев богов, вымолить прошение умершим за сделанные при жизни
преступления и освободить от мук Тартара. Они были продавцами и
посредниками между божественной милостью и смертными.
Дух эллинов не противился этому учению, и всюду оно начинало пускать
корни. Но никто не смотрел на попытки перенести этот мрачный мистический
культ в веселую Элладу с большим огорчением, чем Аспазия. Она, всеми
бывшими у нее в распоряжении средствами, старалась бороться против него.
Веселый юный Алкивиад, которому мрачный культ был непонятен и внушал
такой же ужас, как и Аспазии, стоял на стороне противников людей мрака и
обманщиков.
Во время празднества Диониса эти странствующие метрагирты, пытаясь
найти благоприятный случай приобрести сторонников своему богу и
фанатическому, грубому служению, ходили по толпе, украшенные ветвями
тополей, неся в руках змей, под корибантские звуки цимбал и тимпанов в
безумном, сикиннийском танце. При этом они ударяли себя ножами и ранили до
крови.
Один метрагирт собрал вокруг толпу народа и проповедовал резкими
жестами и громкими восклицаниями свое учение. Он говорил о тайном
посвящении и о высшем, наиболее угодном богу деле, самоуничтожении.
- Как! - вскричал избранный предводитель итифалийцев. - Среди
празднества Диониса кто-то осмеливается говорить о самоуничтожении! Нет,
